Я не забыл Валькиных слов и прямо от Пызи зашел к дяде Васе Постникову. Открыл он сразу, не спрашивая, кто и зачем стучит. Увидел меня и просиял:
— Ты? Ах, воробей, забыл, носа не кажешь! Проходи, не стесняйся…
— Здравствуйте, дядя Вася.
— Здорово, здорово… Ну, как жизнь?
— Подождите, после расскажу… На улице жарища, пить страшно хочется…
Дядя Вася засмеялся:
— Пить! Ишь какой… А я, думаешь, не хочу? Целый день в ведрах ни капли… Обещала Киселиха принести, да забыла, наверно… Вот и сижу: без воды — ни туды и ни сюды.
Говорил он весело, даже шутил, а я за его веселостью и шутками видел другое — его беспомощность и страдание от сознания своей беспомощности. И мне становилось горько и обидно за него. Но разве скажешь об этом?
Настраиваясь на его шутливый лад, я сказал:
— Один момент, вода будет! — и схватив на кухне гремучие ведра, выскочил за дверь.
До водоразборной колонки было далеко — целый квартал. Ходить по воду я не любил, работа эта — мама так и говорила: твоя работа — мне казалась до невыносимости бестолковой и чем-то принижающей мое достоинство. Ну чего сложного — принести два ведра воды! Тяжело? Это так, но и… все. Неинтересно, однообразно, утомительно, к тому же, пока дойдешь от колонки до дома, расплескаешь по полведра, обольешь штаны и ноги, изнервничаешься. А на этот раз я бежал к колонке с горячим, незнакомым мне ранее желанием сделать для дяди Васи хорошее, помочь ему в трудную минуту. Бежал и озабоченно думал, что к нему нужно будет заглядывать каждое утро, следить, чтобы вода в ведрах была всегда, помогать во всем. И как я раньше не догадался?
Вернувшись и поставив ведра на скамейку, я не сразу понял, что изменилось в квартире дяди Васи. Это было странное ощущение: чувствуешь — изменилось что-то, а что — не видишь, не понимаешь. Дядя Вася сидел на стуле, откинувшись на его спинку, и смотрел на меня какими-то новыми, вопрошающими и ожидающими глазами, улыбался смутной и немного растерянной улыбкой. И молчал. Молчал так, словно я должен что-то заметить, обязан заметить, и что-то сказать. И вдруг я увидел… ноги у дяди Васи! Да, да, я не ошибся, у него были ноги, обутые в черные новые ботинки из хорошей хромовой кожи.
Это было какое-то наваждение. Я закрыл глаза, потер их кулаками и вновь открыл. Ничего не изменилось. Дядя Вася сидел, смотрел на меня и улыбался.
— Подойди ко мне, — позвал дядя Вася. — Подойди, не бойся.
Я подошел, невнятно бормотнув:
— А я и не боюсь, откуда вы взяли?
— Ну, ну… — Он положил тяжелую руку мне на плечо и тихо спросил: — Удивлен?
Я кивнул.
— А удивительного ничего нет. Помнишь, я рассказывал, как мы за «языком» ходили с Юмом и Панасом?
— Помню.
— Так вот Юм и Панас, когда я в госпитале лежал, протезы мне прислали… Где достали их — не знаю, не пишут… Да и так понятно: разведчики все могут… Врачи мастеру их отдали, для подгонки на мои культи, а потом прислали сюда…
— Чего они прислали? Как они называются?
— Протезы.
Это слово я услышал впервые, и оно поразило меня своей звучностью и неясностью содержания. Запинаясь и краснея за свою неосведомленность, я спросил:
— А… а что это такое, протезы?
Дядя Вася усмехнулся:
— Вот чудак! Оказывается, ты еще не знаешь… Смотри! — и дядя Вася вздернул штанины. И мне все стало ясно… И стало еще горше на душе. Не знаю, почему, но особую боль и неловкость вызывали во мне металлические, покрытые никелем пластинки, плотно прилегающие к хрому — я не мог смотреть на них.
— Хороши? — спросил дядя Вася, видимо, искренне любуясь мастерством того, кто создал эти «ноги». — Здорово сделано, а?
— А ходить на них можно?
— Конечно! — воскликнул дядя Вася, не заметив, что я не ответил на его вопрос. Наклонившись, он похлопал по протезам и добавил, «вздохнув: — Ходить можно, но нужно учиться… привыкать. Я было обрадовался сначала, надел эти ходули и сиганул со стула — думал, что побегу сейчас…
— И что?
— Ну и грохнулся врастяжку… Еле-еле отошел… Попросил Киселиху костыли достать… Вон в уголке стоят — подай-ка.
Я послушно исполнил просьбу. Дядя Вася взял костыли, приспособил их под мышками и медленно, грузно поднялся.
— Ну, воробей, господи благослови!.. Будем учиться ходить… Р-раз… — И дядя Вася сделал первый неуверенный шаг. Впрочем, даже не шаг — волоком протащил по полу искусственную ногу, потом другую. Переставил костыли и вновь перетащил за ними следом свое, такое сейчас непослушное и тяжелое тело. И опять, и опять…
Он дотащился до конца комнаты, медленно развернулся. Лицо его раскраснелось, по лбу и щекам катились крупные капли пота, а глаза были веселые — такие же, какие я видел у него до войны: искрящиеся смехом и удалью.
— Ну, воробей, что скажешь?
— Хорошо! — не задумываясь, выпалил я. — Очень хорошо. Только вы повыше ноги поднимайте и ступайте тверже…
— Ты думаешь? Давай попробуем…
Он закусил губу, вдохнул полную грудь воздуха, словно собирался прыгнуть, переставил вперед костыли и начал поднимать левую ногу. Вот ботинок оторвался от пола, нерешительно и беспомощно повис в воздухе и потом медленно двинулся вперед и как-то влево. С глухим стуком опустился на пол. Дядя Вася застонал. Я испуганно посмотрел на него и спросил:
— Больно?
— Ничего, — сквозь зубы ответил дядя Вася. — Ничего, воробей… Боль — чепуха, главное, ты прав, так мне легче и удобнее…
Дядя Вася постоял, опять набрал побольше воздуха, с таким же, усилием поднял правую ногу и опустил ее. Посмотрел на меня и вдруг подмигнул.
— Каково? Идет дело?
— Идет, — поспешно согласился я. — Вы только не торопитесь… — И не успел я договорить, как вдруг одна нога у него подкосилась, дядя Вася качнулся, застучал костылями, стараясь сохранить равновесие, и грохнулся на пол. Мгновение я стоял, словно прикованный к месту, потом бросился к нему.
— Вы ушиблись? Ушиблись, да? Вставайте, я помогу…
Он поднял голову и замотал ею:
— Не-ет, воробей, нельзя… Тебе нельзя… Я — сам! Только так… А ты, значит, отойди…
— Но вам же тяжело…
Дядя Вася взглянул на меня, и я вдруг увидел его налитые кровью и бешенством глаза. Такого выражения в них я никогда не видел. Они всегда были веселыми, смеющимися, в последнее время — спокойными, грустными, иногда — суровыми, а сейчас…
— Отойди, Васька, — тяжело и грубо сказал он. — И не смей жалеть меня! Понял?
Я согласно мотнул головой, хотя, честно признаться, ничего не понял. До сих пор я думал, что помощь человеку, оказанная вовремя, найдет в его душе благодарный отклик, а тут… Мне было немного обидно и неудобно, будто я совершил что-то предосудительное.
Тем временем дядя Вася, сопя и глухо чертыхаясь, старался подняться. Вот он утвердился на коленях, потом, опираясь на костыли, поставил на ступню одну ногу и начал выпрямляться, подтягивая другую… И он встал!
Отдышавшись, посмотрел на меня просветленными глазами и засмеялся:
— Ясно? То-то! — И подмигнув, вдруг закричал раскатисто и ликующе: — Мы будем ходить, воробей! Будем еще топтать землю. Всем чертям назло будем ходить! Р-раз!.. Два!.. Три!.. Только вперед и никаких гвоздей! Р-раз!.. Два!..
Он дошел до стула, неуклюже, громоздко развернулся и плюхнулся на него всей тяжестью тела.
— Уф, устал! — Поморщился и добавил: — И больно… Не привык еще… Ну, чего ты там волчонком косишься — иди сюда… Возьму стул и садись рядом.
Я выполнил его приказание. Большой вздрагивающей ладонью он взлохматил мне волосы и тихо спросил:
— Напугался… когда я упал?
— Да.
— Ну, ничего. Прости, что накричал на тебя… Знаешь, горит у меня вот здесь, — он постучал кулаком по широкой своей груди. — Горит от нетерпения… Надоело сидеть в квартире… Надоело быть беспомощным… Соскучился я по вольному свету, за город хочется, на Кинель… Эх, воробей, так хочется пройти по берегу или по нашему черемушному лесу… Черемуха сейчас должна поспевать, не ходил?
— Нет.
— Зря. Сходи. Я, бывало, как только поспеет черемуха, беру котелок и на целый день — в лес… — Дядя Вася задумчиво потер щеку, подбородок и тихо улыбнулся. — Да… Ходил по лесу целыми днями, а котелок пустым приносил. Пока дойду до дому, всю черемуху и съем… Вкусно уж больно — ешь, ешь и никак не наешься… А потом язык таким шершавым становится, что и во рту трудно повернуть… Ну, ладно, расскажи, как поживаешь… Почему не заходишь?
— Работаю.
— Это где ж?
— У Пызи. Табак рубим с Ариком…
— И как платит Пызя?
— Плохо. По рубль пятьдесят за стакан, а сам по десять рублей продает. Жадюга страшный…
Дядя Вася покачал головой. После короткого молчания сказал:
— Пызя верен себе. Когда-то был богатым человеком, купцом… После революции присмирел, а сейчас опять зашевелился, опять спекуляция… — И вдруг, оживившись, дядя Вася спросил: — А ты не спрашивал у Пызи, как Василий Иванович Чапаев однажды разговаривал с ним?
— Кто? Чапаев? — изумился я. — Неужели он разговаривал с Пызей?
— А как же? Было такое дело… Ты, наверное, не знаешь и того, что Чапаев первым приклеил Михал Семенычу новое имя: Пызя!.. Эх ты, воробей, а еще говоришь: я, я…
— Не знаю, — честно признался я. — Зовут его так все, ну и я тоже — Пызя да Пызя.
— Вот видишь… А знать тебе нужно… Хочешь расскажу?
— Конечно хочу! — воскликнул я, жадно взглядывая на дядю Васю.
— Ну, слушай тогда… Дело, значит, было так. Чапаевцы выбили беляков из города. Жестокий был бой, много народу погибло. Закручинился Василий Иванович. Собрал комиссаров да командиров полков и спрашивает их: «Что делать будем, товарищи? Наступать нужно, а полки наши поредели».
Задумались командиры и комиссары. А Чапаев, горячий, быстрый, ходит по комнате, усы от нетерпения крутит. Подождал, подождал — молчат боевые товарищи. Круто остановился Василий Иванович, обвел цепким своим глазом всех и спрашивает: «Почему молчите? Аль сообразить не можете?»
Поднялся тогда самый главный комиссар…
— Это какой самый главный? — перебил я дядю Васю.
— Какой… Дивизионный, конечно… А тебя попрошу: если хочешь слушать, не перебивай. Нужно будет — после спросишь. Договорились?
— Договорились.
— Ну вот, значит… Поднялся самый главный комиссар и говорит: «А я так полагаю, Василий Иванович, к народу города обратиться нужно… Народ поймет, поддержит». — «Правильно, комиссар! — громко крикнул Василий Иванович и даже кулаком по столу ударил. — Бедняки поддержат, но вот закавыка, где коней возьмем, чтобы новых бойцов во всем аккурате снарядить? Чапаевец должен быть примером бойца — одет, обут, верхом на лихом коне, чтобы в бою смелым был и уверенным, что за свободу он воюет, за светлую долю, и — победит!»
И опять молчат боевые товарищи Василия Ивановича, думают. Посмотрел Василий Иванович на них, плетью по голенищу сапога своего ударил от нетерпения, а потом как крикнет: «Петька!»
И вбежал в комнату ординарец Чапаева Петька Исаев… «Что прикажете, Василий Иванович?»
Посмотрел на своего ординарца Чапаев с одобрением и гордостью, словно сказать хотел: «Смотрите, каков сокол!» — а потом и приказывает: «Веди сюда этих толстопузых отцов города. Да не забудь, скажи им, что с ними сам Чапаев разговаривать будет, понял?!» — «Так точно, понял, Василий Иванович!» — «Исполняй!»
Переглядываются командиры, не поймут, чего это затеял Чапаев, а он посматривает на них да хитренько так ухмыляется в рыжие усы.
И вот раскрывается дверь, и в комнату один за другим входят самые богатые люди города, а среди них и Михал Семеныч Пызняков собственной персоной. Все такие животастые, краснощекие и бородатые.
Подошел к ним Василий Иванович и здоровкается: «Здорово были, отцы-кормильцы! Шибко напугали вас мои ребята?» — «А как жа? — отвечает один. — Нешто не напужаешься: пушки бабахают, пулеметы строчат, ружья стреляют… Чать мы тоже человеки, боязно…» — «То-то, — смеется Василий Иванович. — Это вам не ваши белячишки… Сам народ поднялся за свою свободу, а народ — сильнейшая сила на белом свете… Ну, присаживайтесь, кто где может, разговор у меня с вами есть». — «А ты кто же будешь-то?» — спросил все тот же бородач. «А ты не знаешь? Я — Чапаев!» — «Не врешь?!» — «Побожиться могу… Веришь теперь?» — «Теперь верим. Об чем разговор у нас будет происходить?» — «Разговор короткий: кони мне нужны». — «И-и, Василий Иваныч, какие же кони по нонешним временам? Были кони, да беляки всех забрали, угнали…»
Нахмурился Чапаев, глаза сталью блеснули. «Белые угнали, говоришь? Значит, беляки, это буржуйское отродье, родненькие люди вам? А Чапаев просит, ему — фигу? Вот ты, — и тыкает плетью в грудь Пызнякова. — Как тебя звать-величать?» — «Пызняков Михаил, а по батюшке Семеныч». — «Ага! Сколько сынов имеешь?» — «Двух». — «Отделил?» — «Своими домами живут». — «Где они сейчас?» — «Дома́?» — «Не дома, а сыны!» Молчит Михаил Семеныч, топчется, сказать боится. «Ну!» — «Белые угнали… Не по собственной воле пошли — мобилизовали их…» — «На конях, поди?» — «А как жа? Знамо, на конях, не пешими же ходить будут». — Во-от, на конях! — закричал Василий Иванович. — А для Чапаева, стало быть, нет коней, так? А на чем я их догонять буду, чтобы бить, а?» — «Не ведаю, — пожал плечами Михаил Семеныч. — Всех коней забрали белые… И у меня и у них. Конюшни пустые стоят».
Обвел своим грозным взглядом Василий Иванович бородачей и так-то тихохонько спрашивает: «У всех, значит, забрали?» — «У всех проклятые угнали, у всех… Конюшни пустые», — загалдели богатеи. «Ну, а золотишко в кубышках, поди, осталось, а?»
Смешались отцы-кормильцы, глазами забегали туда-сюда, вспотели разом, как по команде. А потом как загалдят скопом: «Помилуй, гражданин Чапаев, какое же золотишко? Было золотишко, было, все разграбили, отняли, нищими оставили! Пожалей, бога молить будем!» — «Тихо! — приказал Василий Иванович. — Я всех послушал, а теперь вы слушайте, что будет говорить Чапаев, и накручивайте себе на ус для памяти. Кони у вас есть и золото есть — я знаю, насквозь вас вижу. — Подошел к Михал Семенычу и говорит: — Сказать, где вот этот… Как тебя? Пыз… Пызя? Ну, все равно… Сказать, где Пызя золото спрятал? Ну, чего молчите? Сказать, аль Пызя сам скажет?»
Сопят богатеи, на Чапаева со страхом смотрят, а Пызя, как в лихоманке, трясется. Тогда посмотрел Чапаев в Пызины глаза и говорит спокойно так: «Вижу, вижу, где закопал ты золото… Много золота… В саду своем закопал…»
Бухнулся Пызя на колени да как завопит: «Помилуй, бога ради!.. Какое золото? В каком саду?..»
А Василий Иванович и глазом не моргнет, смотрит на него так пристально да грозно, что у бедного Пызи даже голос пропал. Потом позвал: «Петька!» — «Слушаю, Василий Иванович!» — «Возьми лопаты, ребят и ступай вот к Пызе на задворки, пошукай там в саду золотишко… — И спрашивает у Михал Семеныча: — В каком месте копать?» Захлюпал Пызя, молчит, потому как знает: наврет — не сносить головы, Чапаев шутить не любит. Хлюпает и молчит. «Ну!» — прикрикнул Василий Иванович, и шпора на сапоге у него так и зазвенела от нетерпеливости.
Струхнул Пызя окончательно. «Пусть, — отвечает, — копают с начала и до конца… Закапывал, как картошку сажал — рядами…»
Удивился Василий Иванович, даже кончик уса крутить стал. «Это зачем же ты так?» — «Думал: будут копать в одном месте, найдут, а мне все равно больше достанется». — «Ах ты буржуй, ах ты гидра контрреволюционная, ах ты Пызя этакая! — закричал Чапаев. — Революционный народ обдурить захотел? Иди сейчас же вот с Петькой моим, и чтобы все золото у меня на столе было, а кони — у крыльца стояли! И не какие-нибудь там доходяги, а чтоб самые лучшие кони, самые лихие! Исполняй приказ Чапаева!»
Ушли Петька и Пызя, а Чапаев посмотрел на сомлевших от страха богачей и говорит им: «Видели? Идите теперь по домам, и чтобы ни-ни у меня — не дурить! Все чтобы чин по чину было, ясно?» — «Ясно, батюшка, ясно, товарищ Чапаев».
Выкатились за дверь бородачи, а Василий Иванович опять ухмыляется в усы, хитренько посматривает на своих: «Ишь, товарищам называть стали».
Не выдержал тогда самый главный комиссар, поднимается и спрашивает: «Василий Иванович, а как же ты все-таки узнал, что Пызя золото в саду закопал?» Смеется Чапаев: «А я и не знал вовсе. Брякнул ему наобум, а оно в самую точку оказалось… А впрочем, я их бирючью натуру знаю и привычки тоже. У них сейчас вся надежда на землю, дескать, выручит кормилица… Ан, не выручает, Чапаев все видит, от Чапаева не спрячешься!» — «А ты веришь, Василий Иванович, будут кони?» Удивился Чапаев: «А как же? И коней приведут, и золото принесут… На золото мы еще коней купим, посадим на них чапаевцев, и будут они рубаться с буржуями аж до самой мировой революции».
И сбылись слова Василия Ивановича. Много золота принесли тогда богатеи, и на него чапаевцы купили много лихих коней — самых лихих, самых быстрых. И сражались бойцы с буржуями геройски, и слава об их победах разлеталась по всему белому свету. До сих пор народ слагает песни о чапаевцах и об их славном командире Василии Ивановиче Чапаеве…
Понял, каков Василий Иванович Чапаев, наш с тобой тезка? — закончил свой рассказ дядя Вася. — Храбрейший из храбрейших, честнейший из честнейших людей…
Я молчал, завороженный легендой о необыкновенном человеке. Потом спросил:
— Дядя Вася, а как же с мировой революцией?
Дядя Вася серьезно и долго посмотрел на меня, будто что-то оценивал. Потом сказал:
— Революция продолжается, Василек. Война с фашизмом — это та же революция. Народы победят фашизм, и многие из них построят на своей земле новую счастливую жизнь… Революция продолжается, Василек… — Дядя Вася вздохнул, взъерошил у меня на голове волосы и добавил: — А теперь давай учиться ходить… Р-раз! Мы возьмем свое, всем чертям назло, возьмем!