Мы были мальчишками

23

Я не раз наблюдал такую картину: мама, открывая окно, тянется стрункой к верхней задвижке рамы и тихо, ни к кому не обращаясь, говорит: «Свежего воздуха впустить… Проветрить квартиру надо — дышать нечем».

Ветер врывается в окно и начинает шарить по полу, стенам и потолку. Вот он отыскал на стене календарь, приподнял один листочек, словно захотел посмотреть, а что там дальше? — и вдруг начинает листать толстую книжку быстро-быстро. И перед глазами мелькают черные крупные цифры, обозначающие дни месяца.

Вот так же неожиданно полетели дни моей жизни. Началось… Впрочем, сейчас даже трудно сказать, с чего это началось. Кажется, дело было так.

Мама была на работе. Я выполнял ее задание: мыл полы: Выжимая тряпку над ведром, я что-то насвистывал, о чем-то думал — не помню. В дверь постучали, и, не дожидаясь моего разрешения, в квартиру ввалились Арик и Валька Шпик.

— Васька! — заорал Шпик. — Мы из школы. Заниматься будем с первого октября. А завтра едем в колхоз убирать хлеб!

Я выронил тряпку.

— Куда едем?

— В колхоз. Работать.

Это сказал уже Арик. Чубик он не накручивает на палец, упер руки в бока и смотрит на меня так, будто подарил что-то такое, от чего я должен, по меньшей мере, прыгать до потолка. Скуластая физиономия его пылает густым румянцем, на лбу — мелкие капельки пота, коричневые глаза взблескивают озорными искорками. На толстощеком лице Вальки Шпика тоже несвойственное ему выражение полного подъема душевной энергии. Кажется, скажи Вальке, и он отправится в этот неведомый колхоз сию же минуту, не заходя даже домой, чтобы спросить разрешения у папаши и мамаши. А они, конечно же, такого разрешения никогда не дали бы.

Я спросил:

— А далеко он… колхоз?

Слово «колхоз» звучало в нашей городской квартире довольно-таки странно и непривычно. Из книг и рассказов я знал, что существуют где-то на белом свете колхозы и совхозы, люди в которых выращивают хлеб и разводят скот, но самому далее окрестностей города бывать нигде не приходилось, тем более в колхозе. Во всяком случае, понятие «колхоз» было для меня совершенно отвлеченным. Арька в этом отношении стоит выше меня на сто ступеней — он жил у тетки в деревне и, стало быть, знает, что и как. Поэтому я обращаюсь только к нему. На мой вопрос Арька ответил:

— Тася сказала: километров шестьдесят отсюда…

— Кто? Тася? Это еще кто такая?

— Так ты еще не знаешь, — смеется Валька Шпик. — Наша новая пионервожатая. Она у нас за начальника будет.

— А где же Боря? — перевожу я глаза с Вальки на Арика и обратно.

— В армию забрали, на фронт… — отвечает Арик и начинает накручивать свой влажный чубик на палец.

Я действительно отстал от жизни. Арик и Валька приглашали меня пойти с ними в школу, но я отказался, и вот теперь расплачиваюсь за свой отказ.

— Когда же ехать?

— Завтра, утром, — встрепенувшись, отвечает Валька. — Надо идти собираться… И ты, значит, собирайся. Рабочая одежка, вещмешок, харчи… Нам так сказали…

Ребята ушли, я остался один и не знал, что делать, ошеломленный известием.

Что было дальше?

Да, мама… Такой растерянной и беспомощной я никогда ее не видел. Она без толку ходила по квартире, взглядывала на меня прозрачными и ничего не понимающими глазами и все спрашивала:

— Как же так? Значат, ты уедешь на целый месяц?

Я хмурился и молчал. Мне было жалко ее, и в то же время я сознавал, что она растерялась потому, что считает меня еще маленьким. И это меня злило. Ну, какой я маленький? Ведь даже папка пишет, что я уже большой.

— Мама, — сказал я, — утром мне ехать, а ты еще ничего не приготовила.

Получилось грубо. Я понял это потому, как она вздрогнула и посмотрела на меня долгим и удивленным взглядом. Потом она быстро отвернулась, и я понял, что она не хочет показать мне, как она плачет. Мне стало до невыносимости стыдно и обидно.

Утром, когда Арик и Валька зашли за мной, мама была спокойна и даже, как мне показалось, весело настроена.

— Явились, работнички? — вместо приветствия сказала она ребятам и, подавая мне рюкзак, добавила почти торжественно: — Будьте сильными, мальчики… Не пищите там!

Мы засмеялись и гуськом вышли во двор.

— Пищать не будем, — уже у ворот ответил Валька Шпик. — Будьте спокойны…

У мамы вздрагивали губы, и мне было больно смотреть на нее…

Что было потом?

Да, Тася…

Сначала мне показалось, что на меня надвигается золотой вихрь — так быстра в движениях эта девушка. В лыжном синем костюме, с разбросанными по плечам светло-русыми, с золотистым отливом волосами, она стремительно подошла ко мне — и не подошла даже, а словно по воздуху подлетела — и без всяких предисловий, глядя прямо мне в глаза своими зелеными кошачьими глазищами, спросила:

— Фамилия?

Мне стало весело и как-то бесшабашно.

— Смелковский! — гаркнул я.

Шпик фыркнул и отвернулся. Тася метнула взгляд в его сторону и, видимо, поняла, что здесь что-то не так.

— А точнее?

Ее напористый, не признающий возражений тон начал раздражать меня. Не знаю почему, но мне сразу показалось, что этой красивой зеленоглазой девушке не пристало так разговаривать с мальчишками, ведь мальчишки народ характерный, как крапива.

— Можно и точнее, — начал я кривляться. — Ну, как бы это… Ты не знаешь, Арик?

Арик нахмурился.

— Брось, — буркнул он.

У Таси начали вздрагивать крылышки точеного прямого носика. Сейчас она смотрела так, будто хотела броситься на меня.

А я тянул:

— Вот забыл только… Дома забыл… Может, сбегать?

Это было отвратительно. Меня самого тошнило от собственного кривлянья, но я ничего не мог поделать с собой.

— Хулиган, — отрезала Тася и, стремительно повернувшись, опять, словно по воздуху, полетела от меня. Я посмотрел ей вслед и понял, почему создается такое впечатление полета, когда она идет. Шаги она делает мелкие и быстрые и наступает в основном не на пятку, как все, а на носок, будто выше хочет стать, будто хочет оторваться от земли…

В обшарпанном скрипучем вагоне пригородного поезда я устроился у окошка и смотрел, как кружатся, убегая назад, земля, заросшая порыжевшими травами, овраги с сумеречной темнотой под деревьями, ревниво прикрывшими их овражьи тайны, озерки — осколки голубых стекол в обрамлении осоки и камыша. Галдела ребятня, пищали восторженные девчонки, в конце вагона раздавался строгий голос нашего начальника — зеленоглазой Таси.

За окном, далеко-далеко на пригорке, замаячила буровая вышка. Была она легкая, ажурная, игрушечная. А ведь это такая махина!.. Я однажды побывал на буровой дяди Яши Киселева. Давно это было, а запомнилось крепко.

Как-то однажды вечером дядя Яша спросил:

— Поедем ко мне на буровую? Посмотришь, как мы землю бурим, а потом пойдешь ягоды собирать — там недалеко овраг есть, и ягод в нем ужас как много — сладкие-сладкие… Поедешь?

— А мама меня отпустит?

— Отпустит, если попросим.

— Тогда поедем.

Но мама запротестовала:

— Что ты, что ты, Яша! В такую даль? Нет, нет…

— Он же со мной, Вера, — укоризненно ответил дядя Яша и своими прекрасными печальными глазами посмотрел на маму. — Пусть посмотрит мальчишка — это же интересно для него… И нужно!

— Зачем? — удивилась мама.

— Человек же растет. Пусть знакомится с миром заранее, чтоб потом не тыкаться слепым котенком.

— Разве что так, — начала сдаваться мама. — Только ты посматривай за ним.

Признаться, разговор был слишком «взрослым», и я из него понял только одно, что мама поехать разрешила.

И мы поехали.

В кузове старенького расхлябанного грузовика сидели рабочие в желтых и жестких брезентовых костюмах, замазанных пятнами нефти и высохшей глины. Все с любопытством и неясным доброжелательством смотрели на меня, улыбались.

— Будущего буровика везешь, Яков? — спросил один из них и весело подмигнул мне.

— А как же? — ответил дядя Яша. — Пора, Сергей, и смену потихоньку готовить.

— Ну, а как звать тебя, смена? — уже непосредственно ко мне обратился Сергей.

— Василий Смелков, — ответил я.

— Ого, хорошая фамилия. Значит, смелым растешь?

— А што, ну и смелым, — с вызовом ответил я.

Вокруг засмеялись, а мой собеседник без тени улыбки спросил:

— Не врешь?

— Не вру.

— А на вышку полезешь со мной?

Для меня вопрос этот ничего конкретного не заключал — буровой вышки я еще не видел и поэтому ответить утвердительно или отрицательно не мог. Посмотрел на дядю Яшу. Он покачал головой:

— Нет. — И Сергею: — Ты не смущай парнишку. Он еще и вышки не видел, а ты — «полезем»… С собой равняешь? Небось, когда сам впервые лез, кое-где мокро стало… Забыл?

Буровики весело и дружно грохнули, а покрасневший Сергей стал оправдываться:

— Да я чего? Я ведь шучу… Не понимаю, что ли? — И вдруг глянув на меня, опять подмигнул. Я засмеялся и тоже подмигнул ему. И мы сразу стали друзьями.

— Ты, Яков, давай-ка Ваську сюда, — попросил Сергей. — Здесь ему удобней будет и видней… Вот, смотри, Василий Смелков, красота-то какая вокруг…

Я посмотрел. Вокруг расстилалась неоглядная равнина, покрытая сочной зеленой травой, в которой то тут, то там мелькали яркие головки цветов. Блестела еще не просохшая роса, пахло медовым ароматом «кашки», в лицо бил холодный упругий ветер. Над головой неоглядное синее небо, и в нем, мелко трепыхая крылышками, купается какая-то птичка и рассыпает, словно невидимые бубенчики, свою незатейливую песню… Прав Сергей — очень красиво и радостно вокруг.

— Хорошо? — спрашивает он.

— Ага! — отвечаю я. — Хорошо!

Буровая вышка поразила меня своей высотой, хитросплетением труб и тонких металлических прутьев, из которых она была собрана. И, конечно, первым делом я спросил дядю Яшу:

— А она не упадет?

— А почему она должна упасть? — вопросом на вопрос ответил он. — Стоит же…

— Ну, почему… — замялся я. — Ну, начнется буря и свалит, тогда как?

— Не свалит, — уверенно возразил дядя Яша. — Она так сделана, что не свалит никакой ветер. Ученые люди ее делали…

— А-а, ученые… Тогда, наверно, не упадет.

Первый вопрос был разрешен. Нужно было разрешить второй, и я осторожно спросил:

— А на вышку вон по тем ступенькам поднимаются, да?

— По ним, правильно. Это маршевые лестницы — так они называются.

— Дядя Сережа часто по ним лазит?

— Он работает там, наверху. Дядю Сережу так и зовут; верховой рабочий… А ты это чего выпытываешь? — вдруг спохватился дядя Яша. — Не на вышку ли вздумал лезть?

— Да не-ет, — тяну я, отвернувшись, чтобы дядя Яша не видел моего лица.

— Смотри у меня…

И все-таки на вышку я залез. С дядей Сережей. Это было уже в середине дня. Дядя Яша стоял на площадке, недалеко от бешено крутящейся квадратной трубы, и держался за толстый железный рычаг.

— Чего он делает? — спросил я дядю Сережу.

— Бурит, — коротко ответил он и спросил: — Ну, что, полезем на вышку?

И я согласился:

— Полезем.

Помню, я храбро ступил на первую ступеньку лестницы и даже сбросил с плеча тяжелую руку дяди Сережи, который, видимо, поддерживал меня.

— Не нужно, я сам, — сказал я ему и зашагал по ступенькам.

— Сам так сам, — ответил дядя Сережа. — Двигай, Смелков, смелее.

Но легко быть храбрым там, внизу, когда под ногами чувствуешь привычную твердую землю. Здесь же на лестнице я почувствовал, как храбрость моя исчезает с каждой новой ступенькой. И если бы неровное, громкое сопение дяди Сережи за спиной, я уже повернул бы обратно и скатался вниз. Страх!.. До этого я не переживал ничего подобного. В груди у меня что-то оборвалось и появилось непонятное — щемящее, тягучее и нудно-противное. Кружилась голова, в висках громко стучало, я задыхался…

— Не смотри вниз, — приказывал мне дядя Сережа. — И не бойся, лестницы крепкие.

Буровая вздрагивала, направо, мелькая гранями, с лязгом, как волчок, крутилась квадратная труба… Удалялась земля, и предметы, разбросанные по ней — трубы, деревянные бруски и различные железки, назначение которых для меня было неведомо, становились меньше.

— Смотри только вверх, — приказал опять дядя Сережа.

И я стал смотреть вверх, в небо. Голубое и высокое, оно простиралось в стороны так широко, что не было возможности охватить его взглядом. И новое сладостное и жутковатое ощущение: мы лезем прямо в небо! Пройдет еще какое-то время, и я рукой могу коснуться небесной тверди…

Но суровый и напряженный голос дяди Сережи возвращает к действительности:

— Не торопись!..

И вот мы на самой маковке буровой вышки — на площадке, обнесенной дощатой изгородью. Ух ты!.. Я боязливо подошел к изгороди, положил на нее руки и… замер. Какая все-таки наша земля большая и красивая! Вон там далеко-далеко, в сиреневой дымке, по двум блестящим ниточкам движется игрушечный поезд, из паровоза, тоже игрушечного, вырывается белый султанчик пара; а вон там, за сине-зеленым лесом, зеркально сверкает излучина Кинеля, моей любимой речки; а вон там, словно кубики сахара, рассыпаны белые домики какого-то поселка; домики тоже задернуты прозрачной струящейся дымкой, они ломаются в своих очертаниях, теряют четкость, и поэтому кажется, что им надоело стоять на месте и, чтобы размяться, они приплясывают… Какой простор! Как много солнца, неба, воздуха!..

— Хорошо? — наклонившись ко мне, спрашивает дядя Сережа.

И я от души отвечаю ему:

— Очень хорошо!

Спускаться вниз не хотелось, но дядя Сережа пригрозил:

— Пойдем, пойдем, достанется нам на орехи…

Пришлось подчиниться.

Дядя Яша, оказывается, видел, как мы лезли на вышку, но, к моему удивлению, не ругался. Только Спросил:

— Не сдрейфил?.. Вот и прекрасно. А теперь иди вон в тот овраг и пособирай ягоды. Иди, там их много, и — вкусные!

После того, что я пережил на вышке, ягоды меня уже не интересовали. Мне хотелось знать все, что связано с этой махиной, и я забросал дядю Яшу вопросами… Потом несколько ночей кряду мне снились удивительные сны. «Будто лезу я опять на вышку и небо приближается, приближается ко мне. Я протягиваю к нему руки и неожиданно плавно взлетаю. Или стою у рычага, веду бурение. Бурильный инструмент где-то глубоко-глубоко под землей, а я почему-то вижу его — разбрасывая вокруг крошку выбуренной породы, он вращается с неимоверной скоростью и уходит все глубже и глубже.

…Со мной рядом кто-то сел. Повернулся. Так и есть: она, Тася! Смотрит на меня строго, даже не улыбнется.

— Что, Смелков, снова дурить будешь?

И опять мне не нравится ее тон. Ну, что она, не понимает, что ли? А она смотрит и глазом не моргнет, ждет ответа.

Я не ответил, опять повернулся к окну. Буровая исчезла. Закружилась перед глазами степь — ровная, уползающая куда-то за горизонт. Насыпь здесь невысокая, прямая, и поезд заметно прибавил ходу. И я вдруг подумал: «А глаза у нее, как у русалки», — хотя, впервые увидев Тасю, подумал, что глаза у нее, как у кошки… И мне почему-то захотелось рассказать этой стремительной девушке о том, как я ездил с дядей Яшей на буровую вышку, как поднимался на нее с Сергеем и что переживал при этом. Мне казалось, что она хорошо поймет мои переживания, будет слушать внимательно и в знак понимания согласно кивать голевой. И еще я подумал: «Какая же она Тася Скворцова? Скворцы — черные, а у нее волосы золотые. Лучше будет так: Тася Златокудрая…»

— Смелков, ты слышишь меня? — спрашивает Тася.

— Нет, не слышу, — отвечаю я, не оборачиваясь. — У меня ухи заложило.

— Ну и невежа ты, Смелков, ну и невежа, — повторяет она дважды, и в ее голосе проскальзывают нотки растерянности.

— Мне некогда быть вежливым. Вот ведь какая история — некогда.

— Почему? — Растерянность в ее голосе звучит явственней.

— Я смотрю в окно и размышляю.

— О чем же?

— О скифских племенах, некогда бродивших по этой степи.

— К твоему сведению, Смелков, скифские племена никогда не бродили здесь. Ты плохо знаешь историю… И вообще я больше не разговариваю с тобой — ты не умеешь вести себя со старшими.

— Я постараюсь научиться этому.

Тася поднялась и вышла. Я даже не посмотрел на нее, хотя мне мучительно хотелось обернуться и посмотреть…

Где-то далеко пропел паровозный гудок, и поезд стал сбавлять ход… Так-так, так-так — постукивали колеса на стыках рельсов.

Да, вот так… Кажется, приехали… Что же это такое — «колхоз»?