Мы были мальчишками

20

Водоразборная колонка находится за квартал от базара. Мы набираем в ведра холодной прозрачной воды, закрываем ее приготовленными заранее фанерками, чтобы не попадал сор. С первых шагов Валька расплескал почти полведра, и штанина у него мокрая, а на щекастом, раскрасневшемся лице — досада. Позади нас шагает Арик. К моему удивлению, шагает он свободно, чуть прихрамывая, и не выплеснул из ведра ни одной капли.

Киселиха уже где-то на толчке. Покидая нас, приказывала: «Кричите во все горло, не бойтесь, зазывайте людей — больше заработаете». А я чем ближе подходил к базару, тем больше робел, чего-то стеснялся. Ну как это так, брать деньги за воду? Ведь вода и… все. Никогда не видел, чтобы продавали обыкновенную воду, только что набранную из колонки. И придумает же эта Киселиха… У входа на базар договариваемся:

— Ты, Валька, пойдешь в одну сторону, Арик — в другую, а я — на толчок. Как народ начнет расходиться, встретимся здесь же, договорились?.. Добро, поехали…

Валька заорал первым, заорал оглушительно и почему-то басом:

— Ко-ому воды холодной? Подходи, есть вода холодная!

И сразу к нему подошли три тетки.

— Почем за кружку, мальчик? — спросила одна из них.

— По два рубля, а если скажете дорого — по рублю, я не жадный…

Тетки засмеялись:

— Ишь ты, какой бойкий… Ну, дай-ка кружечку испить, страсть как хочется.

— Пейте на здоровье!

И вот Валька сунул уже три рублевые бумажки себе за пазуху, посмотрел на нас, ощерил зубастый рот и опять заорал:

— Кому воды холодной? Кто хочет пить, налетай — подешевело! Пейте, а то вода скоро кончится! Кому водички?

— Видел? — спросил я Арика. — Вот тебе и Валька Шпик!

— Видел, — хмуро ответил Арик и, прихрамывая, заковылял в свою сторону. Обернулся, хотел еще что-то сказать и, не сказав, махнул рукой.

В толпе меня сразу окружили потные, с распаренными красными лицами, обвешенные тряпьем барахольщицы.

— Почем? По рублю? Да ты что, милай?

— Не хочешь, тетя, не бери, — ответил я, не глядя на нее. — Ведь я не навязываю…

— Хорошая водичка, холодненькая, — возвращая кружку, говорит одна из них. — Дай-ка еще, умаялась я нынче…

— Пра, холодная? — недоверчиво спрашивает ее другая.

— Не вру… Видишь, — пью…

— Тогда и я испью кружечку, натерпелась…

Рубли я сую тоже за пазуху, предварительно затянув пояс на штанах. Удивительно, страшновато и стыдно: уж больно легко достаются рубли-то. А вдруг случится что? Ну хотя бы потому, что все из одной кружки пьют… Но рассуждать некогда: воду требуют наперебой, и вскоре ведро пустеет. Бегу во весь дух к колонке, набираю воды и опять кричу уже без всякой опаски, без стеснения:

— Кому свежей, холодной воды?

Увидал тетю Катю.

— Дай-ка водицы… Не клеится у меня сегодня. Со зла да с жары сомлела… Ох, черт! — Жадно выпила из кружки, попросила еще, тоже выпила. — Фу, хоть остыну малость. Раскалилась, как кочегарка, от злости… Наверно, поэтому и не получается у меня. А ведь каждому угодить надо… — И протянула два измятых рубля.

— Что вы, не нужно, — отказался я. — Со своих зачем брать?

— Бери, — сердито сказала Киселиха. — За работу. Бери, а то по шее дам.

Взял, и настроение сразу испортилось. Почувствовал усталость, голод, жару. Резче запахло потом, пронзительней и неприятней зазвучали зазывающие, уговаривающие, настаивающие, предлагающие голоса торговок. Захотелось выбраться из толпы и уйти куда-нибудь за город, на высокую гору, подставить лицо ветру, пропитанному ароматами трав…

Но кричу, пересиливая себя:

— Кому воды холодной?

Увлекаюсь опять. Накатил базарный азарт погони за рублем: больше, больше! И сую за пазуху смятые в комок бумажки и уже потерял им счет…

После полудня толпа начинает редеть. Воду берут неохотно. Подойдет кто-нибудь, спросит: «Почем?» — и отойдет. Непонятно, почему. Солнце жарит вовсю, и, конечно, многие не прочь бы попить. Но что-то случилось. Странно и как-то беспокойно вокруг. Лица у людей сумрачные, с тоскливыми ждущими глазами. Решил: хватит, нужно шагать домой. И неожиданно увидел Пызю. Что он здесь делает, ведь его место в «табачном ряду». Ага, вон что! Яблоки!

Они лежат кучками — по три яблока в каждой. Румяные, налитые, прозрачные — вот-вот лопнут, и брызнет, закипит пенистый ароматный сок.

— Здравствуй, Михал Семеныч! — нарочито весело крикнул я и подумал о разговоре с дядей Васей, который обещал «поговорить с кем следует».

— А-а, ты… Здоров, здоров. Как торговлишка-то?

— А у вас как?

— Хе-хе-хе… Хорошо!.. — отвечает Пызя, и глаза у него блестят молодо, лихорадочным ярким блеском. — Дай водицы, сушь в глотке…

— Ишь, какой хитрый, — отвечаю я и отодвигаю ведро подальше. — Заплати сперва, а потом проси…

Я ненавижу Пызю, ненавижу всем своим существом: только увижу его, и во мне что-то взъерепенится, ощетинится, и тогда я готов на все, чтобы только вывести Пызю из себя, заставить рассвирепеть… Смотрю на него, а в груди что-то шевелится, горит, и голова немного кружится, становится легкой и невесомой…

Пызя с готовностью лезет в карман своих черных штанов, заправленных все в те же огромные, покрытые пылью яловые сапоги, и шипит, как гусь, зло и сипло, словно из его беззубого рта с напором выходит воздух:

— Н-ну и стервец, н-ну и с-стерва ты… Сколько за кружку-то?

— С других по рублю, а с вас — десять.

— Ш-што? Да ты што, а? Рехнулся? — Глаза у Пызи округляются и становятся белыми, как гривенники, рот начинает дергаться. — Издеваешься над стариком?

— Плачу тем же, Михал Семеныч. Хочу нажиться. — Я повышаю голос намерением привлечь внимание других: — Вы-то вон как нажились!

Пызя машет руками, словно комаров отгоняет, быстро смотрит по сторонам: туда-сюда.

— Тиш-ша, не ори… Фу, господи, аж в пот бросило. Ну, ин ладно, возьми десять и подавись… Давай, воду-то…

— Не-е, — нахально тяну я. — Раздумал. Давай яблоки. Кучку — за кружку.

Пызя молчит. Смотрит на меня бешеными глазами и молчит. Кажется, пройдет еще одна минута и он бросится на меня, но неожиданно наклоняется, собирает в жменю три больших яблока и протягивает их мне.

— На.

Я спокойно беру яблоки и сую их за пазуху. Потом подаю Пызе кружку с водой.

Пьет Пызя жадно, большими глотками, и при этом в нем что-то уркает: урк-урк-урк. На тощей шее, сморщенной и заросшей серой щетиной, вниз-вверх ходит остро выпирающий кадык. Опорожнив кружку, Пызя отдувается, тыльной стороной руки отирает рот. Просит:

— Дай еще кружечку.

Я молча показываю на яблоки. Пызя яростно трясет головой.

— Не надейся. Шагай. Ступай отседова к черту. Нет, погоди, подь ближе, что скажу тебе…

Я с опаской Придвигаюсь к нему: не сцапает ли опять за ухо?

— Не бойся, подойди ближе, вот так. А теперь вот что. Слышал сегодня сводку? Нет? Вот то-то… Немцы к Волге подходят, а там отец твой, поди… Эх, жалко мне тебя…

Удар рассчитан точно. На мгновение у меня даже в глазах потемнело, а в ушах прозвучал голос отца: «…будет гроза, и промочит она меня до костей… Будь мужчиной!..»

Смотрю на Пызю. Он доволен — глаза у него молодо и свежо поблескивают, а беззубый запавший рот кривится в ехидной улыбочке… Что ему сказать? У меня нет таких слов, чтобы сразить его наповал. У меня есть только большая неимоверная ненависть в груди, такая большая, что она вот-вот будет выплескиваться наружу…

Подняв ведро, я отхожу от Пызи. Теперь я до конца понял то последнее письмо от папки, и мне нужно теперь побыть одному, подумать, успокоиться. Выливаю остаток воды на землю. Кто-то рядом грубо и зло сказал:

— Пропало добро, пропали рубли, эх-ма-а!..

Кровь громкими толчками бросилась мне в голову и забилась в висках — шумно и торопливо. И я почувствовал: пылает не только лицо, но и уши, шея, грудь… Стыдно — нестерпимо, до слез!.. Не взглянув на того, кто сказал эти слова, пошел к штакету — там лаз есть. Поскорее бы выбраться из этого проклятого места! Ноги моей не будет больше здесь — никогда, никогда!