Мы были мальчишками

18

Базар находится на краю города, у подножия высокой горы, на самом гребне которой одиноко стоит посеревшая от времени и непогод водонапорная будка городской водопроводной сети. С одной стороны он примыкает к Татарской слободе, а с двух других непосредственно к городу, начинающемуся здесь огромной общественной баней, над которой вечно дымит высокая труба с круглой, черной от копоти, металлической сеткой на самом верху.

Базар огорожен штакетником, во многих местах зияющим дырами. За штакетом видны навесы над деревянными стойками, складские помещения, ларьки, магазины. В базарные дни вся огромная площадь рынка бывает запружена темной шевелящейся массой различного люда, над которой, то спадая, то наливаясь силой, день-деньской плавает смутный, чем-то пугающий гул. Железная рука нужды смела сюда людей, соединила на время невидимыми нитями в огромную толпу, и они, немного ошеломленные и растерянные, ходят друг за другом. И ждут. Ждут покорно, терпеливо и упорно.

У входа на базар тетя Катя остановилась.

— Ну, Верочка, я поплыла. Ты чего думаешь взять-то?

— И не знаю даже, — отвечает мама и почему-то робко улыбается. — И картошки надо, и мучки не мешало бы, хоть самую малость… Да денег… сама знаешь…

Тетя Катя с сожалением смотрит на маму.

— Эх, надуют тебя здешние жмоты, несмелая ты. Пошла бы с тобой, да некогда. Иди и не бойся. Рядись, за горло бери, а то обдерут, как липку. Смотри не поддавайся на уговоры. Здесь так: надул — значит, в барыше, а ты хоть плачь — не плачь, никто не посмотрит… Вишь, что творится вокруг, как в аду кипит. — Тетя Катя кивнула в сторону толпы. — А в случае чего, ищи меня на толчке — я там буду. Помогу… Ну, господи, благослови!

Тетя Катя покрепче взяла свой мешок, лицо ее приняло решительное и неприступное выражение, шагнув крупным мужским шагом навстречу толпе, она врезалась в нее, как гранитный булыжник в воду. С минуту мы еще видели ее: она шла напролом, и вокруг нее образовывалась людская круговерть. Потом скрылась, затертая плотно спрессованными частицами толпы.

— Экая силища у Катюши, — грустно, со вздохом сказала мама. — Ничего не боится… А ведь была тихой и незаметной… Что ж, пойдем, сынок, картошку посмотрим.

Для тех, кто продает картошку, места на стойках, видно, не хватило, и поэтому они расположились прямо на земле — длинным рядом. Мешки у них не ахти какие — по два-три ведра картошки, не больше. Да и картошка такая — одно название: мелкая, дряблая и серая, изросла в погребе, дожидаясь, пока хозяйка притащит ее сюда. И вот хозяйка сидит и жадными сухими глазами смотрит на тех, кто проходит мимо и приценивается у других к такому же незавидному «продукту?..

— Сколько просишь? — тихо и несмело спрашивает мама у одной такой хозяйки — худой, скуластой женщины, повязанной черным выгоревшим на солнце платком.

Женщина встрепенулась, карие глаза ее блеснули желтым ярким огоньком, и вся она моментально преобразилась: на лице улыбка, открывающая длинные некрасивые зубы, во всей гибкой фигуре — предупредительность и наигранная покорность тому, что должно свершиться: бери, мол, задаром отдаю.

— Недорого, красавица, шестьсот за ведро, — глотая окончания слов, скороговоркой частит она и худыми цепкими пальцами начинает ворошить в мешке. — Бери, не прогадаешь, картошка твердая, сохранилась, не то, что у других… Да ты пощупай, на, возьми, помни… И не мелкая — средняя… Что, дорого? Э-э, милая, разве это дорого? А по восемьсот, как у других, не хочешь?.. Вот чудачка, да разве я обмануть тебя хочу? По-человечески, без обмана предлагаю… И сын у тебя такой хорошенький да красивенький парнишка — тоже скажет: замечательная картошка и не дорогая… Правда, мальчик?

— Не-ет, — отвечаю я бойкой тетке. — Картошка у тебя не лучше, чем другие продают, и красная цена ей — четыреста.

— О-о-о! — выкатила тетка изо рта, сложенного кругляшом. — Молодой, а ранний!

— Нет, нет, спасибо, не возьмем, — быстро говорит мама и за руку, оттаскивает меня от говорливой торговки. Остановившись в сторонке, она с возмущением выговаривает мне:

— На что это похоже, Василий? Ведь она намного старше тебя, а ты таким тоном, как барышник какой… Фу, гадость! В другой раз не возьму тебя, будешь дома сидеть.

Я не выдерживаю и горячо возражаю:

— Она — щука зубастая. Видит, что с ней не торгуются, так и рада содрать побольше… И не картошка у нее, а лошадиные говешки!

— Вася! — Глаза у мамы наливаются темью. — Прекрати сейчас же, бессовестный!

И я замолчал.

Идем дальше. Толстая тетка, похожая на мешок, набитый тыквами, накладывает картошку в ведро. Перед ней стоит покупательница. Толстуха приговаривает — певуче и складно:

— Дорого, накладно — сыты и ладно. А сыты, живем — придем на базар, еще возьмем… Не картошка — объедение, ела бы ее каждый день я, спасибо говорила да еще просила… Ну, наклонись, красавица, не кручинься — понравится… Давай ссыплю. — Толстуха распрямила свой могучий стан и подняла ведро. Одна картофелина упала на землю. Высыпав «продукт» из ведра в мешок покупательницы, хозяйка подобрала картофелину и сунула ее в свой.

— Это почему же так? — угрожающим, вздрагивающим голосом спросила покупательница. — Картошка из ведра выпала, значит, она моя…

— Бог дал, бог взял, лишняя — сказал, — сладко сощурив заплывшие глазки, пропела толстуха. — Не зря упала, к кому вернуться знала. Давай плати и — уходи.

— Не заплачу, пока не вернешь мою картошку… Ишь, какая хитрая…

— А я тебя в шею, да в милицию, будешь знать, как рядиться! — вдруг пронзительно взвизгнула толстуха и уперла руки в бока. — Такая молодая, а нахалка уже! Из-за одной картошки готова горло перекусить! Не хошь брать — не бери, никто тебя насильно не заставляет, а ежели берешь, так плати и отходи, не мешай-другим…

Мы проходим, а вслед нам несется визг толстухи, которая, видимо, решила до конца отстоять спорную картошку.

Мама останавливается то около одной, то около другой торговки. Приценивается. Ответ: шестьсот, семьсот… Так проходим весь ряд картошечникрв. Останавливаемся. Мама растерянно смотрит вокруг, словно помощи ищет. На глазах у нее слезы — вот-вот заплачет. Мне жаль ее: торговаться она не умеет, а переплачивать не только жалко, но и нет возможности — каждая копейка на счету. Но я знаю, что в конце концов она решится и заплатит столько, сколько запросит с нее хищная хозяйка «продукта».

— Надо попросить тетю Катю, — хмуро говорю я.

— Где же мы ее отыщем, в этакой толпе? — слабо возражает мама. — Да и занята она сейчас…

— Ничего, найдем, — уверенно отвечаю я. — Она так кричит, когда с кем-нибудь торгуется, что весь толчок слышит.

Мама слабо улыбается и, подумав, соглашается:

— Хорошо, пойдем, поищем…

Толчок — это тесная площадка в дальнем углу базара, у самого подножия горы. Никаких построек здесь нет. Барахольщики — так называют всех тех, кто занимается куплей-продажей подержанного тряпья — устраиваются рядами прямо на земле, разложив вокруг себя свой разноцветный товар, другие же, обвесившись им с ног до головы, предпочитают потолкаться в самой гуще толпы, переходя с места на место. Эти быстрее находят покупателя и расторговываются тоже быстрей, чем сидячие. Говор здесь громче и горячее, ряженье идет насмерть: кто кого убедит — торговка покупателя или покупатель торговку.

Тетю Катю мы нашли действительно по голосу. Трубный, с надсадной хрипотцой, он выделялся своей напористостью и стремительностью. Тетя Катя убеждала какую-то длинную тетку в зеленой кофте в том, что костюм Маринки, у которой лицо в конопушках, как воробьиное яйцо, еще не поношен, а если и надеван, то всего один-единственный раз.

— …да ты помни, потри — не мнется, чистейшая-расчистейшая шерсть! — оглушительно орала тетя Катя и перед самым носом растерявшейся зеленой кофты мяла и терла неказистый Маринкин костюм. — Ему же сноса нет, бабочка! А пошит как! Гляди, снутре-то, все швы шелковой ниткой забраны, кресто-ом!.. А подкладка какая! Саржа высшего сорта! Помнишь, сколько стоил метр такой вот саржи до войны? Вот то-то и оно, что ты не помнишь… Бери, милая, бери, не прогадаешь. Еще спасибо скажешь! Кому берешь-то? Мужику, сыну?

На совершенно ошалелом лице покупательницы появляется стеснительная улыбка.

— Мужу, — отвечает она. — Из госпиталя пришел…

— Ба! Радость какая! Мамынька моя родненькая! — вопит тетя Катя, будто это к ней вернулся муж из госпиталя. — Да я на твоем месте и торговаться не стала бы! Что ты, милочка! Муж вернулся, а она трясется над каждой копейкой — это для мужа-то! Да я ни в жисть не торговалась бы!.. На, бери, пятьдесят рублей скощаю, и это последнее мое слово. Жалеючи твою радость, в убыток себе отдаю! Бери, бери, чего там!..

Тетя, Катя ловко свернула брюки и пиджак в аккуратный сверток и сунула в руки своей жертвы. Прижав его к плоской своей груди, та начинает отсчитывать деньги. Тетя Катя принимает их, пересчитывает и говорит на прощание:

— И не беспокойся, милочка, мужик довольным будет. Пусть носит на здоровье…

Мы подошли к тете Кате.

— А-а, — увидев нас, протянула она и спросила: — Видела, Верочка, дуреху? Ну, что за костюмишко тот был? Названье только костюм, а так… ни в зуб ногой, ни в рыло лаптем, тряпка и боле ничего… Сперва думала: не продам, а тут подвернулась эта оглушенная селедка и — клюнула… Жалко, конешно, бабенку, да что же делать-то? Ну, а вы что? Аль не взяли, картошки-то?

— Дорого, — ответила мама и чего-то застеснялась, покраснела. — Такие деньги просят, ужас прямо.

— Ах ты, бедолага, — вздохнула тетя Катя. — Придется помочь тебе. Вот водички испить бы — в гло́тке пересохло, пока рядилась… — И, глянув на меня, вдруг сердито добавила: — А ты чего за мамкину юбку держишься? Взял бы лучше ведро, да торговал холодной водой… По рублю за кружку вполне можно брать — в такую жарищу каждый купит, не поскупится…

— Что ты, Катюша, — возразила мама. — Тут такого насмотришься…

— Глаза не лопнут, — быстро ответила тетя Катя. — Пусть учится жить, не маленький уже… Ну, пойдемте, купим картошки для вас…