Мы были мальчишками

29

В это утро наш тракторист Сергей Петрович Коршунов явился чисто выбритым и веселым. Глаза у него были по-прежнему воспаленными, худое лицо — бледным, какого-то землисто-серого цвета. Но он, подозвав Сашку, вдруг пошутил:

— Смотри, летит!

Сашка посмотрел вверх, приоткрыв свой большой рот.

— Кто?

Сергей Петрович нахлобучил ему на глаза фуражку и, улыбнувшись только одними губами, сказал:

— Муха… Сейчас тебе в пасть залетит…

Сашка ошарашенно похлопал мутными бледно-зелеными глазами и, глядя вслед удалявшемуся трактористу, произнес:

— Вот дае-ет…

Потом Сашка рассказал мне, что Сергей Петрович считается лучшим трактористом в районе, никто не знает трактора так, как он. Когда началась война, Сергей Петрович хотел добровольцем пойти, на фронт — не взяли по состоянию здоровья.

— А что у него? — спросил я.

Сашка посмотрел по сторонам и зашептал мне прямо в ухо:

— Врачи говорят — рак желудка, а Сергей Петрович не верит… Говорит, пройдет… А мы что, не видим разве, как он мучается? — И добавил с уважительным восхищением: — Вот человек!.. Понял?

Подошла Любаша, обняла нас своими, сильными руками и весело сказала:

— Ну, дорогие мои мальчишки, поднажмем? Гектаров двадцать осталось. Если поднажмем, то сегодня закончим… Как смотрите?

Сашка с готовностью ответил:

— Поднажмем… Пора и кончать — вот-вот дождь посыплет…

Тучи как будто опустились еще ниже. Пахло сыростью. Ветер бил порывами — холодный, пронизывающий. Степь еще больше посерела, помрачнела и своей неуютностью наводила тоску. По всему чувствовалось, что дождь сегодня обязательно пойдет — обложной, многодневный, и тогда все работы в поле приостановятся.

— Пошли, — скомандовала Любаша и направилась к комбайну.

В этот день мы работали без остановок. Гришкина попрыгушка не «барахлила» — бегала быстро, будто понимала, что для поломок сейчас нет времени. Круг за кругом ходил наш комбайн по пшеничному полю, и мы с одного его края уже видели другой — длинная колосящаяся лента хлебов все суживалась и суживалась.

Толстым держаком вил-тройчаток я набил себе на ладонях мозоли, одну из них сорвал, и рука теперь невыносимо болела. Я приспосабливался держать вилы и так и сяк, но ничего не получалось — ранка все равно касалась ручки, и мне казалось, что я держусь этой рукой за раскаленный железный прут. Мне хотелось попросить Любашу остановить комбайн, сказать, что я не могу больше орудовать вилами, но вспоминал о Сергее Петровиче и, стиснув зубы, продолжал работать.

В обеденный перерыв Любаша заметила, что я посматриваю на ладонь, и сказала:

— А ну покажи, парень, что у тебя там?

Я протянул ладонь. Любаша всплеснула своими полными руками:

— Да чего же ты молчал? Разве с этим шутят? Ведь без руки можешь остаться!

Она принесла кружку с водой, промыла мне ранку, уже покрасневшую и припухшую по краям, и отыскала где-то чистую тряпочку.

— Давай перевяжу… И вот еще что: без рукавиц больше не работай.

— У меня их нет.

— Мои возьми… — И вздохнула: — Эх, молодо-зелено, ничего-то вы, мальчишки, не понимаете…

Работать в рукавицах стало лучше — не так болит рука, но неудобно: ручка скользит, вырывается, и вилы как будто стали тяжелее.

И вот последняя загонка. Я смотрю на Сашку, он нахально подмаргивает мне, словно хочет сказать: «Наша взяла!» — и щерит в улыбке рот. И вдруг комбайн остановился.

— Что случилось? — кричит Сашка.

Я пожимаю плечами и смотрю на Любашу.

— С трактором что-то, — отвечает она и показывает рукой вперед.

Трактор стоит, но Сергея Петровича не видно. Любаша торопливо спускается по лесенке, мы — за ней.

В кабине, откинувшись на сиденье, сидит Сергей Петрович. Лицо у него перекошено, на лбу выступили крупные капли пота, из груди вырывается хриплое дыхание.

— Сережа, милый, что с тобой? — трясет Любаша тракториста за плечо. — Чего же ты молчишь? Сережа, ты слышишь меня?

Сергей Петрович не отвечает. Он начинает клониться на бок и вот-вот упадет. Любаша подхватывает безвольное тело, кладет голову Сергея Петровича себе на плечо и зачем-то дует, ему в лицо.

— Сергей, Сергей, — повторяет она и растерянными добрыми глазами, полными слез, смотрит на нас. — Ребятки, что же делать, он без памяти… К врачу его надо…

— Сейчас Гришка должен подъехать, — говорю я.

— Когда же он подъедет? Сережа, Сережа, ты слышишь меня?

И тогда я предлагаю:

— Может, на ток сбегать?

У Любаши по запыленным щекам текут слезы, оставляя после себя черные мокрые бороздки.

— Бежи, милый, бежи скорей…

Я сбросил куртку и побежал.

Никогда раньше я не бегал так быстро. У меня словно крылья выросли, словно сил прибавилось вдвое. Сначала, правда, я запыхался, а потом как-то вошел в ритм и пошел, пошел… У меня была только одна мысль: спасти Сергея Петровича, найти Гришку… Я не знал, что Сергею Петровичу уже ничего не поможет, и поэтому нажимал и нажимал, чувствуя, как стремительно летит время…

На полпути к полевому стану я увидел угольно-черного рысака председателя. Бежал он быстрой стелющейся иноходью, выбрасывая вперед свои длинные сильные ноги. В бричке сидели Николай Иванович и Тася.

— Стойте! — закричал я и поднял вверх руки.

— Что случилось? — натягивая вожжи и останавливая разбежавшегося рысака, спросил председатель.

Я задыхался, не мог говорить.

— Там… Там…

— Отдышись, — посоветовал председатель. — Ишь, запалился…

— Там с Сергеем Петровичем плохо, — наконец выдавил я из себя. — Скорей нужно…

— Садись! — вдруг побледнев, крикнул мне председатель, и когда я взобрался в таратайку, он гаркнул: — Беркут, пошел!

Беркут заплясал на месте, словно растерялся и не знал, с какой ноги начать свой бег, потом рванул, и ветер запел, загудел у нас в ушах…

Я сидел в ногах у Таси и не смотрел на нее, хотя за эти три дня, не встречаясь с нею, соскучился по девушке. Мне невыносимо хотелось посмотреть ей в лицо, сказать что-нибудь такое, что понравилось бы ей, но почему-то было стыдно, неудобно сделать это. Она положила свою руку мне на плечо, я хотел сбросить ее и не сбросил…

— Что он говорит, Сергей Петрович? — спросил Николай Иванович, наклоняясь ко мне и в то же время косясь на дорогу.

— Ничего не говорит, он без сознания…

— Та-ак, — будто принимая какое-то решение, пробасил председатель, а я почему-то отважился и посмотрел на Тасю. Ее ясные серо-зеленые глаза смотрели на меня прямо и холодно. В них ничего не было — ни взволнованности, ни даже искорки усмешки. И тогда я понял, что ехала она ко мне просто по обязанности, что ничего особого для нее я не представляю. Да и почему, собственно, должен представлять? Таких мальчишек и девчонок, за которыми она должна присматривать, у нее двадцать восемь. Я вдруг сразу почувствовал пронизывающий ветер, пробивающий мою старенькую, застиранную мамиными руками рубашку, почувствовал, как я устал и как болит моя рука…

Сергея Петровича мы осторожно уложили в бричку и смотрели вслед ей до тех пор, пока она не скрылась с глаз. Тася осталась с нами, и я чувствовал, что она не знает, что сказать, как держать себя. Наконец она заметила мою перевязанную ладонь.

— Ты повредил руку? — спросила она, и в голосе у нее что-то дрогнуло.

— Так, пустяки, — буркнул я, не глядя на нее, и спросил Любашу: — Что будем делать?

Любаша вздохнула и ответила:

— Будем заканчивать. Я трактор поведу, а Саша у штурвала встанет…

— А я? — спросила Тася.

— Со мной в кабину сядешь. Гришка приедет, отправишься с ним. Договорились?

Дождь, холодный и крупный, пошел уже в сумерки, когда мы привели комбайн на ток. Женщины, громко перекликаясь, накрывали зерно брезентом. Тут же вертелся и дед Егор в своей овчинной шапке, заплатанном шубнячке, но уже в больших кирзовых сапогах.

— Что я говорил, едри твою корень, а? — суетливо жестикулируя правой рукой, выкрикивал он. — Пошел дождь-то, пошел. Теперя дня на три зарядит.

Его никто не слушал, а он все говорил и говорил, будто радовался, что его предсказание сбылось.

— Закончила? — проходя мимо, спросила Паша Травкина, и черные дегтярные глаза ее брызнули искорками из-за густых ресниц. — Поздравляю!

Подбежали Валька Шпик и Арик.

— Все скосили? — спросил Валька.

— Шабаш, — ответил я.

— Значит, опять вместе? — спросил Арик, и в голосе его звучала радость.

— Вместе.

— Красотища! — воскликнул Валька. — Пошли зерно укрывать.