Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ПЕРВАЯ

Заключительное заседание Всероссийской конференции РСДРП (б) закончилось 29 апреля 1917 года поздно вечером. И в тот же день многие делегаты заспешили на вокзал, чтобы, не теряя времени, выехать домой.

Так в одном вагоне курьерского поезда, вышедшего в ночь из Петрограда в Москву, оказались Андрей Сергеевич Бубнов, Валериан Куйбышев и Игнатий Фокин,

Весна была в самом разгаре. По новому стилю, в отличие от Европы еще не принятому в России, уже наступило 13 мая, и погода стояла по-летнему теплая.

Вздувая парусом оконную занавеску, ветер доносил с мелькавших по сторонам поезда нолей и перелесков запахи свежего разнотравья и первой, только что проклюнувшейся из клейких, тугих почек нежной листвы.

Не хотелось спать и даже уходить от раскрытого окна.

Подставив ветру разгоряченное лицо, Куйбышев не мог скрыть восхищения:

— Какое великолепие вокруг! Выл бы я поэтом, обязательно заговорил бы стихами.

— Не огорчайся. Я тебе помогу, — почему-то улыбнулся Фокин. — Мне как раз пришли на ум подходящие стихи. Слушай:

Гей, друзья! Вновь жизнь вскипает.

Слышны всплески здесь и там.

Буря, буря наступает,

С нею радость мчится к нам.

Радость жизни, радость битвы,

Пусть умчит унынья след…

— Стоп, стоп, Игнат! — рассмеялся Куйбышев. — Так мы с тобою не договаривались!

— Нет уж, Воля, позволь дочитать до конца, — Фокин упрямо тряхнул своей рыжевато-каштановой шевелюрой. — В конце — главный смысл, если уж речь о нынешней весне:

Будем жить, страдать, смеяться,

Будем мыслить, петь, любить.

Бури вторят, ветры злятся…

Славно, братцы, в бурю жить!

— Ну и ловко же ты! — Валериан Куйбышев, а для родных и друзей просто Воля, порывисто встал с дивана, чуть не задев крупной, кудлатой головой верхнюю полку. — Андрей, да оторвись от записной книжки! Слышал, как меня Игнат разыграл?..

Они стояли сейчас в проходе купе — оба молодые, с пышными, слегка вьющимися волосами, на первый взгляд очень друг на друга похожие.

Однако стоило внимательно присмотреться — и конечно же виделась разница.

Куйбышев чуть повыше Игната, и шевелюра у него темная, с двумя едва наметившимися залысинками над крутым, выпуклым лбом, да и манера держаться — взрывчатая, импульсивная.

У Фокина тоже высокий, красивый лоб, темно-серые глаза за стеклышками очков в тонкой металлической оправе и удивительная, способная вспыхивать мгновенно, обворожительная улыбка.

Сначала даже не поймешь, какая она, эта улыбка — застенчивая, скромная или лукавая, даже ироничная?

Наверное, каждый раз разная, особенная. Но возникающая мгновенно — это точно. Вдруг чуть вздрогнут, поднимутся кончики узких, нервных губ, и все лицо становится на редкость живым и привлекательным, будто осветится изнутри.

Сейчас на лице Игната, несомненно, было написано еле заметное лукавство, вызвавшее бурный, заразительный смех Валериана.

— Да, меня — и моими же стихами! — повторил Куйбышев. — Значит, запомнил?

— Слово в слово, как видишь.

— Когда? В Самаре?

— Нет, еще в Петрограде. Помнишь, когда мы с тобою создавали пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Вот тогда ты впервые свои стихи прочитал. А сегодня они пришлись кстати. Разве не так? — и вновь приподнялись уголки губ, обещая очередную смену чувств.

Внезапно послышался вкрадчивый, осторожный стук в дверь. Проводник поставил на столик стаканы с горячим чаем, вызвавшие оживленную реакцию всех трех пассажиров.

Даже молчавший до этого Бубнов, что-то сосредоточенно записывавший в карманном блокноте, отложил свои занятия и с наслаждением потер руки.

— А знаете, чего недостает на столе? — произнес он, отпивая глоток из стакана.

— Яблочного варенья с брусникой, — в тон ответил Фокин. — Петербургский деликатес. Однако можно согласиться и на обычный рафинад.

— Ну, я не сластена! К тому же рафинад, без которого не приготовить варенья, на вес золота. А вот чего бы я с удовольствием отведал… — аскетически спокойное лицо Бубнова заметно потеплело, и он закончил почти мечтательно: — Самарского сдобного калача откушал бы!

— Губа у тебя, Андрей, не дура! — улыбнулся Куйбышев. — Только и знаменитую волжскую сдобу ищи теперь там, где и сахар — у спекулянта!

— Посему предлагаешь с высот несбыточных мечтаний опуститься на грешную землю и приняться за чай с «таком»? — отозвался Бубнов.

— Увы, ничего другого не остается, — развел руками Валериан. — Пока мы с вами, господа бывшие политические ссыльные, бегали от царских шпиков, а потом на казенный счет совершали поездку в Сибирь и обратно, Николай Романов с помощью своего родственничка Вильгельма довел матушку-Россию до ручки, за что и пришлось его попросить с трона. Так что самарских и саратовских калачей, к которым привыкли ваши персоны, днем с огнем не сыщешь на Волге.

— Быстро пролетело время — ничего не скажешь! — подхватил Игнат. — Сколько же прошло с нашей последней встречи? Полгода, год? Ну, ясно — целая вечность, если и полицейские ищейки, и тюрьмы, и ссылки — все позади, все кануло в прошлое. Даже — самарские и саратовские калачи. А еще год назад…

Год назад, 10 мая 1916 года, по проходному свидетельству за номером 2114, выданному в петроградской тюрьме, административно высланный из столицы Российской империи Фокин Игнатий Иванович, двадцати шести лет от роду, но семейному положению холостой, до этого уже трижды арестовывавшийся, дважды судимый и дважды отбывавший тюремное заключение и ссылку, прибыл железной дорогой в волжский город Самару.

Какой это был по счету разгром Петербургского комитета? Если иметь в виду аресты с начала мировой войны, правильнее будет сказать — несчетный. Бубнова выслали из Петербурга в 1914 году, сразу же, как только разгорелась всемирная бойня. Куйбышева арестовали в июле 1915 года. Его, Игната, — в ночь на 9 февраля 1916-го.

Если бы знали жандармы, кто попал к ним в лапы во время облавы в Лесном, в доме номер 71 по Костромскому проспекту!

Нет, в докладе начальника охранного отделения департаменту полиции значились слова о Петербургском комитете, но все как бы перечеркивала фраза: «По существу дела показаний не дал». Потому, наверное, и решили не терять времени, не возиться с дополнительными дознаниями, а в делать как «лицо, вредное для общественной безопасности и порядка в столице».

Место высылки за минусом пятидесяти двух населенных пунктов — столиц, университетских городов и важных губернских центров, в которых запрещалось не только жить, но даже появляться на короткое время, он мог выбрать сам.

Поначалу надумал назвать Людиново — центр мальцевского промышленного округа, один из важных пунктов Брянского индустриального района. Мелькнула надежда: вдруг забыли о его подпольном прошлом и двух предыдущих там арестах. Но сам усмехнулся своей наивности: у жандармов — не девичья память, к тому же Людиново — прифронтовая полоса, куда его не пустят и на порог.

И тогда пришло решение — в Саратов.

Знал, в Поволжье жандармам удалось разгромить большевистские ячейки. Значит, его приезд может оказаться полезным — надо же кому-то приниматься за восстановление партийных рядов. И тоже было известно: Бубнов, высланный в Самару, развернул подпольную работу. Вот вместе и взяться в двух соседних волжских городах!

Потому и решил по дороге в Саратов завернуть сначала к нему, в Самару, хотя бы на несколько дней, чтобы получить информацию о положении дел на Волге и выработать общую программу действий.

Познакомились они еще в начале четырнадцатого в Петербурге, в редакции «Правды», и вот судьба вновь свела на явочной самарской квартире.

— Нашего полку прибыло! — встретил его Андрей Сергеевич. — А это, — кивком указал на человека, который бочком выходил из соседней комнаты, — знакомьтесь, Иосиф Андреевич Адамчик, белорусский крестьянин, а теперь фрезеровщик Самарского трубочного завода…

Такие мощные объятия сдавили Игната, что он еле продышался:

— Воля? Вот это встреча! А уж ручищи — стальные обручи.

— Не чета тебе, интеллигенту… Ты знаешь, что такое выточить на токарном станке двухдюймовое, так называемое американское, сверло? Мне, когда поступал на завод, дали его на пробу — смогу или нет, фрезеровщик я или самозванец? Смог!

Оказалось, Куйбышев совершил побег из иркутской ссылки, обзавелся паспортом на имя Адамчика, и теперь они с Бубновым руководят самарским подпольем.

Но осел Валериан в Самаре не по своей, так сказать, воле.

— Вот человек, которого следует бояться пуще всякой охранки. Уж если «арестует» — не улизнешь! — Куйбышев засмеялся и показал глазами на Бубнова. — Представляешь, Игнат, бежал я из ссылки, сделал остановку в Самаре, зная, что здесь обретается Бубнов. Думал, попрошу деньжат на дорогу — и снова в Питер. Но надо знать этого скрягу: ни копейки, говорит, не дам, оставайся в Самаре — дел выше головы. Так что учти: и ты попал в сети. Теперь он тебя не выпустит!

— А вот и выпустит! Давай об заклад! Еду в Саратов. И план уже есть. Устраиваюсь там секретарем больничной кассы. Помнишь, как ты, Воля, на заводе Гейслера в Петрограде. Положение — полулегальное. Позволяется даже, согласно уставу больничных касс, обзавестись гектографом…

Теперь можно было сказать, что тогдашний расчет во многом оправдался.

Прибыв в Саратов, оформился в больничную кассу производственного объединения «Дерево» и сразу же связался с опытнейшим правдистом большевиком Михаилом Степановичем Ольминским, тоже высланным из столицы под надзор полиции.

— Марксистские кружки высшего типа? — раздумчиво отозвался Ольминский на предложение Фокина. — Потянем ли? Ведь высшего! И потом — для кого?

— Вы, я, Милютин — вот уже трое подготовленных пропагандистов, которые начнут «тянуть»… А для кого кружки? Для тех, кто потом, вооружившись знаниями, станет просвещать своих друзей-рабочих на фабриках, в артелях.

Первые кружки возглавил сам. Собирались ночами — за заводом «Жесть», в заброшенном саду. Однажды произошло непредвиденное — треск сучьев, все затаились. Но в свете луны показалась забредшая в сад… корова. Посмеялись. Фокин продолжил прерванную фразу:

— Империалистическая война сама по себе кончиться не может. Ее победит революция. Поэтому главный сейчас вопрос, как готовиться рабочему классу, чтобы в будущей революции стать ведущей силой…

По единицам, по ячейкам собирает пролетарские силы организация. Но поднимаются и соседние губернии. А если объединить усилия?

Так родилась мысль о созыве в Самаре первой поволжской партийной конференции.

Готовились к ней, ждали — и наступил тот день, 4 сентября 1916 года.

Теперь-то ясно, что день этот был последней встречей Фокина с Бубновым и Куйбышевым на Волге, о чем как раз и припомнилось в поезде сегодня, когда спросил: сколько же времени прошло с их предыдущего свидания? Но тогда, 4 сентября, думалось о другом — о том, как развернется слаженная работа всех большевистских организаций Поволжья, объединенных единой волей конференции.

С той мыслью и ехали в Самару делегаты изо всех соседних губерний. Из Нижнего Новгорода большевики-партийцы прислали рабочих Голубева и Богданова, Саратов избрал делегатами Милютина Владимира Павловича и его, Игната Фокина. Самару представляли Бубнов и Куйбышев, направили своих представителей Пенза и Оренбург…

В восемь вечера — начало работы. Но уже загодя по одному, по двое — в дом номер 13 по Вознесенской улице.

Дом просторный, двухэтажный. Квартира Филиппа Яковлевича Рабиновича — весь первый этаж, как и положено адвокату. Окна с фасада — в Александровский садик, место променада горожан. Так что поди разберись, куда идет через садик человек — по скрытному делу или прогуливается в интересах здоровья и бодрого настроения.

Итак, уже, считай, собрались. Хозяйка, Софья Григорьевна, поставила вазочки с вареньем, печенье, заварила и разлила по стаканам чай, приглашая всех к столу. Кое-кто пригубил и воспитанно отставил стакан, озабоченно поглядев на часы: почему опаздывает Куйбышев, без которого условились не начинать? Было договорено: приходит последним, тщательно проверив и в сквере, и на соседних улицах, нет ли слежки. Неужели сам нарвался на засаду?

Не вошел — влетел:

— Расходиться! Немедленно! За нами — хвост…

Переглянулись в недоумении: каждый умелый конспиратор, прежде чем войти в дом, хорошо проверился. Зашумели:

— Не может быть…

Обратили взгляды на Бубнова — что он скажет? Знали: Андрей Сергеевич опытнее многих, осторожен как никто, подчас дует, как говорится, на воду, чтобы на молоке не обжечься. Но и он ухмыльнулся:

— Подумаешь, мимо дома взад-вперед прошелся человек в котелке и с тросточкой! Погляди на Игната — тоже франт. Так что, Валериан, извини, но у тебя приступ шпиономании.

С таким трудом удалось собраться и вдруг из-за какого-то подозрения!..

А если опасность и в самом деле реальная?

Сначала один, затем другой задумались, поддержали Куйбышева. Мало ли что могло стать причиной — донос провокатора, слежка шпиков, а сейчас к дому, наверное, уже спешат оповещенные жандармы.

В самом деле надо уходить, пока не поздно. Никто не простит оплошности, из-за которой столько губернских организаций могут лишиться своих руководителей! Лучше собраться через какое-то время, когда опасность минует, тревога уляжется.

Ну а если действительно узнали о конференции, значит, у жандармов есть сведения о каждом, и тогда здесь ли, в Самаре, или дома, но арестов не избежать. Уж коли невод заброшен…

— Пожалуй, следует разъезжаться, — согласился Игнат. — Осторожно — кто на вокзал, кто на пристань… Я же попробую остаться на ночь. Придут — попытаюсь скрыться. Зато точно будем знать, пошли ли по нашему следу…

Дом на рассвете разбудил громкий стук в дверь. «Жандармы!» — Софья Григорьевна кинулась к двери комнаты, где спал Фокин, надеясь, что он тут же бросится к окну, которое было специально распахнуто и вело в густые заросли. Но Фокин спал как ни в чем не бывало — так, оказалось, вымотали его последние бессонные ночи подготовки к конференции. Что же делать? Пригласила стражей порядка в свою комнату и кабинет мужа. А сама — к Фокину. И что есть силы — за волосы, благо есть за что ухватиться! Он сбросил одеяло и в окно. И в этот самый момент дверь в комнату нараспашку и на пороге — жандармы. Перед их взорами — раскрытая постель, на стульях разбросанные брюки, пиджак, сорочка. Но тут умнейшая Софья Григорьевна принялась честить своего отсутствующего «брата»: «Беспутный человек, где-то шляется ночами, а в комнате прибрать за собой не удосужится!»

Все это так правдоподобно, что жандармам ничего не оставалось, как утешить расходившуюся хозяйку: «Гм, да не принимайте близко к сердцу, мадам! У нынешней молодежи ветер в голове. Но это еще можно-с понять: вечеринки-с, увлечения-с, амуры всякие… Хорошо, что ваш братец не замешан ни в чем предосудительном…»

Сейчас, в вагоне поезда, когда вспомнили этот эпизод, не сдержали смеха.

Признаться, за все время знакомства не видел Игнат, что так заразительно может хохотать Андрей Сергеевич. А тут солидный, с профессорской внешностью тридцатитрехлетний человек только что за живот не берется. Вытирает веки, из-под которых даже слезы проступили:

— Бывает же такое — вышмыгнуть в одном белье из рук жандармов! — И, вдруг обернувшись к двери, за которой раздался стук, продолжил притворно: — А это за кем, не за нами ль?

И как бы в ответ сначала раздалось вкрадчиво-просительное: «Не угодно ли еще чайку-с?», а затем в проеме двери возникла фигура проводника, склонившаяся в услужливой позе.

— Друзья, ущипните меня! Неужели это не сон? — снова разразился веселостью Куйбышев, когда проводник удалился, сменив стаканы. — Неужели все правда? Входит к нам проводник и никуда не торопится, чтобы предупредить: «В вагоне политические, вашбродь, сам слышал-с, как говорили противуправительственное… Так что займу их чаем, а вы, значится, того, вашбродь…»

— Никого, говоришь, не спешит предупредить? А вдруг надумает? — остановил взгляд на лице Валериана Бубнов.

— Он? Сейчас? Кого? — округлил глаза Куйбышев. — Теперь все охотники идти по нашему следу поджали хвост. Да и нет их нигде — ни полицейских, ни жандармов, все будто испарились!

— Да, как сквозь землю провалились, — согласился Бубнов. — Помнишь, как начальник нашего конвоя в Казачинском… Кстати, Игнатий, тут тоже есть над чем посмеяться: как ссыльный Валериан Куйбышев в дни, когда в Петрограде совершилась революция, оказался в любимчиках начальника караула и что из этого вышло…

Быстрым движением указательного пальца Фокин поправил дужку очков на переносье и победно глянул на Волю:

— Ну-ка, ну-ка, Андрей Сергеевич, давайте рассказывайте. Не все ж ему подтрунивать над моим ночным побегом.

— А получилось так, — продолжил Бубнов. — Подрядился бывший воспитанник кадетского корпуса и недоучившийся студент Куйбышев давать уроки алгебры и геометрии самому начальнику стражи, которая нас охраняла. Представляете, гонят нас из самарской тюрьмы в кандалах, к ночи — привал. И на каждой стоянке прибегает солдат и зовет Валериана к начальству — учи грамоте и уму-разуму. Так вот, помнится, в конце февраля направились мы уже из красноярской тюрьмы и отошли от города пешком верст двести. И перед ночлегом — вызов Валериана к начальству…

— Не слушай Андрея, Игнат, — перебил Куйбышев. — Он обязательно что-нибудь присочинит, а я — всю правду, как есть. Со мной ведь произошло, не с кем иным. Так что внимай — тут, брат, и смех, и слезы, так сказать, и трагедия, и комедия…

Мгновенная улыбка пробежала но лицу Игната: да, чего не случается в жизни революционера-подпольщика. Это когда все обойдется, минует, без шутки и не вспомнишь. А в тот момент — вот оно, дыхание опасности, рядом! Но только чем же эта история обернулась?

А было так. На стоянке ссыльные сидят, пьют чай и закусывают ситным с колбасой. В это время и влетает в избу стражник с приказанием Куйбышеву явиться пред ясные очи начальства. Но он с достоинством отвечает: «Закончу трапезу и приду». Не спеша доел ситный — в кои веки такой ужин удается, потом отворил дверь в помещение конвоя. Все сидят молча, а начальник протягивает листок и требует: «Читай!»

— Можешь себе представить, Игнат, держу в руках официальную бумагу, отпечатанную в типографии енисейского губернатора, глаза пробегают по строчкам: «Временное правительство», «министр юстиции Керенский», «амнистия политическим»… Одним словом, в России революция! Я — к двери, чтобы тут же сообщить товарищам ошеломляющую новость…

Однако, — продолжает Куйбышев, — начальник конвоя останавливает меня на пороге: «Только имейте в виду: если попробуете сами освободиться, я применю оружие». — «На каком основании? В бумаге ясно указано: амнистия всем политическим, значит, и нам». — «Я присягал царю, — был ответ. — И пока не буду убежден, что царя больше нет, до тех пор вас не отпущу и не сниму с вас кандалов».

Вот, брат, где смех и слезы, — воскликнул Куйбышев. — С одной стороны — свобода, а с другой — по-прежнему арестанты!

Что оставалось делать? До следующего села, где был телеграф, почта и волостной старшина, надо идти два дня, то есть пятьдесят верст. Если попытаться немедленно освободиться, начальник конвоя действительно прикажет стрелять. А между тем нелепость положения может разъясниться в любой момент, а уж через два дня — непременно. В конце вторых суток, подходя к большому сибирскому селу Казачинскому, увидели толпы, идущие навстречу с красными флагами.

— Думаешь, Игнат, на этом все и кончилось? — Куйбышев даже привстал от возбуждения. — Наш служака лапнул кобуру: «Назад, буду стрелять!» Это он, значит, демонстрантам. И не поверишь — нас опять под замок! Но что дальше произошло…

Начальник конвоя заходит в избу волостного правления, чтобы получить указания, что предпринять, и видит: над столом волостного старшины висит не царский лик, а портрет какого-то бородатого мужчины. Как оказалось, то был портрет Карла Маркса. А за столом — молодой парень с красным бантом. Начальник бросил ключ на пол и ушел. В общем, пока догадались, какой это ключ, прошло время. Наконец вызволили заключенных, и все — на митинг. Тысячи три народу собралось.

Мы с Бубновым выступили, — продолжал Куйбышев. — Причем, что особенно поразило собравшихся, выступили против войны. В конце своей речи вижу: стоит в отдалении наш начальник и мрачно, исподлобья наблюдает за происходящим. Кончил я говорить, бросился к тому месту, где он стоял, но сатрапа уже след простыл. Точно сказал Андрей: как сквозь землю провалился!..

Игнат выслушал рассказ, улыбнулся: не так было у него, пред ясные очи не призывали… Но весть о революции тоже встретил на этапе. Грели в товарном вагоне буржуйку, подбрасывая смоляные столбушки в ее огненную пасть — чем-чем, а дровами Сибирь обеспечивала. Так день и ночь. Но восьмого марта на станции Новониколаевск, только переехали железнодорожный мост через Обь, — оркестры, ликующие крики. Запор с дверей — кувалдами: «Революция!»

— Меня подхватили на руки. Рядом на чьих-то руках — Брешко-Брешковская, — Игнат засмеялся, представив, как взлетает над толпой «бабушка русской революции», известная социалистка-революционерка. — Освободился из объятий — и на тендер паровоза. Воззвание Временного правительства мне кто-то уже вручил, я пробежал текст, но начал речь тоже словами против войны. И — в точку! Слушали ведь солдаты, отправляющиеся на фронт, и рабочие-железнодорожники… Неужели все это случилось только два месяца назад?..

Пронизывая светом прожектора плотную темень весенней ночи, летел и летел вперед, подминая под себя просторные российские версты, скорый поезд.

Как и вчера, как и третьего дня, как во все предыдущие дни рейс пассажирского состава был обычным, предусмотренным расписанием, ничем, попросту говоря, не выделявшимся среди многих и многих поездов, двигавшихся в этот день по самым различным дорогам огромной страны.

И все-таки бег этого поезда был особенный: состав вез людей, которым предстояло в самое ближайшее время повести за собой десятки и сотни тысяч, миллионы простых людей на борьбу за власть трудового народа. И потому делегатам Всероссийской конференции, уезжавшим из Петрограда, казалось, что с этого именно поезда, прорезавшего светом фонаря ночную мглу, и начиналось новое, неостановимое движение всей великой страны к своей невиданной судьбе.

Ленинские тезисы, с которыми вождь пролетариата обратился к партии в самом начале апреля, только что возвратившись из заграницы, всколыхнули Россию. Они показали, что революция, приведшая к поражению царизма, на этом не должна завершиться.

«Своеобразие текущего момента в России, — заявил Ленин, — состоит в переходе от первого этапа революции, давшего власть буржуазии в силу недостаточной сознательности и организованности пролетариата, — ко второму ее этапу, который должен дать власть в руки пролетариата и беднейших слоев крестьянства».

Эту ленинскую мысль подтвердили решения Всероссийской конференции.

И она, эта мысль, о чем бы ни говорили возвращающиеся с конференции делегаты, всецело владела их сознанием. Снова к нелегкой, неустанной и кропотливой работе, сплачивающей сознательный революционный пролетариат, звал партию Ленин.

Потому только мимолетную, минутную раскованность можно позволить себе с друзьями, с которыми после невольной разлуки вновь свела судьба.

А беспокойные раздумья уже устремлены к дням грядущим.

Чай давно был выпит. До Москвы оставалось каких-нибудь три-четыре часа, следовало немного отдохнуть. Но, укладываясь, еще продолжали говорить.

— Игнатий, вы задержитесь в Москве? — спрашивал Бубнов. — Я — всего полдня. Заберу литературу — и в Иваново-Вознесенск. Меня там ждут, надо отчитаться, рассказать о конференции. Впрочем, и вы, наверное, тотчас в Брянск?

— Непременно. Захвачу что-то из брошюр… На местах на наше печатное слово — голод.

— Ну, товарищи члены Московского областного бюро, никак вы уже открыли свое заседание! Может, мне выйти и не мешать? — подмигнул Куйбышев. — А если по делу — нельзя ли и мне у вас в Москве поживиться кое-какой литературой? По дороге в Самару хотелось бы заскочить в Тамбов — там мама и сестры, давно не виделись. Могу выступить в местных организациях с докладами. Тамбовская губерния тоже ведь входит в ваш Центральный промышленный район? Договорились?..

Погасили свет, затихли. Но опять раздался голос Воли:

— А знаете, как я появлюсь у мамы? Андрей, Игнат, вы, черти, не спите? В Москве меня поджидают родные братья — Анатолий и Николай, тоже, как и мы, кто откуда… Так вот едем к маме вместе, но заходим в дом но одному. Первый, положим, Толя. Радость, расспросы обо мне и Коле. А тут звонок — и на пороге сам Коля. Снова для мамы радость и снова разговоры. И опять дверь нараспашку — заявляюсь я собственной персоной. Ну как, отлично придумано? Да вы дрыхнете уже?!.