Майские ласточки

Глава 20 УТРЕННИЙ ЗВОНОК

После утреннего звонка в Салехард Иван Тихонович Очередько почувствовал необыкновенную тяжесть в правой руке и жжение. Не удержал, телефонная трубка выпала из рук. Судорога пробежала по телу и добралась до сердца. Он откинулся к спинке кресла и заставил себя немного успокоиться, но первый сигнальный страх не проходил.

Секретарша вошла в кабинет бесшумно и положила на стол перед Иваном Тихоновичем полученную телеграмму. По ее озабоченному лицу и узкой морщинке, пересекшей чистый лоб, он понял — новая неприятность.

С трудом заставил себя прочитать текст на вспученном листе, потяжелевшем от наклеенных узких полосок.

— «Пришла беда, отворяй ворота!» — тихо сказал Очередько и в который раз подумал о добром времени, когда командовал эскадрильей: двенадцать летчиков в бою были его бойцами, а в жизни надежными товарищами и друзьями. И самым верным из всех них — его ведомый Шалфей!

Комиссия еще не представила акт расследования аварии в Харасавэе, но он знал все до мельчайших подробностей от своих инспекторов. Олег Белов сел в тундре среди болот, спасая заблудившегося парня с буровой. Нарушил инструкцию по производству полетов, но поступок говорил о храбрости летчика и его душевной доброте.

Иван Тихонович все мог бы простить командиру вертолета, но только не плохую технику пилотирования: после посадки он обязан был взлететь. Он не хотел делать скидку на молодость и небольшой налет часов. Разве они с Сергеем Ромашко были седыми стариками? В свои двадцать два года они взлетали при любой погоде на истребителях, дрались и сбивали фашистских летчиков. Война не прощала ошибок ни молодым, ни старым!

И опять он вспомнил о дерзком письме мальчишки. Не забыл опалившие душу гневные строчки. Сейчас он мог бы вызвать Олега к себе в кабинет и спросить со всей строгостью, так же прямо в упор: «Кто вы, Белов? Слабак или плохой летчик? Отвечайте!» Был формальный повод снять летчика с летной работы и перевести на аэродром диспетчером или начальником отдела перевозок, отлучить от неба. Но Очередько не позволил бы себе никогда такого поступка.

Возникла и новая проблема: сообщать Насте об аварии или промолчать? К тому же неизвестно, как поступит Олег. Пока из докладов знал, летчик не захотел вернуться в Салехард в отряд, а остался ждать решения своей судьбы на Харасавэе, заявив, что будет работать такелажником. «Узнаю характер Сергея Ромашко», — подумал Иван Тихонович о своем ведомом, с которым сроднился не в один день, не в один вылет.

И Очередько понял, что больше откладывать нельзя. Он должен лететь в отряд, подняться в воздух на вертолете с Олегом Беловым, дать ему несколько провозных полетов, стать для него воспитателем и инструктором. Парень молодой, допустил ошибку, но нельзя за первую аварию сразу же выгонять.

«Десять вылетов продержался молодой летчик и натер шею воротником гимнастерки — будет летать», — убежденно говорил командир полка подполковник Варчук. У Олега Белова не десять вылетов, а куда больше. Одна авария, а не десять. Отстранение от полетов — всегда хороший урок для летчика. Олег будет летать, он, Очередько, в этом уверен.

Резко, с переливами зазвонил телефон. Сознание с запозданием вернуло его к действительности, и он непроизвольно взял трубку. «Неужели снова авария, чересчур много для одной недели!» — обеспокоенно подумал он.

— Иван Тихонович, — услышал он певучий голос секретарши.

— К вам пришел Чеботарев. Буровой мастер. Говорит, лежал с вами в больнице!

У него отлегло от сердца.

— Пусть заходит!

В кабинет спорым шагом вошел буровой мастер Чеботарев. Очередько заметил перемену: другая посадка головы, сгорбленная спина и расслабленные руки. Глаза утратили привычный блеск, потускнели. От Чеботарева попахивало водкой.

— Рад вас видеть, Николай Евдокимович! — Очередько вышел из-за стола и поздоровался с буровым мастером.

— Проходил мимо и решил зайти к вам, Иван Тихонович, — сказал Чеботарев. — Интересуюсь Харасавэем, — замолчал, похрустел пальцами. — Как-никак там моя бригада работает на Р-19. Как при новом мастере у них идут дела? Вы не знаете?

— Не в курсе дел. Собирался на Харасавэй да все не выберу времени. А сейчас надо бы побывать там, но не знаю, удастся ли скоро выбраться. Каждую неделю летают вахтовые самолеты. Если нужно, я позвоню, чтобы вас взяли на борт.

— Пока не собираюсь лететь, — хмуро сказал Чеботарев. — Просто интересуюсь. Дед предлагал работать на Харасавэе.

— Как вы себя чувствуете после больницы? — спросил Иван Тихонович, мысленно признаваясь себе, что охотнее этот вопрос задал бы геологу, который лежал вместе с ним в больнице, подумал, что надо бы побывать у него.

— Как сказать? — Чеботарев сделал страдальческое лицо, внутренне радуясь подсказке начальника управления. — Если бы не моя болезнь, поехал бы на Харасавэй. С мужиками сработался, дело свое знаю. Да вот, мучает радикулит. Бывает так схватит, что хоть на стенку лезь.

— К погоде болит?

— К погоде всегда. Дождь чувствую лучше любого барометра.

— Знаю по своим ранам. Ноги как схватит, стонать хочется.

— Значит, скоро вы не полетите? — снова поинтересовался Чеботарев. — В случае чего, поинтересуйтесь делами моей бригады. Я бы зашел к вам или позвонил с вашего разрешения как-нибудь.

— Звоните, но сейчас не представляю, когда буду там.

— Я буду звонить.

Ивану Тихоновичу показалось, что Чеботарев чем-то расстроен. Зашел не случайно, как уверял, а с прямым умыслом. И в то же время удивляло, почему он хотел узнать у него о делах своей бригады, когда на все вопросы можно получить ответ в управлении геологии, у начальника буровых работ или у инженера отдела. Чеботарев пришел выпивши, и это не понравилось. Но Очередько некогда было больше думать о буровом мастере. Чувствовал по чуткой тишине за дверью, что там собрались уже начальники отделов на пятиминутку и ждали его приглашения войти.

— Люда, приглашайте на пятиминутку! — передал он по селектору секретарше. Невольно повернулся и увидел лежащую перед ним карту погоды. Кривая температуры, огибая Салехард, устремлялась к северу, проходя рядом с Харасавэем.

«Зима идет, — подумал он. — Минус пять. Снег!»

Среди ночи раздался стук в дверь. Сначала робкий, но потом все более настойчивый и громкий.

Иван Тихонович проснулся недовольный, не понимая, почему неизвестный не воспользовался звонком. Нехотя поднялся, долго не мог надеть домашние тапочки, которые от одного только легкого прикосновения ног ускользали по хорошо натертому паркету.

— Иду, иду! — прокричал он, проходя через комнату, не посмотрел на часы и был в полном неведении, сколько на самом деле времени: ночь на улице или раннее утро.

— Телеграмма, откройте! — раздался мягкий с придыханием женский голос за дверью.

Он распахнул широко дверь и, не вглядываясь в полумрак, протянул руку, чтобы принять пакет или телеграмму.

— Надо расписаться?

— Иван, я прилетела! — сказала женщина, и голос ее вдруг перешел на шепот, видно от страшного перенапряжения и усталости.

— Настя! — он нашел холодную руку женщины, притянул ее к себе, заставляя перешагнуть порог. — Настя?

— Иван, чемодан!

— Заберу сейчас твой чемодан. Почему не написала, я бы тебя встретил.

— Я не собиралась лететь. Не думала… Что здесь случилось? Я совершенно потеряла сон… Олег жив? Ты не скрывай от меня ничего, слышишь, Иван.

— Фантазерка… Что с ним может случиться? Жив Олег… он в экспедиции. Далеко отсюда!

— Сердце — вещун, — покачала задумчиво головой Настя. — Такой же дурной сон я видела тогда, шестнадцатого апреля. Вы с Сергеем вылетели на Берлин. Я не хотела вас пугать. Не рассказала о своем сне. Вот и теперь, двадцать пятого меня словно подбросило на постели — я увидела разбитый вертолет. Рядом лежал Олег.

— Настя, успокойся, прошу тебя. Жив твой Олег, жив.

— Можно его увидеть? Позвонить?

— Телеграмму пошлем!

— Ты хороший, Иван, — она прижалась к его груди, чувствуя литую крепость тела и внезапно охвативший жар. Подтянулась, обхватила крепкими руками за шею и крепко поцеловала. Ей показалось, что щека его мокрая, она невольно отстранилась и спросила с удивлением и затаенной радостью: — Ты плакал?

— Плакал, — признался он просто, не собираясь ничего скрывать от нее.

— Мой большой ребенок! — По-матерински она прижала его к своей груди, дотянулась до головы рукой, осторожно погладила растрепанные волосы. — Неумытым трубочистам стыд и срам. Стыд и срам! — поцеловала еще крепче.

Иван Тихонович почувствовал, что губы любимой стали мягче, утратили свою упругость.

— А ты знаменит в городе, — сказала она, снова отстраняясь, силясь отдышаться. — Твой адрес засунула в сумочку и не могла отыскать. Назвала фамилию, и шофер такси довез до твоего дома. Ты знаменит!

— Не знаю, не приходилось самому себя отыскивать, — улыбнулся Иван Тихонович.

Щелкая выключателями, Настя зажигала свет в комнатах и переходила из одной в другую.

— Богато живешь, три комнаты. Кто у тебя убирает?

— Приходит Варвара Савельевна, одна старушка.

Настя стала особенно придирчиво приглядываться, поднимала стоящие вазы с цветами, пальцем чертила на серой пыли кресты.

— Запустила квартиру твоя Варвара Савельевна. Столько пыли, разве она сама не видит?

— Она в самом деле плохо видит. Катаракту ей в прошлом году снимали с левого глаза. Я специальные очки заказывал для нее в аптеке. Кажется, минус семь.

— Иван, я проголодалась, хочу есть, — просто сказала Настя. — Самолет должен был прилететь раньше, но из-за погоды нас долго не выпускали из Одессы. Я привезла копченую скумбрию. Ты ел когда-нибудь копченую скумбрию со свежими помидорами? Я и помидоры привезла!

— Я тебя угощу муксуном!

— Попробую муксуна, но, честное слово, ты не знаешь, что такое конченая скумбрия со свежими помидорами.

— Сколько сейчас времени? — удивленно спросил Иван Тихонович.

— Не знаю. Где у тебя часы?

— Настя, сейчас три часа! — удивленно протянул Иван Тихонович. — У нас с тобой будет поздний ужин.

— Поздний ужин, как это здорово! Может быть, я спокойно засну первый раз за неделю.

— Я пойду хлопотать на кухню, а ты устраивайся. Направо по коридору ванная…

— Я все найду, найду.

Ивану Тихоновичу редко приходилось готовить себе, он обычно завтракал, обедал и ужинал в столовых. Но, к его счастью, в корзине оказалась картошка, видно припасла заботливая Варвара Савельевна. В целлофановом пакете зеленый лук.

«Нашла Настя чем хвалиться, — подумал он. — Копченая скумбрия!» Достал из холодильника большого муксуна, старательно нарезал осетра, тушку нельмы. Угостит он ее на славу дарами Севера.

Скоро сварилась картошка в мундире. Он с особой старательностью разложил по тарелкам рыбу, украсил зеленым луком.

В столовой застелил стол белой скатертью, нарезал хлеб. Поставил водку и бутылку «Мукузани». Бутылка шампанского могла бы украсить поздний ужин, но ее не оказалось. Закончив сервировку, он поставил хрустальные рюмки и бокалы. Опустился в мягкое кресло и прислушался к шуму льющейся воды в ванной. Потом встал, подошел к окну и раздернул шторы. Небо и земля превратились в сплошное молочное облако. Вглядываясь в утренний сумрак, он понял, что опустился туман. Если бы Настин самолет опоздал еще на час, его бы не смогли принять в аэродроме. Не было бы этого позднего ужина. Он поймал себя на том, что Ил-18 стал для него Настиным самолетом, как и все вещи в его квартире, до которых она дотронется рукой, приобретут особую ценность, войдут в жизнь особым значением, как вошла она.

Наступившая вдруг тишина в ванной заставила его обернуться. Настя в легком шелковом халате стояла, прислонившись к дверному косяку, и с детским любопытством разглядывала накрытый стол. Он почувствовал, что никогда еще не испытывал к ней такой нежности, такой безграничной любви, никогда не желал ее так, как в эту минуту.

Маленькая женщина захлопала в ладоши и заразительно засмеялась.

— Какая прелесть, Иван, ты маг и волшебник! Сейчас я достану скумбрию и помидоры.

— Настя, за окнами туман. Аэродром закроют. Тебе повезло, что ваш самолет приняли.

— Иван, я так рада. Налей мне скорей, я хочу выпить с тобой. За тебя, за нас с тобой, за всех летчиков, за все самолеты в воздухе.

— Выпьем, — с улыбкой сказал Иван Тихонович. — Что тебе налить? Водки или «Мукузани»?

— Водки, фронтовые сто граммов.

Две хрустальные рюмки встретились над столом. От легкого удара поплыл тихий звон, как будто в большой комнате рассыпались колокольчики.

— За наше счастье!

— За наше счастье!

— Тебе понравился мой Олег? — спросила женщина. — Иван, я была уверена, что вы подружитесь.

— Подружились. Настя, у тебя прекрасный сын, я им горжусь вместе с тобой. Я хочу выпить за счастье Олега, за его полеты!

— Я выпью с тобой, Иван! Выпью! Ты не знаешь, как я люблю тебя, не знаешь, дорогой мой человек!

Настю сморила усталость. Глаза стали слипаться.

— Иван, я хочу спать!

Иван Тихонович подхватил маленькую, горячую женщину на руки, и, вдыхая запах духов и шампуни, осторожно понес ее в спальню. Ему вспомнилась первая их ночь в Одессе, такая далекая и почти неправдоподобная. Но та ночь была самая короткая и самая прекрасная!