Майские ласточки

Глава 26 ПРОЩАЛЬНЫЙ РЕЙС

Командир звена Нецветаев унылыми глазами вглядывался в зимнюю накатанную дорогу от аэродрома к городу. Иногда его обгоняли автобусы и машины, знакомые шоферы притормаживали, предлагали подвезти, но он отказывался. Шел все так же, не торопясь. Хотел успокоиться и окончательно прийти в себя. Тревожная обида не проходила и отзывалась в сердце тупой болью. Так обычно у него начинался грипп.

Шевелящиеся от ветра кусты обочь дороги отряхивали навалившийся снег и вставали перед ним двумя шеренгами солдат.

В сотый раз он повторял одни и те же ранившие его слова:

«Сегодня свой последний, прощальный рейс по маршруту Уренгой — Салехард выполняет прославленный летчик Севера Григорий Иванович Нецветаев. Пролетав двадцать лет на Ямале, ветеран Великой Отечественной войны уходит из объединенного отряда Аэрофлота на заслуженный отдых».

Состоялись символические проводы. Начальник аэропорта взволнованно после короткого слова и пожеланий вручил Нецветаеву бессрочный билет на пролет Уренгой — Салехард и подарил пыжиковую шапку.

Пассажиры по очереди пожимали руку летчику, входя в салон.

Нецветаев по дороге домой безуспешно старался унять душевную боль. Не хотел верить, что больше не сядет в кабину «Аннушки», не возьмет в руки штурвал. Старался представить жизнь на пенсии. В Тюмени давно их с женой ждала двухкомнатная квартира. Несколько раз он ночевал в ней, но не мог привыкнуть к глухому шуму большого города, не слышал родных пароходных гудков с Оби, свиста двигателей тяжелых лайнеров и стрекота моторов милых Ан-2.

Мысленно он давно готовил себя к этому дню, но не ожидал, что так разволнуется. Самая дорогая для него работа. Нечто подобное он пережил, когда после войны его по ранению уволили в запас из рядов Советской Армии. Но тогда он был молод, полон надежд и планов. Вспомнил теплую встречу в Аэрофлоте, первые вылеты на объекты. На Ямале он начал облетывать фактории для сбора пушнины, потом развозил буровиков и геологов, а когда открыли нефть, летчикам сразу прибавилось работы.

«Ань-доро-ва-те, Нецуй! — встречали его приветственными возгласами в стойбищах ненцы.

«Ань-доро-ва-те, Нецуй! — весело лепетала детвора в интернатах. — Нецуй, Нецуй!»

Нецветаев был всем нужен, его нетерпеливо ждали.

Для подсчета, с кем подружился «миллионщик» в тундре, в тайге и на Оби не хватило бы целого года. А сколько раз он выручал речников, когда мороз внезапно сковывал Обь, Таз и Пур! Он снимал с вмороженных в лед пароходов и самоходных барж капитанов и матросов. Выручала, как всегда, безотказная «Аннушка».

В Салехарде заслуженного летчика все знали в лицо, как самого известного киноактера. Здоровались, вспоминали совместные полеты. За мастерство и отвагу его ценили врачи «Скорой помощи». Он вылетал с ними по санитарным заданиям в любое время суток, в полярные ночи, снег, дождь и грозу. Спасал рожениц и тяжелобольных.

…И вот больше он не прилетит к охотникам и оленеводам стойбища. «Аннушка» не будет подруливать на лыжах к далеким факториям на краю земли и домам полярников. Не будут грузить в самолет брезентовые мешки со шкурками песцов для пушных аукционов.

Теперь надо ломать себя. Не думать больше о любимой работе, опасных маршрутах, порывистом ветре, снежных зарядах. В городе ему придется привыкать к безделью. И он поймал себя на мысли, что думал только о себе. А ведь у него есть жена, его товарищ. Ей тоже не нравился большой город. Он давил на нее своими многоэтажными домами, угнетал большим количеством машин.

Нецветаев боялся возвращения домой, напряженного ожидания традиционного вопроса, который всегда задавала Екатерина Ивановна: «Как слетал, Григорий?»

И потому, чем ближе подходил он к городу, тем все мрачнее становился.

Ветер переменился. Жег ему правую щеку и скулу. Снег синел, надвигалась ночь.

В снегу раскачивались вбитые в наст гибкие прутики. Они показывали поворот с дороги на тропинку.

Двухэтажный рубленый дом на высоком берегу Оби светился всеми окнами. «Милый «Уголок», — тихо произнес Нецветаев, расчувствовавшись. Глаза заслезило, как при встречном ветре. Он шел вперед, и дом все больше и больше вырастал перед ним, вырываясь из подступающей темноты. После полетов он одним духом вбегал по скрипучей лестнице на второй этаж. Не успевал дотянуться до кнопки звонка, как за дверью раздавался радостный лай овчарки. «Тихо, Руслан!» — успокаивал он собаку, пока жена возилась с английским замком.

Руслан бросался на грудь хозяину, старался лизнуть горячим языком. Повизгивал и, казалось, хотел что-то ему рассказать. А рыжий кот терся об ноги, пружиной выгибал спину, протяжно мяукал.

«Успокойся, Рыжий, не забыл я тебя…»

Нецветаев осторожно поднимался по скрипучей лестнице. Заслышав знакомые шаги, по-прежнему радостно залаял Руслан.

— Тихо, тихо! — устало произнес Нецветаев и отшатнулся от поднятых лап собаки. Не приласкал и Рыжего.

— Все, мать, отлетался.

Тяжело опустился на стул. Забыл снять пальто. Закружилась голова, и комната с широким окном вдруг поплыла.

Екатерина Ивановна хорошо представляла состояние мужа. Крепко обняла, старалась отогреть его холодное лицо, осторожно терла побелевшие уши.

Тревожное состояние хозяина сразу передалось животным. Овчарка притихла, положила голову на вытянутые лапы. Рядом присел Рыжий, положив петлей пушистый хвост.

— Рыжего возьмем с собой, — тихо сказал Нецветаев, стараясь не встречаться глазами с женой. — В новую квартиру, говорят, на счастье надо входить с кошкой. На счастье!

— Мы не оставим ни Руслана, ни Рыжего, — тихо произнесла Екатерина Ивановна и осторожно погладила мужа по обожженной правой руке. Сняла с него пальто, как больного подвела к столу.

— Григорий, мы с тобой сейчас поужинаем. Помнишь, в день твоей демобилизации у нас в квартире погас свет? Мы ужинали с тобой при свечке.

— Помню.

Екатерина Ивановна смахнула рукой набежавшие слезы.

— Я сейчас все приготовлю.

Скоро она вернулась из кухни. В руках — зажженная свеча.

— Будем ужинать с тобой сегодня, как в тот вечер. Желтый круг осветил стол. Екатерина Ивановна поставила бутылку с водкой, тарелки, две рюмки.

— Ох, и забываха я, — сказала она весело и хлопнула себя ладонью по лбу. — Мы же пили с тобой, Григорий, тогда из граненых стаканов. Помнишь, как громко чокались на счастье? Я сейчас достану те стаканы. Не унывай! Жизнь не остановить, дорогой. Мы уедем из Салехарда, но тебя на Ямале не забудут. Меня постоянно спрашивают: «Скажите, вы жена летчика Нецветаева?» — «Да, я Нецветаева». — «Передавайте привет вашему мужу, большое спасибо. Он спас меня от смерти. Привез врача». Вот и я, Григорий, говорю тебе, большое спасибо. Ты дал мне настоящее счастье. Я горжусь тобой. И не огорчайся особенно. В Тюмени найдется тебе дело но душе. Я верю!

— Спасибо, дорогая. Давай чокнемся. Ударим стаканами сильно-сильно, как раньше. Выпьем. Завтра мне не лететь. Не надо проходить медосмотр и мерить давление… Выпьем.

По комнате пронесся тяжелый звон стекла. От движения рук вытянутый язычок свечи заколебался.

— Дорогая, ты тогда сказала: «Огонек зовет вперед!»

— Да, Гриша, огонек зовет вперед!

Нецветаев устало потер рукой лоб.

— Катя, я прилягу…

— Тебе плохо?

— Полет был трудным.

Екатерина Ивановна провела Нецветаева в спальню. Гука его горела, и она встревожилась. «Куда зовет нас огонек?» — подумала она.

— Ты заболел, Григорий. Мы друг перед другом хорохоримся. Сколько ни тяни, а прощаться с Ямалом надо!

Раздался звонок. Руслан выбежал в прихожую. Стоял насторожившийся, но не лаял на чужого.

— Екатерина, звонят. Открой дверь.

— Почтальон пришел. Я сейчас, иду, иду!

Перед открытой дверью стояли Олег Белов и Томас Кузьмичев.

— Екатерина Ивановна, мы к Григорию Ивановичу.

— Заболел Григорий Иванович.

— Кто болен, хочу я знать, — из комнаты вышел Нецветаев, на ходу застегивая пижаму. — Я хочу знать, кто болен. Входите, хлопцы. Пришли вовремя. Собирался сам вас позвать. Сегодня попрощался с «Аннушкой». Пора мне выходить на отдых. Вам летать по Ямалу. Подарю на память свой летный шлем и планшет с картами. Каждая карта с маршрутом полета!

— Я… — Олег Белов побоялся закончить фразу, оборвал ее.

— Олег, выше держи нос. Будешь еще летать, поверь мне, старому летчику. Будешь летать. Входите, ребята, Катерина, накрывай на стол. Доставай запасы. Сегодня и НЗ пойдет в ход. Выпьем, чтобы огонь удачи звал вас вперед!

Вызов в кабинет к Васильеву встревожил не на шутку Олега Белова. Он стоял в оцепенении. Скребущее чувство страха не проходило.

А динамики, как болтливые сороки в лесу, передавали один другому:

— Летчику Белову срочно зайти в кабинет к командиру объединенного отряда. Летчику Белову срочно зайти в кабинет к командиру объединенного отряда!

Проходя мимо стоящих на линейке Ан-2 и вертолетов Ми-8, он старался удержать в памяти укатанное снежное поле в потеках керосина и масла, чахлые деревья осенней посадки. Мысленно прощался с аэродромом, диспетчерской, с самолетами и вертолетами.

Разговор в кабинете командира отряда оказался неожиданным для молодого летчика. Васильев не объявил ему об увольнении, как будто не было никакой аварии, а предложил лететь в Тюмень вместе с Томасом Кузьмичевым. Местный комитет поручил им купить мебель для квартиры Нецветаева в подарок ветерану войны от летчиков объединенного отряда.

— Григория Ивановича врачи отправили в больницу с приступом стенокардии, — и в голосе его послышалась строгость, словно хотел предупредить, что не потерпит никаких отказов. Казалось, он знал от врачей состояние больного, но не имел права сообщать о нем ни намеком, ни выражением лица.

У Олега Белова дрогнули губы. Вспомнил последний вечер на квартире у заслуженного летчика. Тогда они засиделись далеко за полночь. Хозяин рассказывал один случай за другим из своей летной практики, посадку на одну лыжу, сломанный стаей гусей винт. Гости ушли, унося дорогие подарки. Олегу достался планшет с картами, а Томасу Кузьмичеву — летные краги и очки…

…Томас Кузьмичев знакомил товарища с большим городом. Они отказались от переполненного троллейбуса и пошли ходить по улицам пешком.

Из одного переулка выбежала веселая стайка школьников. Впереди шествовала девушка-экскурсовод, держа перед собой маленький черный микрофон.

— Дети, мы вышли на главную улицу города, — торжественно объявила экскурсовод и очертила полукруг рукой. — Раньше эта улица называлась Царской, а теперь — улицей Республики. В названии заключен глубокий смысл. Разве не революция, что в Западной Сибири нашли нефть и газ? Это в нашей республике и нас, тюменцев, по праву называют революционерами, первооткрывателями подземных кладовых: Самотлора, Нижневартовска и Уренгоя? Именно они дают сейчас основную часть нефти и газа…

Олегу Белову понравилась открывшаяся за высокими домами огромная утопающая в цветах площадь, но насладиться этим зрелищем он не успел.

— Олег, смотри, справа наше управление! — обратился к нему Томас Кузьмичев, и этим невольно напомнил о недавней аварии. Настроение было испорчено.

Поздно вечером, когда друзья вернулись в гостиницу, дежурная по этажу остановила их.

— Молодые люди, кто из вас Белов? Телефон все уши прожужжал. Весь день вас разыскивали.

— Кто звонил? — дрогнувшим голосом спросил молодой летчик.

— Не разобрала. Вроде бы мужчина. Видать, из начальников… Разговаривал со мной строго…

Не успели летчики дойти до своего номера, как их опять остановил громкий голос дежурной.

— Белов, к телефону.

Дальше все произошло, как в детективном романе. В вестибюле Олега Белова встретил незнакомый шофер. Предложил сесть в машину.

Летчику показалось, что его арестовали, и он терялся в догадках, что же произошло.

Машина остановилась перед высоким домом. Шофер чуть улыбнулся и сказал:

— Подымайтесь на третий этаж. Квартира сорок.

Дверь, обитую коричневым дерматином, открыла сухонькая старушка с пучком седых волос на затылке. Предложила раздеться.

— Сам уже звонил, сказал, скоро будет, — старушка провела в комнату. — Подожди пока. Газеты почитай или журналы. Их здесь много.

Олег Белов осторожно подсел к журнальному столику. В ярком кругу торшера лежали раскрытые журналы и газеты. Полумрак затенял стены комнаты.

— Люстру бы зажег, — сказал старушка ворчливо. — Ты вроде самого. Любит он посумерничать.

Щелкнула невидимым выключателем. Под потолком вспыхнула большая люстра, и комната сразу словно раздалась в ширину, стеллажи с книгами заблестели зеркальными стеклами.

Оглядывая чужую комнату, Олег увидел на стоне оленьи рога, висевшие охотничьи ружья, фотографии в рамках. И вдруг глаза остановились на модели самолета. Торопливо пересек гостиную. На письменном столе стоял Як-3 с красным коком. По фюзеляжу красные звезды. Одна к одной — все шесть!

Летчик почувствовал волнение. Целая жизнь связывала его с этой моделью: на левой руке остался шрам от острого ножа, когда он строгал фюзеляж, на Як-3 летал отец, летчик-истребитель Сергей Ромашко.

Вглядываясь в сверкающую модель Як-3, он светлел лицом, вспомнив, как в детстве играл в тяжелые бои с фашистами. Он сбивал их одного за другим в небе Берлина, а на полу мелом были вычерчены улицы города: Тиргартен, канал Тельтов, Унтер-ден-Линден. Большой круг обозначал рейхстаг, а два квадрата — имперскую канцелярию.

Неотрывно смотрел на модель Як-3 и не мог понять, как она оказалась в Тюмени?

Стук открываемой двери вернул Олега Белова к действительности. Он почувствовал устремленный на него взгляд. Боялся повернуться, встретиться глазами с гвардейцем.

— Здравствуй, Олег! — стараясь не выдать волнения, тихо сказал Иван Тихонович Очередько. — Здравствуй!

Олег напряженно смотрел на стоящего перед ним мужчину с седыми волосами. Робкая улыбка на его лице сменилась виноватой. Он не знал, как ему держаться перед начальником управления. Куда деть руки?

— Здравствуйте…

— Поняли свою ошибку при взлете с болота? — без обиняков спросил Очередько.

— Плохая техника пилотирования.

— Сами поняли или вам объяснили?

— Объяснили. Сначала члены аварийной комиссии из управления, потом командир отряда Васильев и комэск Ачкасов.

— Признание — первая победа! — Иван Тихонович сиял Як-3 с письменного стола, и модель истребителя повисла в воздухе.

— Товарищ начальник управления, расскажите о последнем бое над Берлином, — тихо прошептал Олег.

— Для тебя я Иван Тихонович. Я знал, что ты попросишь меня об этом…

Было уже за полночь, когда Очередько закончил свой рассказ. Взволнованный и притихший сидел перед ним. Олег, заново переживая свой опрометчивый поступок с письмом, незаслуженное обвинение, брошенное в адрес фронтовика. Как летчик он по-новому оценил действия того далекого воздушного боя над Берлином и действия гвардии старшего лейтенанта Очередько, которые диктовались тактикой.

Его мысли прервал голос Ивана Тихоновича.

— Олег, я допустил тебя к полетам. Долго выбирал решение: с одной стороны, прямое нарушение инструкции по полетам, а с другой — вера в человека. Я выбрал последнее… Сдашь комиссии экзамен в отряде и летай…

— Спасибо, — Олег нашел обожженную руку Ивана Тихоновича и крепко ее пожал.