Мы были мальчишками

12

Пызя встретил нас довольной ухмылкой.

— Явились? — спросил он, будто не верил, что перед ним действительно мы, и сам себе ответил: — Умненько, умненько… Знать, соображение уже есть. Поработать захотели?

— Смотря какая работа, — отвечаю я. — А поработать, если сумеем, можно, мы не боимся.

— Ничего, смогете, — говорит Пызя и сует в нос себе понюшку табаку. Он шумно сопит, втягивая вместе с воздухом злую зеленую пыль, и через некоторое время, весь содрогаясь, начинает чихать:

— А-шти!.. Работа не тяжелая… Шти! Денежная… А-а… шти!

— Какая? — настаиваю я, чувствуя, что Пызя медлит не зря, чего-то выгадывает для себя. Уж Пызю-то я знаю: выжига, каких мало, не смотри, что ему «шестьдесят девок», обведет, и глазом не успеешь моргнуть. Валька Шпик правильно однажды сказал, хотя и повторил чьи-то слова; «Шкуру с живого человека спустит».

Прочихавшись и просморкавшись в темный от грязи платок, Пызя длинно и нудно тянет:

— И легкая… По плечу по вашему работенка… Я, жалеючи вас, предлагаю, без всякой корысти… Будете табак резать — ничего сложного, на машинках… У меня хорошие машинки, сам придумал и сам же сделал… Хо-орошие! Договорились?

— А как платить будете? — не отвечая на его вопрос, спрашиваю я.

Пызя из-под бровей глянул на меня, и впервые я увидел что-то живое в его всегда равнодушных глазах — мелькнула в них непонятная мне искорка, кольнула, словно острием иглы, и исчезла. Что это было — злоба, ярость, жадность?

Пызя ответил, раздумчиво растягивая слова:

— По полтиннику за стакан ежели? А может, многовато? Полтинник — тоже деньги, если разобраться… Надо раскинуть мозгами…

Все время молчавший Арик спросил:

— Это сколько, полтинник?

— Пятьдесят копеек, — ответил я и сказал Пызе: — Два рубля за стакан — не меньше. Иначе, разговора у нас не было.

У Пызи задергался беззубый рот.

— Два рубля, говоришь ты? Два рубля за стакан? Ах, щенок ты этакий! Ограбить хочешь старика? Слыхано ли дело — два рубля за стакан! Да я же без портков останусь!..

Я впервые услышал, как кричит Пызя, и увидел, как он злится. Неприятная, нужно сказать, картина. Все морщины на его лице вдруг ожили и, словно тонкие длинные черви начали двигаться в разных, в самых неожиданных направлениях, длинный висячий нос покраснел, глаза, до этого мутные, подернутые белесым туманом, вдруг посвежели, помолодели и смотрят остро и подозрительно.

На его крик я ответил его же словами, хотя, признаться, глупее ничего нельзя было придумать:

— Нехорошо так кричать, нервы беречь нужно, пригодятся — жизнь впереди большая…

Пызя вытаращил на меня глаза, высоко задрав козырьки густых бровей, беззубый рот его приоткрылся, и он, хлопнув ладонями по коленям себе, вдруг сипло рассмеялся:

— О, чтоб те повылазило… У меня… у меня большая жизнь впереди!.. А-ах ты паразит… Ну и ляпнул, ну и сморозил!.. А ты знаешь, пацан, что мне обидно слышать такие слова, старику, а?.. Ох, ну и начудил… — А отдышавшись и отдохнув от смеха, сказал: — Ну, ин ладно… Рубль за стакан, и шабаш.

— Не выйдет, нет, — не соглашаюсь я. — Мало. На базаре вы за стакан возьмете червонец, а нам рубль. Это как? Нет, так нечестно. По рубль пятьдесят — последнее наше слово…

Да, я умел торговаться и не стеснялся этого. Кто научил? Сам научился, на базаре, наблюдая, как часами из-за каждой копейки торговались взрослые. По воскресеньям мы с мамой ходили на рынок за картошкой, и сколько я там повидал!..

Пызя молчит, тупо глядя на нас, потом качает головой и сипит:

— Во, какие людишки пошли. От горшка — два вершка, а уже готовы на горло честному человеку наступить… И отколь вы такие? — В вопросе Пызи звучит заинтересованность и желание понять эту не такую уж сложную истину. — Было как? Молодежь уважала, почитала старших, шапку ломила перед ними, а сейчас? Ну и жизня наступила — безобразность одна… Значит, по рубль с полтиной?

— Только так, — подтверждаю я.

Старик сокрушенно мотает похожей на огромного ежа головой:

— Гляди, а! Ну-ну, репей… Его из хвоста, он в гриву, его из гривы, он в хвост… Ладно, столковались, приходите утром и приступайте с богом…

За ночь погода резко изменилась. Утро было холодным и дождливым. По улицам метался порывистый ветер, бросался на посеревшие, вымокшие под дождем дома, окна в них слезились, и казалось, дома плачут от холода и неуютности. Небо заволочено грязным рваньем туч, они быстро плывут куда-то на юг, за Кинель, и впечатление такое, что хотят быстрее пробежать над городом, который чем-то не понравился им. Прохожих на тротуарах мало. Непогода загнала их в теплые, натопленные по такому случаю квартиры, и улица поэтому пустынна и скучна. Тревожно шумят деревья, стряхивая с листвы оловянные брызги дождя…

Пызя по перекладинам лестницы поднимается на чердак, за ним — я и Арик. Начинается наш первый рабочий день. Разбирает любопытство и нетерпение: как оно все будет?

На чердаке спертый пыльный воздух, настоянный на терпких испарениях табачных корней, развешенных всюду под крышей. Табачные листья отсырели от непогоды и источают едкий, скипидарной крепости аромат — даже слезы из глаз выжимает. Много же заготовил Пызя этой дряни! А что ему? Двор большой, засадит табаком каждый метр земли, осенью соберет целый воз, высушит и тащит на базар — налетай, совсем ничего стоит, червонец за стакан! Так жить можно.

— Вот здесь и будете работать, — говорит Пызя и, довольный чем-то, обводит своими тусклыми глазами темные углы чердака. Потом повторяет: — Вот здесь, значит, и будете работать… Рубилки у меня острые, садитесь и начинайте: один — на одну, другой — на другую…

Я впервые увидел эти «рубилки» Пызиной системы. Ну и хитрый же старик! «Сам придумал, сам сделал!» Вы видели когда-нибудь у жестянщика большие ножницы, которыми он ловко и быстро раскраивает сизые листы кровельного железа? Вот почти такие же ножницы представляют эти рубилки, только вместо ножниц Пызя приспособил стальные, остро отточенные полоски слесарной пилы. Три полоски намертво закреплены на деревянной станине, три — на рычаге, укрепленном болтами на этой же станине. Нажми на рычаг, и ножи войдут в промежутки ножей, закрепленных неподвижно. Вот и вся механика. Процесс выделки табака заключается в следующем. На ножи кладешь табачный корень, нажимаешь на рычаг, и — хрум! — в ящик под ногами сыплется табачная крошка. Когда ящик будет полон, крошку нужно пропустить через сито, добавить в нее для крепости тоже порубленных листьев, и самосад готов к употреблению. Проще некуда!

Пызя неторопливо и бережно снял с проволоки табачный корень и продемонстрировал нам свое умение. На рычаг рубилки он нажимал медленно и размеренно, как заведенный. Видно сразу, что делать самосад ему не впервой и относится он к этому с твердым убеждением в нужности и необходимости того, что делает. Я смотрел на него и думал о тех людях, которые будут платить по червонцу за стакан самосада, набивая ими карманы Пызиных суконных штанов. Удивительные это были мысли — они вызывали у меня неосознанную жалость к тем людям и в то же время чувство ненависти вот к этому человеку с длинным носом и морщинистой обвислой кожей на лице. А через минуту, забегая вперед, я с невольным любопытством спрашивал себя: «Сколько стаканов мы нарежем, сколько рублей получим?»

— Вот так и продолжайте, — буркнул неразборчиво Пызя, дорубив корень, и добавил, подозрительно глянув на нас из-под нависших бровей: — Потом придете и скажете, я проверю…

Старый жук-вонючка! «Проверю!» У меня аж скулы свело от злости, захотелось Пызе сказать такое… Такое… А он потоптался на месте, словно не знал, с какой ноги ступить, и направился к лестнице. В светлом квадрате чердачного проема мы еще раз, как в раме, увидели его унылую длинноносую физиономию, и он исчез, будто провалился сквозь землю.