Мы были мальчишками

15

Когда я проснулся, мамы уже не было — ушла на работу. За окошком голубело свежее утро, и лучи солнца густо ломились в комнату, теплым рыжим котенком уютно укладывались на крашеном полу. Ощущение ясности и озорноватой приподнятости наполнили меня всего, и вдруг я почувствовал, как эта непонятная прозрачная легкость звенит во мне еле-еле слышным колокольчиком. Откинув одеяло, я соскочил с пастели и, нарочно шлепая босыми ногами по холодноватым половицам, прошел к стене, на которой глупой черной физиономией с острым носиком-иглой красовалась тарелка репродуктора. Воткнул штепсель в розетку, и сразу все замерло во мне, приостановилось: передавали сводку Совинформбюро. Наши войска сражались где-то у Дона. Сообщение об этом диктор читал размеренным усталым голосом, и мне вдруг подумалось, как, должно быть, тяжело и горько ему произносить такие слова — ведь он знает, что его слушают сейчас по всей земле, слушают с надеждой, затаив дыхание, а он опять и опять возвещает миллионам людей: советские войска отступают…

Арька уже ждал меня: сидел и накручивал на палец свой чубик. Недовольно сказал:

— Два часа жду… Дрых?

— Ну и что? — с непонятным вызовом ответил я. — Ну, дрых, а что?

— Пызя ворчал, плевался, как верблюд. Говорит: «работнички». — Арик скорчил такую гримасу, которая, по его мнению, наиболее полно выражала Пызино отношение к нам. — Пороть, говорит, вас надо, избаловались…

— Ему дай волю — выпорет, — со злой убежденностью ответил я. — Он сможет… Валька Шпик не приходил?

— Нет. Зачем он тебе?

— Давно носа не кажет. Куда, интересно, исчез? То рядом все время крутится — палкой не отгонишь, то как сквозь землю провалится… Ну что, полезли?

— Пошли, — со вздохом поднялся Арик и взял палку-костыль. — Пызя сказал, чтобы не озоровали на чердаке.

— А где он сам-то?

— На базар наш табак продавать попер. Знаешь, сколько он выручит за него? Тыщу пятьдесят рублей — во!

Я остановился пораженный.

— Тыщу пятьдесят?

Я стоял и, упершись глазами в хорошо утрамбованную дорожку, старался представить себе эту тыщу да еще пятьдесят. Цифры звучали оглушительно и насмешливо. За работу — за целый день работы! — Пызя заплатил нам сто пятьдесят семь рублей с копейками, а сам, не работая, получит тыщу пятьдесят… Как это все усвоить, понять?

— Теперь понял, как надул нас Пызя? Он получит в шесть раз больше, чем заплатил нам.

— Арифметика, — вздохнул Арька и затеребил свой несчастный чубик. — Вот так Пы-ызя-я… Что же нам делать?

Я махнул рукой.

— Ничего не сделаешь теперь. Сразу надо было думать, когда договаривались, а то молчал, будто язык проглотил. Пызя же спекулянт первой марки, жить не может, чтобы кого-нибудь не облапошить.

Расстроенные и подавленные, мы поднялись на чердак, накрутили на лица марлю и молча приступили к работе: хрум-хрум-хрум…

Двигая рычагом рубилки, я опять вспомнил о письме отца, о непонятных строчках в нем… Звучали они назойливо и почему-то вызывали чувство протеста, будто где-то за ними таилась, готовая вот-вот показаться, несправедливость… «Подумай, чем ты можешь помочь… приблизить победу…» Помочь! Рублю Пызе табак, который он тащит на базар и продает по червонцу за стакан… Вот моя помощь… А что я сделаю? Что?!

Хрум-хрум-хрум — издевательски и сочно похрустывают рубилки…

Солнце между тем поднималось выше и, как сковородку на медленном огне, накаливало крышу дома. На чердаке сгущалась сухая жара и духота, в воздухе плавали миллионы пылинок табака. Дышать становилось все труднее, по лицу и по телу ползли капли пота и щекотали кожу, настроение было прескверное. И я сдался первым.

К моему удивлению, Арик переносил жару лучше — он вспотел тоже, но не так, как я.

— Почему? — спросил я его.

Арик засмеялся, и его узкие коричневые глаза хитро блеснули. Потом ответил:

— Я же казах, а казахи ни жары, ни холода не боятся. В природе это…

— Нет, подожди, — перебил я его. — Ты объясни, почему не боятся?

— Вот чудак, пристал… Так я же говорю: природа наша такая. В Казахстане летом такая жарища — будь здоров! — а наши чабаны овец по степи водят, от солнца прятаться негде — леса там нет. Вот и привыкли.

— Хм… И леса совсем нет? А не врешь?

Арик обиделся.

— Зачем мне врать? В Кустанае у нас родные есть, я в гости к ним ездил — видел своими глазами. Степь, знаешь, какая? У-у-у… Ровная-ровная, до самого горизонта будешь идти и ни одного кустика не найдешь… Простор — глазом не окинешь… И сайгаков много.

— Сайгаков?.. А-а… Читал.

— Маленькие, чуть побольше козы, а бегают как, о! — Арик даже глаза под лоб закатил. — На машине не догонишь, куда там!

— Ну, это ты загибаешь, — не верю я. — Скажешь еще, на самолете не угонишься…

— Фу, какой ты, — фыркает Арик нетерпеливо. — А ты знаешь, как они дышат? Знаешь?

— Чего же не знать, — легкими, через нос… как всякое зверье.

— Зверье-е, — передразнивает меня Арик и вдруг выпаливает: — Не только через нос, но и через ноги! Между копытами у них дырки есть, они к легким идут. Когда сайгак бежит, то не только через нос, но и через ноги дышит, чтобы воздуха больше захватить. Я видел убитого сайгака. Охотники возьмут шомпол от ружья и и сунут в эту дырку — весь шомпол уходит…

Оказывается, Арька знает о таких вещах, о которых я имею довольно-таки смутное представление. Взять хотя бы эту непонятную степь, в которой о лесе и слыхом не слыхать. Разве сразу поверишь? Я родился и вырос в городе, окруженном предгорьями Урала, на быстром своенравном Кинеле, в пойме которого раскинулись бесконечные лиственные леса. О степи же знал совсем немного — то, что говорилось о ней в учебниках. Или эти быстрые животные, дышащие через ноги… Кто поверит, что такие есть на свете? Арька же говорит, что есть, что сам их видел…

Наш разговор прервал лай овчарки. Пальма, гремя цепью, бегала вдоль забора и хрипло, злобно лаяла.

— Кто-то чужой во дворе, — сказал Арик, прислушиваясь. — На своих Пальма не лает.

— Пойду посмотрю, — сказал я и, пригнувшись, чтобы не удариться о стропило головой, направился к выходу. Высунувшись, я увидел внизу Вальку Шпика.

— Ты чего здесь делаешь? — басом заорал я с намерением напугать его. — Сейчас собаку спущу!

Валька поднял голову и на меня глянули его растерянные глаза — круглые и блестящие на солнце. Увидел меня, улыбнулся и откровенно признался:

— А я напугался, когда ты закричал… Аж сердце в пятки ушло.

— То-то, — довольный, ответил я. — Полезай сюда.

Валька быстро заработал руками и ногами, перебираясь с перекладины на перекладину лестницы. И сопел, пузастый, громко, смачно. Отъелся, черт, на отцовских сухарях да бисквитах.

Хватив чердачного воздуха, Валька сразу же закашлялся.

— Чего вы здесь делаете? — спросил он, морща нос. — Тут же дышать нечем…

— Не видишь, что ли? Работаем, — ответил Арик. — Самосад рубим.

Валька наклонился над ящиком, зачерпнул ладонью горку табачной крошки. Посмотрел с видом знатока, пропустил табак сквозь пальцы.

— А-а, — непонятно зачем протянул он и вдруг спросил: — Пользуетесь добротой Пызи? Ну, тогда дайте и я закурю…

Валькин вопрос и требование поразили нас. Мы с Арькой посмотрели сначала друг на друга, потом на Вальку. Чего он требовал, догадаться было нетрудно — бумагу, спички. Поразило нас другое: Валькина уверенность в том, что мы курим и, стало быть, имеем газету, чтобы крутить цигарки, и спички. А мы не только не курили, даже не помышляли об этом.

— А ты что… куришь? — спросил я Вальку, глядя на него во все глаза.

— А чего же? Все курят… Бычки собирают и курят.

— Бычки? Какие еще бычки?

— Ну, окурки, — пояснил Валька и вдруг с недоумением спросил: — Вы что, маленькие? Будто сами не знаете… Я давно втихаря потягиваю.

— Боишься?

— А то-о… Разок отец унюхал, что от меня табачищем воняет, такую лупку задал — з-замечательно-прекрасную!

Ну и Валька Шпик! Знаю его давно, а до конца не изучил. Разве я сказал бы так, коснись это меня, что лупка была «з-замечательная»? Да я лучше умер бы, чем открыть такое товарищам своим. А вот Валька сказал, и сказал с такой выразительностью, с таким удовольствием, будто отец наградил его по меньшей мере велосипедом.

А Валька непринужденно продолжал:

— Ну, чего вы глазами хлопаете? Давайте газету — я умею такие «козьи ножки» крутить, что вы только ахнете.

И тут я взорвался:

— Знаешь что, Шпик ты несчастный, катись-ка отсюда со своими «козьими ножками» подальше! Чего хорошего, а гадость всякую находить ты горазд…

Но Валькино предложение неожиданно заинтересовало Арика.

— Не кипятись, Вася, — сказал он. — Что, тебе Пызиного табаку жалко? Сам утром подсчитывал, как он нас обдурил…

Валька слушал Арика с явным любопытством. Как я и ожидал, он ухватился за последние слова.

— Расскажите, а… Мне ведь тоже хочется знать, — попросил он.

— Не твоего ума дело, много будешь знать, скоро состаришься, — оборвал я его. — Вы, как хотите, а я курить не буду.

Арик кивнул головой и молча полез к выходу. Уже на лестнице он сказал:

— Сейчас принесу газету и спички.

Мы помолчали. Потом Валька, обиженный моей рез костью, буркнул:

— О тебе дядя Вася спрашивал: почему не заходишь к нему?..

Я пожал плечами.

— Не видишь, связался с этим Пызей…

— Стоит спину гнуть…

— Стоит — не стоит, а помогать матери надо. Есть нечего, а брюхо просит…

Валька, забыв про обиду, похлопал по своему круглому и тугому животу:

— А нам хватает. Папахен с пекарки кое-что приносит.

Как я ненавидел Вальку в эту минуту! Его розовую щекастую физию, круглый живот! А вместе с Валькой и его отца-верзилу с руками гориллы и тяжелой нижней челюстью, черноволосого, с изувеченными какой-то болезнью ступнями ног. В армию его не взяли, и он даже гордился этим. Во всяком случае, я слышал однажды, как он изрек:

— На фронт дураков берут, умные в тылу нужны.

По-видимому, он относил себя к умным, но, по моему мнению, для того, чтобы сказать такую глупость, ума не так уж много требуется. Ну, чем, спрашивается, мой отец хуже него? Разве только тем, что его взяли на фронт и он сейчас с винтовкой в руках защищает свою Родину от фашистов? С этим я, конечно, не мог согласиться, и поэтому с тех пор невзлюбил Валькиного отца, всячески избегал встречаться с ним.

— Однако, как ты об отце говоришь, — сказал я Вальке, чтобы не молчать. — Папахен…

— А что? — вскинул на меня Валька глаза и сощурился, будто ему в лицо ударил луч света. — Заслужил, вот и говорю…

— Все-таки он тебе отец, а ты — сын…

Валька разозлился так, что я растерялся.

— Отец, отец! А ты знаешь, какой он отец? А это ты видел? — Валька вскочил, повернулся ко мне спиной и задрал рубашку. — Видел, а, видел? Это мой отец так делает!..

Я смотрел на Валькину несильную, смуглую от загара спину и не верил глазам: она была исполосована темно-синими полосами.

Одернув и заправив рубаху в штаны, Валька опять сел и зажал ладошки между коленями. Не глядя на меня, заговорил, проглатывая окончания слов:

— Ворюга он. На пекарне для фронта сухари и бисквиты делают, а он таскает… Я сказал ему раз об этом, он меня выпорол… А теперь почти каждый день напивается и лупит меня… Зажимает голову между ног и ремнем… Я молчу, а он ярится, хлещет еще сильней, ждет когда я заору… У-у, скотина!

Подавленный его признанием, я спросил:

— А что же мать не заступится?

— Боится она… На икону только молится, а подойти к отцу боится… Эх, удеру я от них куда подальше!..

— Куда?

Валька не успел ответить. Пришел Арик. Из-за пазухи достал клочок газеты и коробок с двумя спичками.

— Вот, — протянул он газету Вальке. — Крути.

Валька взял бумагу, повертел ее, словно примеривался к чему-то, и вдруг ловким движением оторвал длинную треугольной формы полоску. С такой же ловкостью и быстротой он свернул фунтик, потянул его за концы, удлинив, перегнул надвое и, довольный своим умением, сказал:

— Готово. Теперь табаку набрать и можно фугасить.

Так он и сделал: набрал в свою маленькую пухлую ладошку табачной крошки, набил «козью ножку», смял ее конец, чтобы табак не высыпался, и приказал:

— Спички!

Арик поспешно протянул коробок. Валька чиркнул спичкой, прикрыл неяркий желтый огонек ладонями (как взрослый) и прикурил. Затянувшись, выпустил длинную сизую струйку дыма изо рта, а потом две струйки из ноздрей. Подумав сообщил:

— Самосад, что надо. Пызя не прогадает.

— Хороший? — не веря, спросил я Вальку.

— Силен. До печенки достает. Крепач. Хочешь попробовать?

Я закрутил головой, хотя, честно признаться, попробовать очень хотелось. Согласился Арик. Он попросил:

— Дай мне…

Затянувшись еще раз и выпустив облако дыма, Валька отдал «козью ножку» Арику.

По тому, как боязливо и неумело он держал и поднес самокрутку ко рту, можно было сделать заключение, что Арик никогда раньше не курил. Вытянув губы трубочкой, он с причмокиванием пососал кончик цигарки и открыл широко рот. Изо рта выплыл жиденький, чуть заметный клубочек дыма.

— Да ты не так, — снисходительно начал наставлять его Валька Шпик. — Ты вдыхай дым в себя… Не бойся, тяни смелей!

Арик послушался и в следующую минуту раскашлялся так, что из глаз слезы посыпались.

— С непривычки, — заметил Валька. — Ничего, привыкнет… Ты, Арик, помногу не хватай. Сначала понемножку, приспособиться надо.

И Арик внял Валькиным советам. Часто поднося самокрутку ко рту, он делал маленькие затяжки и какими-то странными прислушивающимися глазами смотрел на нас.

Наконец сказал приглушенно и испуганно:

— Голова кружится… И звенит что-то, как комар над ухом…

— А приятно, правда?

Арик кивнул головой и вдруг, закрыв глаза, побледнел прямо-таки до зелени.

— Что с тобой? — спросил я его испуганно. — Тебе плохо? Эх, куряки! — И к Вальке: — Видишь, ему не по себе…

Арька замотал головой и замычал, как годовалый бычок. Валька взял у него папиросу и сунул себе в рот. Творилось неладное. Арька пополз к выходу из чердака и перевалился грудью через толстую сосновую балку.

— Стошнило, — сказал Валька. — Нахватался, слабак.

Подполз, отдуваясь, Арька.

— Выдрало, — пробормотал он и тыльной стороной руки отер губы. — Не буду больше… Дрянь…

— Эх, была не была, — сказал тогда я. — Дайте попробую!

Валька охотно согласился:

— Давно бы так… Все мальчишки курят. А чего, на самом деле, девчонки мы, что ли? Мужчины должны курить.

— Ладно, ладно, — перебил я его. — Мужчина… Наговоришь сейчас семь верст до небес… Сверни-ка лучше мне и помолчи.

И Валька послушно и быстро сотворил мне такую же аккуратную и солидную «козью ножку», какую сосал Арик.

И вот сидим мы с Валькой Шпиком и курим. Чердак заполнился табачным дымом, и лучи солнца, проникая к нам через чуть заметные щелочки и дырочки в крыше, кажутся голубыми шелковыми нитями. Кружится голова, тянет на кашель, но я креплюсь, подавляя его в груди, и неумело тяну и тяну из самокрутки горький, дерущий горло дым. Да, голова кружится приятно — все плывет перед глазами, сделалось невесомым и нереальным, как сон, предметы стали неустойчивыми, с мягкими, потерявшими твердость очертаниями. И звенит что-то внутри тебя, звенит…

Посидев еще немного, Валька Шпик сказал:

— Ну, я пойду. Мешать вам не буду… А может, остаться, помочь?

Я не ответил, почему-то промолчал и Арик. Полуприкрытыми глазами он смотрел в дальний темный угол чердака и сосредоточенно морщил лоб. Валька посмотрел на нас, хмыкнул себе под нос, поддернул штаны и, не дождавшись ответа на свой вопрос, полез из чердака.

Творилось со мной неладное и нехорошее. Такого я еще никогда не чувствовал. Головокружение прошло, предметы опять утвердились на своих местах и обрели первоначальную плотность и объемность, и я почувствовал, что во мне исчезло что-то легкое, чистое, а взамен появилось угнетенное, тупое, безразличное ко всему на свете, словно я постарел, по крайней мере, лет на двадцать… И было обидно на кого-то и на что-то…

— Я больше никогда не буду курить, — прошептал Арик. — Никогда.

— Я тоже, — так же тихо, не глядя на него, ответил я.

Забегая на много лет вперед, скажу: мы сдержали свое слово.

После обеда на чердак взгромоздился Пызя. Уселся на поперечной балке — распаренный на солнце, как после бани, вспотевший и довольный чем-то. Извлек из кармана штанов свой грязный носовой платок, провел им по лицу, потер под висячим носом, скомкал в комок и сунул обратно в штаны. Покряхтев, пробубнил:

— Ладно, очень ладно… Ну, работайте, работайте… — И, открутив колпачок от масленки-табакерки, начал совать в ноздри темную пыль.

Мы не заговаривали с ним — не забыли утреннего подсчета.

Хрум, хрум, хрум — насмешливо хрустели, словно жевали что-то вкусное, наши машинки. Злая табачная пыль плотным облаком нависла вокруг, а Пызя вроде и не чувствовал этого — сидел и совал в широкие ноздри своего рыхлого носа понюшку за понюшкой и молчал, видимо, наслаждаясь. Потом начал чихать: шти, шти, шти! Посидел, опять извлек из кармана платок и двинулся к выходу. Загородил свет, медленно согнулся и полез задом вперед — неторопкий, основательный, уверенный в нужности и значимости своего существования. Исчез, словно испарился, будто его и не было только что.

— И не разговаривает даже, — боднул Арик головой вслед ему. — Должно, барыш в уме подсчитывает да над нами, дураками, смеется.

Я промолчал. Может, и прав Арик, откуда я знаю, о чем думает этот жадный и хитрый старик.