Майские ласточки

Глава 2 ЛЕТЧИК ДОЛЖЕН ЛЕТАТЬ

В 1949 году полковой врач вручил заместителю командира полка по летной части майору Ивану Тихоновичу Очередько путевку в военный санаторий под Одессой. Крепко пожал руку и, отведя глаза в сторону, неторопливо напутствовал летчика перед дальней дорогой.

— Товарищ майор, отдыхайте спокойно. В санатории вас подлечат, а грязевые ванны поставят на ноги.

— А разве я не стою на ногах? — обиженно спросил с придыханием Очередько. Он догадывался, что в дивизии решался вопрос о его демобилизации, о чем врач, конечно, знал, но упорно молчал. Возмутился такому поведению и двуличности. Не хотел признаваться, но врач нрав: он смертельно устал. Особенно трудно приходилось весной и осенью в период больших дождей, когда боль острыми тисками перехватывала кости сломанных ног. Отлеживаясь по неделям в санаториях, где кололи морфий, часто вспоминал старого хирурга из военного госпиталя и их бесконечные споры. Бросив взгляд на стоящего перед ним врача с пунцово красным лицом, ему вдруг показалось, что старший лейтенант со змейками на погонах подслушал перепалку с Василием Петровичем и принял его сторону, как коллега.

«Я летчик и должен летать. Полеты — моя жизнь».

«Все правильно, вы летчик, — охотно соглашался хирург и качал головой, опушенной по макушке редкими волосами, как будто выбитыми молью. — Летают молодые и здоровые. После ранения у вас, батенька, не тот запас прочности. Так инженеры говорят. Даже металл устает. И вы это прекрасно знаете!»

«Знаю, но я должен летать, — с диким упорством повторил он. — Вы слышали о летчике Захаре Сорокине? Воевал на Северном фронте без обеих ног. Инвалид сбивал фашистские самолеты. А я не инвалид!»

«Война диктовала свое!» — не сдавался Василий Петрович и недовольно хмурил седые брови.

— Отдыхайте спокойно в санатории, товарищ майор, — повторял с прежней настойчивостью полковой врач.

— Легко вам живется, доктор! — немного поостыв, сказал Очередько и вздохнул. — А на реактивном самолете разве мне не летать?

Врач промолчал.

Летчики N-ского гвардейского полка готовились переходить на новую материальную часть и взамен отслуживших Як-3 ждали реактивные истребители. На аэродроме и в учебных классах только и шли разговоры о МиГ-17.

Иван Тихонович Очередько вместе с летчиками всех трех эскадрилий изучал материальную часть нового истребителя, с нетерпением ожидая первого самостоятельного вылета. Упрямо убеждал себя, что сможет летать на новом истребителе и докажет, на что еще способен вояка.

Полковой врач посылал заместителя командира полка по летной части в санаторий перед очередной медицинской комиссией. И хотя Иван Тихонович готовился к демобилизации, он боялся строгого приговора врачей. «Гражданка» пугала его неизвестностью. В полку проще. Очерчен круг обязанностей. По очереди вывозил молодых летчиков в зону, проверял технику пилотирования, разбирал с командирами эскадрилий плановые таблицы. Тридцать шесть летчиков в полку — товарищи и друзья. После войны начались запоздалые свадьбы, и продолжались они по сей день. Летчики женились, обзаводились семьями. А он так и оставался холостяком. Продолжал переписываться с медицинской сестрой из госпиталя Варей. После демобилизации она уехала в Воронеж, работала в заводской поликлинике. Приглашала к себе. Он отвечал на ее письма, называл своей спасительницей и сестрой. Несколько раз к праздникам отправлял ей посылки с крепдешиновыми отрезами на платья. Верил: в один прекрасный день напишет ей письмо с предложением стать его женой.

На четвертый день Иван Тихонович добрался до солнечного города. Вокзальная толчея скоро утомила. Не добившись в справочном бюро ответа, как попасть в санаторий, вышел на широкую площадь. Цвели акации. В воздухе гудели пчелы. Пахло медом.

По тротуару торопливо шагали одесситы в легких белых костюмах. Казалось, мужчины и женщины никуда не спешили.

— Как проехать в Лузановку? — останавливал несколько раз по дороге Иван Тихонович прохожих и, к своему удивлению, получал самые разные ответы, которые его совершенно запутали.

— Садитесь на пятую марку, товарищ майор, — сказала молодая женщина с глубокими ямочками на щеках.

— Куда она вас посылает? — поинтересовалась одна любопытная старуха, держа плетеную корзину с жареными семечками.

— Мне надо попасть в Лузановку.

— Дамочка, вы задурили человеку голову. Когда пятая марка ходила в Лузановку? Товарищ майор, на седьмой марке вы доедете до места.

— Я в Лузановке живу, а вы меня учите, на какой мне марке ездить. Побрехать захотелось? — огрызалась молодая.

Спокойно выслушав перебранку женщин, Иван Тихонович решил идти пешком: и полезнее, и лучше познакомится с городом. Легкий чемодан не оттягивал руку. Неторопливо шагая по улице, вспоминал другие города, где ему удалось побывать после войны.

Приглядываясь к новой улице, Очередько то и дело встречал дома в строительных лесах. Одессой завладели строители.

— Товарищ майор, проход запрещен! — требовательно сказал пожилой мужчина в застиранной солдатской гимнастерке с двумя полосками ранений, держа в руке красный флажок. Загородил грудью дорогу. — Дамочка, я вам русским языком сказал: проход запрещен, — вскинул голову и, словно извиняясь за необходимость задерживать на улице прохожих, сказал: — Товарищ майор, сейчас дом будут взрывать. Я в зоне оцепления. Замучили женщины. Вчера всех жильцов предупредили. Плакаты развесили. А никакой сознательности! Никого не пущу.

Иван Тихонович с интересом смотрел на пожилого мужчину, проникаясь к демобилизованному солдату невольным уважением. Неожиданная остановка оказалась весьма кстати: от долгой ходьбы нестерпимо ныли ноги. После взрыва он продолжит свое знакомство с городом. Начал вспоминать, чем знаменита Одесса: есть оперный театр, памятник Пушкину, морской бульвар. С интересом приглядывался к жителям города, очень шумным и говорливым. Они стояли рядом с ним тоже в ожидании взрыва. И хотя он внутренне подготовил себя, тяжелый взрыв поразил его. Земля дрогнула, и красное облако взметнулось вверх совсем в другой стороне, чем он предполагал, накрыв огромным зонтом улицу, дома и деревья. По крышам тяжело заколотили падающие кирпичи.

— Часто взрываете дома? — спросил Очередько после недолгого молчания у солдата из оцепления.

— Приходится. От многих домов остались одни коробки. В газете напечатан план восстановления города. Разве вы не читали?

— Я приезжий.

— Так и подумал. Не видели вы наш город до войны! Красавец из красавцев. Леня Утесов, помните, как трогательно пел: «Красавица Одесса…» Леня наш, одессит. Вы к нам надолго приехали?

— Подлечиться. Грязевые ванны должен принимать. Добираюсь в Лузановку.

— В Лузановку? Да вы же идете в Молдаванку. Вы слушайте сюда. Пройдете прямо по улице. Никуда не сворачивайте. Выйдете к оперному театру. Там спросите. А еще лучше берите такси. Шоферам не переплачивайте. Они, жлобы, любят сорвать копейку с приезжего. Вам нужен военный санаторий?

— Военный.

Собравшаяся толпа не стала дожидаться разрешения демобилизованного солдата из оцепления с красным флажком, что проход открыт, стремительно рванула вперед, растекаясь по всей ширине улицы.

Иван Тихонович подхватил чемодан и торопливо зашагал, увлекаемый одесситами. Знакомая боль защемила кости ног. Скорее бы добраться до санатория и завалиться в постель.

Подошел к месту взрыва. От дома осталась огромная гора красного кирпича. Тротуар и мостовую завалили половинки. Красная пыль продолжала сеяться с высоты, как мелкий дождь.

Летчик осторожно обходил огромные глыбы, разлетевшиеся по улице. Позволял себя обгонять. На высокой горе кирпичей копошились женщины в разноцветных платьях и кофтах. Рядом с ними работали солдаты в запыленных гимнастерках с темными пятнами пота. Отыскивали целые кирпичи и складывали их рядами, а мусор и куски штукатурки сгребали лопатами в кучи.

— Посторонитесь, товарищ майор, — сказала торопливо молодая женщина. Лицо туго замотано белым платком, только для глаз оставлена узкая щелка. — А то перемажем вас!

Вдруг говорившая женщина бросила ручки носилок и повисла на шее Ивана Тихоновича. Принялась целовать:

— Товарищ старший лейтенант! Иван Тихонович! Товарищ майор Очередько! Какая встреча неожиданная. Радость какая!

Голос целовавшей женщины показался майору знакомым, но он не узнавал ее и терялся в догадках. Белый платок не давал рассмотреть лицо.

— Не узнаете? — женщина торопливо принялась разматывать платок, стряхивая с рассыпающихся светлых волос красную пыль. — Не узнаете?

— Настя! Ефрейтор Настя Белова! — Иван Тихонович почувствовал, как у него дрогнули руки и сердце застучало с перебоями. Он крепко обнял молодую женщину, гладил по волосам, целовал. Забытые воспоминания вернули его к апрельскому дню сорок пятого года, к последнему вылету на Берлин. Подумал о Сергее Ромашко. Перед ним бывшая оружейница ефрейтор Настя Белова. Это она подбегала первой к рулящим самолетам, а если удавалось хваталась рукой за консоль крыла и бежала рядом с машиной, обдуваемая потоком воздуха. И, стараясь перекричать шум мотора и свист винта, громко спрашивала летчика:

«Пушки не подвели? Пулеметы работали?»

Из кабины высовывался по грудь Сергей Ромашко.

Широко улыбался, показывая поднятый кверху большой палец.

«Порядок, гробанул фрица!»

— Товарищ майор, как вы оказались в Одессе? — торопливо спрашивала Настя, не размыкая рук, словно боялась потерять летчика, оказавшегося случайно в городе. — А у меня сын. Олегом назвала. — В глазах стояли слезы. Она взяла чемодан из рук майора и торопливо зашагала по улице, продолжая говорить на ходу. — Не могу поверить, что мы встретились. Прямо фантазия. Я рядом живу. Олежка в детском саду. Устроила с трудом. Пришлось побегать по разным учреждениям.

Майор Очередько не был готов к этой встрече и растерялся. Выйдя из госпиталя, он старался отыскать Настю-оружейницу, но первые его письма приходили без ответа, и он перестал проявлять настойчивость. Ему не в чем было оправдываться, но он почему-то чувствовал себя виноватым не только перед ней, Настей, но и погибшим Сергеем Ромашко и маленьким Олежкой.

— Настя, я в санаторий приехал. Решили подштопать фронтовика, — майор попробовал улыбнуться. — Ванны грязевые буду принимать. Не знал я, что ты в Одессе. Не знал, что ты родила сына!

— Олежка — вылитый Сергей. Вы сами увидите. Мечтает стать летчиком. Суп ест без отказа, чтобы только скорей вырасти. Товарищ майор, как наш полк? Прошел слух: полк расформировали.

— Вранье. Полк существует.

— В полку остались фронтовики?

— А я разве не фронтовик? Полковник Варчук — фронтовик. Ему присвоили звание Героя Советского Союза.

— А вы разве не Герой?

— Нет, Настя. За последний бой меня наградили орденом Ленина. Уходят постепенно фронтовики, — Иван Тихонович грустно покачал головой. — Вот и меня должны скоро демобилизовать: ноги сломанные. Осенью и весной мучение. Кости гудят!

Пройдя несколько кварталов, молодая женщина остановилась перед маленьким одноэтажным домиком с закрытыми ставнями. Открыла дверь ключом и предупредила с особой заботливостью:

— Товарищ майор, осторожно идите, три ступеньки вниз.

Иван Тихонович в темноте натыкался в маленькой комнате на разные вещи. Настя выбежала на улицу и открыла ставни. В комнату ворвался свет, но от этого она больше не стала. Около стены майор увидел узкую кровать. Над ней прибита черная тарелка репродуктора и зеркало. В темной рамке портрет Сергея. На гвозде висел летный шлем с очками и планшет. Он подтянул планшет и увидел под целлулоидом карту Берлина, расчерченную цветными карандашами. На глаза навернулись слезы. Торопливо смахнул их, едва сдерживая себя, чтобы не разрыдаться. Не думал, что вот так придется встретиться со своим ведомым. «Эх, Ромашко, милый Шалфей!» И благодарил случай, что судьба свела его с Настей Беловой.

— Товарищ майор, вы располагайтесь. Отдыхайте, — сказала, появляясь, молодая женщина. Она успела переодеться, и в новом платье выглядела удивительно красивой. Глаза ярко блестели. — Я скоро приду. Возьму Олежку из садика. Он любит военных. Обрадуется, когда увидит вас в форме. Ведь вы с его папой летали!

— Я подожду.

Настя ушла. Иван Тихонович принялся неторопливо осматривать комнату, удивляясь ее бедности, и опять почувствовал свою вину за судьбу Насти. Он обязан был все знать о ней и помогать. Достал торопливо бумажник с деньгами, пересчитал их и тут же решил, что три тысячи рублей оставит Насте. О том, что она нуждалась с Олежкой, у него не было никакого сомнения. Не знал, согласится ли она взять от него деньги. Может быть, обидится. Она была гордой. В полку держалась независимо. Принялся искать, куда бы положить деньги, но в последний момент передумал. Решил сам отдать деньги и объяснить, почему так делает.

В коридоре хлопнула входная дверь. Подталкивая в спину маленького курносого мальчугана со сбитыми коленками, Настя поставила на табуретку сумку с продуктами.

— Вот мой футболист, — сказала радостно Настя. — Полюбуйтесь, Иван Тихонович. Ботинки горят на нем. Не успеваю покупать!

— Здравствуй, Олежка! — майор присел перед мальчуганом и протянул ладонь.

Но мальчуган испуганно жался, прятал маленькую ручку за спину.

— Олежка, поздоровайся с Иваном Тихоновичем, — просила мать. — Иван Тихонович — летчик. Летал с твоим папой. Вместе дрались под Берлином!

Мальчуган вскинул глазенки. Внимательно посмотрел в лицо Ивану Тихоновичу и звонко хлопнул ручонкой по ладони.

— А ты молодец, настоящий мужчина, — похвалил летчик. Погладил мальчугана по голове.

— Летали с моим папой на Берлин?

— Да, Олежка. Твой папа был храбрым летчиком. Сбивал фашистов!

— Ну, мужчины, пора садиться за стол. Мойте руки!

— Мама, у меня чистые руки. Я мыл в садике.

— Олежка, не спорь, слышал приказ? Нам с тобой мыть руки. А приказ надо выполнять!

Настя поставила на стол четыре прибора.

— Я всегда ставлю прибор для Сергея. А сегодня тем более. Вы, Иван Тихонович, были его командиром, боевым товарищем, и встреча с вами для меня настоящий праздник. Очень удивилась, когда увидела вас. Сначала подумала — ошиблась, а потом убедилась — это вы. Старший лейтенант Иван Очередько. Почему-то вдруг вспомнила, как вы всегда размахивали руками, возвращаясь на КП. Я себя по-прежнему числю в нашем гвардейском полку. Снятся часто «яки», не забываются те страшные минуты ожидания, когда эскадрилья улетала на боевое задание. Глаза проглядишь, бывало, пока дождешься возвращения истребителей! Но прилетали вы с Сергеем, и я сразу успокаивалась. А в тот день никак не могла поверить, что ваш истребитель сбили. Везучим вас всегда считала. Верила в ваше мастерство…

— Настя, Сергей был прекрасным летчиком! Мы шестеркой дрались против двадцати фашистов. Самых лучших асов! Сергей был асом! Помнишь, ты всегда спрашивала Сергея после вылета: «Как стреляли пушки?»

— Порядок! — ответила быстро молодая женщина. Лицо ее засияло, она легко вскинула руку с поднятым кверху большим пальцем.

— Ты, Настя, ветеран нашего полка. Полк не забывается, как семья, родная мать, — сказал летчик. Задумался о чем-то своем. Лоб изрезали морщины.

— Мама, я тоже ветеран?

— Ветеран, ветеран, — успокоил Иван Тихонович, нежно гладя рукой по голове мальчика. Сергей поражал удивительно голубыми глазами. Такие же глаза были и у сына.

За неторопливым разговором прошел большой и долгий летний день. Казалось, воспоминаниям никогда не будет конца. Но майор понимал, что Настя ждала от него рассказа о последнем воздушном бое под Берлином, о действиях Сергея. Рассказывал скупо. Память подсказывала удивительные подробности. Казалось, что бой еще не кончился, атака следовала за атакой. Не заметил, как сжал крепко правую руку, как будто снова взял штурвал:

«Прикрой, Шалфей!»

«Командир, худой в хвосте! Вправо ногу!»

«Твой фриц, бей Сергей!»

Рассказ летчика дополняли энергичные движения рук, они выразительно передавали положение самолетов.

«Командир, завещаю…» — Иван Тихонович, сжав голову, неожиданно заплакал, не стыдясь своих слез.

— А дальше? — тихо, одними губами спросила Настя.

— Меня зажгли, выпрыгнул на парашюте. Попал в госпиталь.

Наступило долгое молчание. Затем Настя поспешно встала, достала письма от девушек-солдат, стянутые резинкой. Раскладывая конверты по кровати, называла подруг по именам, рассказывая, как сложилась у каждой жизнь, кто вышел замуж, кем работали.

Многих девушек Иван Тихонович Очередько не помнил. Путали его и их новые фамилии, которые приняли бывшие однополчанки.

А Настя доставала из конвертов новые фотокарточки и показывала их летчику с гордостью. Ивану Тихоновичу никогда не приходилось видеть сразу так много маленьких детей. На фотографиях они стояли, сидели, лежали голые, с бантами и без бантов.

Слушая взволнованный рассказ женщины, он понял, как много значили для нее эти затертые, старые письма и фотографии. Они связывали две ее жизни — одну с войной, родным истребительным полком, молодостью, другую с городом, где она жила и работала. Она пережила трудные дни. Ее никто не проводил в родильный дом и не встретил!..

Майор Очередько закрыл лицо руками и низко опустил голову.

Наступил вечер, и Настя включила свет.

— Настя, мне пора. Надо еще добраться до санатория…

— Иван Тихонович, побудьте с нами, — попросила Настя, и на ее глаза навернулись слезы. — Кто знает, когда еще встретимся! Рядом с вами я почувствовала себя снова в полку, ефрейтором оружейницей. Вы единственный, кому я могу излить душу. Подарите мне сегодняшний вечер!

— Хорошо, Настя!

— Простите меня, Иван Тихонович, — продолжала Настя. — Но для меня жизнь остановилась на последнем вылете Сергея. Сначала ждала, надеялась. «Сергей в госпитале! Сергей в госпитале!» — твердила я постоянно. Писала письма, посылала их во все госпитали. Узнавала новые адреса и снова писала. Ответы приходили неутешительные: Сергей Иванович Ромашко в списках не значится.

— Я слышал его последние слова: «Командир, завещаю…» Подполковник Варчук на КП успел записать все слова Сергея: «Всем завещаю навечно счастливую жизнь!»

— Сергей фашистам бы не сдался!

— Знаю. Они ведь расстреляли его отца и мать, как партизан.

— Сергей мне рассказывал, — Настя ладонью вытерла слезы. — Расстреляли в деревне Монастырищи, на Брянщине.

Как ни крепился маленький Одежка, сон сморил его. Напрасно он тер глаза руками.

— Ну, спать пора! — Настя поцеловала сына в щеку. Быстро разобрала постель и раздела мальчугана. — Иван Тихонович, не смотрите на дверь. Никуда я вас не отпущу. Завтра у меня выходной. Сама провожу в санаторий. Только не взыщите, положу вас на полу.

— Настя, я солдат! На полу спать, так на полу!

Настя выключила свет. Иван Тихонович разделся и лег на хрустящую простыню. Духовито пахло сеном. И хоть постель оказалась удобной, сон к нему не шел. Подперев голову кулаком, он задумался. Скоро ему демобилизовываться. Можно, конечно, надуть врачей на комиссии, но себя не обманешь. Не выдержать ему больших перегрузок и скоростей реактивного самолета. Здоровье уже не то, и он не тот безусый лейтенант. Кроме наград, после войны остались в теле осколки. К тому же он одинок. И в какой раз он снова подумал о Насте. До сегодняшнего дня его не заботили простыни, одеяла. Подошел срок — получай все со склада. А Насте все приходится покупать самой. Конечно, он должен оставить ей деньги, и вообще будет помогать каждый месяц, чтобы она себе особенно не отказывала и хорошо воспитала Олежку.

— Настя! — тихо позвал Иван Тихонович. — Вижу трудно тебе приходится!

— Не легко, — тихо ответила она, пряча вздох. — Не мед работать на стройке. А без мужа женщине еще труднее. Я давно бы могла найти мужа, да Олежке нужен отец, а такой пока не попадается.

— Да, Олежке нужен отец! — Иван Тихонович поднялся, подошел к Насте и поднес ее натруженную руку к губам.

— Настя, я не обманывал тебя и ты знаешь мое к тебе отношение. Я заменю Олежке отца, если ты позволишь. Клянусь, воспитаю, как родного сына.

— Спасибо за добрые слова, Иван Тихонович. — Настя робко ответила на поцелуй и на секунду прижала к груди голову летчика.

Иван Тихонович легко подхватил женщину на руки и начал ходить по комнате, укачивая ее как маленького ребенка. Удивлялся, какая она легкая. Останавливался и целовал в щеки, глаза, соленые от слез.

— Настя! — горло перехватило спазмой, и он нашел ее горячие губы.

Женщина ответила на его поцелуй, крепко прижалась к нему, давно соскучившись по ласке, простому человеческому участию.

— Настя…

Они лежали на матраце, ошеломленные тем, что произошло, но будущее для Очередько было теперь совершенно ясным.

— Настя, вы с Олежкой переедете ко мне. Я заберу вас сразу после возвращения из санатория. Да что я говорю, завтра поедем в полк. К черту санаторий, грязевые ванны!

— Иван Тихонович, не обижайтесь, но я не могу быть вашей женой, — тихо, но настойчиво произнесла она. — Я сейчас не подберу нужных слов, не знаю, как доказать свою правоту. Поверьте мне, так будет лучше. Вырастет Олежка и станет нашим судьей!

— Почему Тихонович? Иваном меня крестили. И ты знаешь, Настя, я не требую, чтобы ты сейчас, сию же минуту сказала, что любишь.

— Пойми, Иван, дорогой, милый и хороший. Может быть, я и люблю тебя. Но вижу, как Олежка ревнует меня к каждому мужчине. Не обижайся, но будет лучше, если мы останемся просто верными товарищами. Добрыми и хорошими товарищами!

— Я не могу тебя оставить! Несколько часов с тобой перевернули мою жизнь. Я понял, что все эти годы я искал тебя и Олежку. Это не красивые слова, поверь мне!

— Мне жалко тебя, Иван, — сказала она после долгого молчания с особой материнской теплотой в голосе, ласково перебирая его волосы руками. — Но, видишь, как сложно все складывается.

Иван Тихонович понимал правоту слов женщины. Она была мудрее его в житейских делах, и он не мог с ней спорить.

— Дорогая, помни. Я от своего слова не откажусь. Буду ждать тебя, и позволь помогать тебе. Я взял лишних три тысячи. Приеду — пришлю еще. Я обязан воспитать Олежку. Сын Сергея — мой сын. Сергей был мне роднее брата. Зачем я тебе все это говорю? Ты сама знаешь!

— Знаю, Иван. Сергей мне рассказывал, ты в бою загородил его своим самолетом.

— И это рассказал?

— Он восхищался тобой, Иван, считал героем. Старался тебе подражать! Иван, дорогой мой и хороший, ты не обижайся, но деньги я не возьму. Не будем из-за этого ссориться!

Прошло много лет.

Начальник Северного управления гражданской авиации Иван Тихонович Очередько удивленно вертел в руках полученное письмо. Почерк на конверте незнакомый. Незнакомо и имя адресата. В начале недели, а именно в понедельник, он получил письмо от Насти из Одессы и теперь испугался, не случилось ли с ней какого-нибудь несчастья. Он писал ей все эти годы и регулярно посылал денежные переводы. Перед глазами по-прежнему стоял четырехлетний карапуз с большими голубыми глазами и сбитыми коленками. Настя на его письма отвечала редко, а денежные переводы вообще возвращала обратно.

Он нетерпеливо разорвал конверт:

— А я-то и не заметил, как вырос Олег, — тяжело вздохнул про себя Иван Тихонович. Он помнил его совсем мальчуганом, который прятал руку за спину и не хотел здороваться. Забыл, как Настя каждый год присылала ему школьные табеля с отметками Олега, сообщала о его успехах. Писала, как о празднике, когда сына приняли в пионеры, а потом в комсомол. А сейчас уже стал взрослым и требует ответа за гибель отца. «Но я же не виноват в гибели Сергея, — мучительно думал Очередько. — Я не бросил его в беде, защищал в бою своим самолетом. И кто дал Олегу право меня обвинять? Что он знает о прошедшей войне? О тяжелых воздушных боях? Не для своего оправдания, готов честно сказать: воевал я хорошо, а для убеждения в этом Олега готов собрать всех старых летчиков-фронтовиков эскадрильи. Разве они осмелятся судить меня за последний вылет? 16 апреля 1945 года над Берлином они шестеркой сбили двенадцать «мессеров». Уверен, и Настя об этом говорила сыну». Нет, он не виноват в гибели своего ведомого Сергея Ромашко. Не виноват. Один раз бросил летчиков, уходя за облака, но с ним был и Сергей. Набор высоты тогда диктовался тактическим приемом. Но об этом имеет право судить он, летчик-истребитель, командир эскадрильи, а не мальчишка, пускай даже сын погибшего. Разве парню понять его обиду? Как сумасшедший он радовался каждому письму из Одессы, показывал сослуживцам школьный табель и восторженно с затаенной радостью говорил: «Посмотрите, как шагает мой сынок!» Неужели Олег никогда не читал его писем? Ведь в каждом из них он писал Насте о Сергее. Вспоминал забытые эпизоды и отдельные бои. Хотел, чтобы она рассказывала о них сыну и воспитывала его на подвиге отца. Может быть, из-за скромности, чтобы Настя не подумала, что он страшится представить себя героической личностью, не рассказал до сих пор, как однажды, во время тяжелых боев на Курской дуге сел в поле рядом с подбитым истребителем своего ведомого. К искалеченному самолету с рваными дырками в плоскостях уже мчались фашистские мотоциклисты, чтобы захватить летчика в плен. Все решилось в несколько секунд. Ромашко добежал до его истребителя. Забрался в кабину, сел на ноги, и так они вдвоем прилетели на аэродром.

Олег не имел права задавать ему свой глупый вопрос. Да, вопрос ли это? Скорее всего прямое обвинение. На войне погибали не только плохо подготовленные летчики, которых окрестили слабаками, но и прославленные асы. Все зависело от создавшейся обстановки, от самого воздушного боя. Кто виноват, что в сорок первом и сорок втором годах сбивали наших летчиков больше и авиация несла потери. Конструкторы? Рабочие авиационных заводов? А может быть, сами летчики? Они летали звеном из трех самолетов и не умели вести бой на вертикалях. А может быть, устаревшие И-16, «Чайки» и ЛАГГ-3? На все эти вопросы нельзя ответить односложно, как того категорически требовал Олег.

Иван Тихонович казнился, чувствуя за собой особую вину, что все время слушался Настю и так ни разу не встретился с парнем, не поговорил с ним, не рассказал все, что знал о его отце, дорогом Сергее Ромашко. Помог бы формированию парнишки. Виновата Настя, которая запрещала приезжать ему в Одессу, усложнила простые человеческие отношения и все запутала…

Резкий телефонный звонок заставил Ивана Тихоновича быстро пойти к столу, поднять трубку:

— Я слушаю.

— Докладывает оперативный дежурный. Пришел Ан-24 из Москвы. Летчик не может совершить посадку, не выпускаются шасси. На борту сорок пассажиров.

— Какие приняты меры?

— Летчик пробует выпустить шасси аварийным способом. Вызвали на старт пожарные машины и «скорую помощь».

— Я выезжаю на аэродром. Передайте на борт: до моего приезда посадку не производить.

В длинном ряду машин стояла черная «Волга» начальника управления. Шофера на месте не оказалось, а искать не было времени. Иван Тихонович Очередько выругался, своим ключом открыл машину и сел за руль. Дорога на аэродром оказалась забитой стоящими перед железнодорожным переездом двумя рядами машин, самосвалами и автобусами с пассажирами.

Иван Тихонович направил машину в объезд, прыгая по разбитым кюветам, не думая, что может угробить машину или перевернуться. Пожалел, что на его машине не установлена служебная сирена, как на милицейских машинах и «скорой помощи». Дорога каждая минута, и от его расторопности зависит жизнь людей. Он вспомнил, что диспетчер не доложил ему об остатке горючего. Неизвестно, сколько самолет продержится в воздухе — полчаса или десять минут. Ему удалось проскочить через железнодорожное полотно перед самым носом идущего товарного поезда. Заметил побледневшего от испуга железнодорожника с желтым флажком. Придя в себя, тот грозился и, потрясая большим кулаком, грозно кричал вслед машине.

Выскочив на летное поле аэродрома, Иван Тихонович направил машину к диспетчерскому домику. Резко затормозил перед стеклянным зданием с высокой башенкой.

При появлении начальника управления из-за стола встал дежурный диспетчер. В руках, дрожащих от волнения, прыгал карандаш.

Иван Тихонович понял, что надо в первую очередь успокоить находившихся в комнате и самого дежурного. Прошелся из угла в угол и сказал, не повышая голоса, не приказывая, а словно прося:

— Поливочные машины вышлите на полосу. Все собрать до одной. Поливать землю до полной мокроты. Сажать будем на грунт. Наверное, вы так и решили? Я не сомневаюсь.

Диспетчер промолчал. Щеки пошли красными пятнами. Он отбросил карандаш и уперся руками в край стола.

— Остаток горючего?

— Тысяча двести.

— Может еще летать. Я буду руководить посадкой со стартовой машины, — сказал неторопливо Иван Тихонович, отыскивая стоящую внизу красную машину с радиостанцией. — Передайте на борт командиру: пускай еще раз попытается выпустить шасси аварийно.

— Экипаж перепробовал все варианты.

— Не все. Передайте, чтобы бортпроводницы предложили пассажирам конфеты и побольше улыбались.

Он посмотрел на аэродром, бетонную полосу, за которой терялось широкое поле с жухлой, осенней травой. Заставил взять себя в руки. Первый раз почувствовал, что раздражала бетонная полоса — его всегдашняя гордость. Сажать Ан-24 он будет на землю. Медленно спускался по ступенькам, словно задался целью их пересчитать. Оказавшись на первом этаже, захотел еще раз подняться наверх. Время у него еще есть.

Выйдя на широкое поле аэродрома, прислушался. Поразила удивительная тишина. И вдруг до его слуха донеслась песня жаворонка. Трепеща маленькими крылышками, он взлетел за бетонной полосой. А через несколько минут птицу спугнули выкатившиеся три поливочные машины, они развернулись и двинулись широким фронтом, как идущие в наступление танки. Иван Тихонович улыбнулся пришедшему сравнению, напомнившему ему о минувшей войне.

Мысли снова занял летающий за аэродромом по кругу Ан-24 с пассажирами. И сейчас не было важнее дела, как спасти жизнь людей и экипажа. Несколько раз обошел кругом стартовую машину. Старался представить себе действия летчиков. У диспетчера узнал фамилию командира самолета. Ан-24 вел Барышев. Барышева он хорошо знал. Летчик первого класса должен справиться с трудной посадкой. Но почему он вдруг засомневался в его подготовке? Какое право он имеет не доверять летчику?

Поливочные машины перестроились и теперь ходили одна за другой. «Идут в правом пеленге», — подумал он и невольно улыбнулся. Случай с самолетом Ан-24 напомнил ему военные дни, фронтовой аэродром. Оказывается, от войны нельзя уйти. Она постоянно напоминает о себе, требует собранности и особого отношения к делу.

Начальник управления шагал по мокрой земле. Порыжевшая трава на его глазах сразу преобразилась, начала блестеть.

Машины должны сделать не один десяток кругов, чтобы промочить как следует землю. Нельзя забывать, что на борту остаток тысяча двести литров керосина.

Очередько сел в красную стартовую машину и выехал на середину бетонной полосы. Взял микрофон и твердым голосом, чеканя слова, передал:

— Командиру Ан-24 приготовиться к посадке. Сажать на грунтовую полосу на живот, Руководит посадкой Очередько!

— Вас понял. Командир 6574 Барышев!

Иван Тихонович терпеливо выждал, пока поливочные машины совершили еще два круга, и приказал им уходить. Передал летчикам:

— Барышев, аэродром готов принять ваш борт. Заходите смелее!

Начальник управления знал, что вокруг аэродрома на большом удалении ходили самолеты с пассажирами: для всех, кроме Барышева, аэродром с его чудесной бетонной полосой сейчас был закрыт. И командиры лайнеров слышали команду начальства и, наверное, волновались за своего товарища по отряду.

А в это время Ан-24 выполнил за границей аэродрома последний разворот и пошел на снижение. Самолет стремительно приближался к земле.

Иван Тихонович по опыту войны знал, что земля по-разному встречала летчиков. Радостно, когда полет проходил благополучно, и пугала во время аварии. Напряженно смотрел на показавшийся тяжелый самолет. Сдерживая волнение, спокойно командовал:

— Подтянуть, подтянуть. Так, так. Сажайте!

Летчик Барышев умело подвел самолет и осторожно коснулся днищем фюзеляжа мокрой травы, постепенно прижимая ее многотонной тяжестью самолета. Ан-24 легко заскользил по мокрой траве без ударов и прыжков, как огромная лыжа. Немного прополз и застыл в конце аэродрома, где начиналось болото в бугристых мочажинах с чахлыми северными березками и елочками.

Иван Тихонович помчался на стартовой машине к остановившемуся самолету. К нему устремились сразу красные пожарные машины и «скорая помощь».

Из Ан-24 выходили испуганные пассажиры. Многие до последней минуты так и не поняли, что произошло и почему их так долго не сажали.

Наконец, из самолета вышел командир Барышев. Неторопливо снял форменную фуражку с блестящим козырьком и вытер потный лоб платком.

— Спасибо, Филипп Афанасьевич, — сказал Очередько, подходя к летчику и крепко пожимая ему руку. — Спасибо.

— Да чего там. Работа такая, — сказал просто командир самолета.

— Нелегкая работа, — уточнил начальник управления.

По очереди пожал руки всему экипажу. «Кто виноват, что чуть не произошла авария самолета и могли погибнуть сорок человек? — задал он сам себе вопрос. — Что бы подумал сейчас Олег? Барышев — летчик первого класса, а произошла авария — не выпустились шасси. Кто был виноват в причине аварии? Инженеры должны разобраться. Виновника накажут!» Разволновавшись, снова вспомнил полученное письмо из Одессы. Он обязан ответить на все поставленные вопросы. Снять с себя вину за гибель Сергея Ромашко. Постарается в этом убедить и Олега.