Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА СЕДЬМАЯ

Странную особенность подметил за собой Митя — некое раздвоение личности. Ну, раздвоение, наверное, сильно сказано, но недоумение при оценке отдельных событий — это точно.

С самого детства он знал, что именно рабочие люди, такие, как в его родной Бежице, создают все богатства на земле, которыми, увы, владеют другие. И потому всем жаром сердца разделял убежденность Шуры, Михаила Иванова, Шоханова и других бежицких большевиков, которые не уставали на всех собраниях и митингах говорить о том, что только власть рабочих принесет истинную свободу народу.

В обществе старшего брата Митя вообще чувствовал себя уверенно. Достаточно было одного Шуриного слова, одной его реплики, например, в разговоре с отцом, чтобы Митя сразу принял сторону брата.

Но выступал Уханов в зале каменного училища, и сотни людей — рабочих, таких же, как Митя, учащихся — ему аплодировали. И возникало в Митиной голове это самое недоумение: а так ли уж во всем Уханов не прав?

— Мы протягиваем большевикам руку и говорим: давайте прекратим словесные распри и будем дружно, сообща укреплять революционные свободы, завоеванные народом, — обращался к собравшимся Уханов. — Однако большевики, такие же социалисты, как и мы, не видят it нас союзников. В представителях черной, желтой расы они готовы видеть соратников и единомышленников, а в нас, своих кровных согражданах и товарищах по революционной борьбе, они видят злейших врагов. Так кто же распыляет силы революции, кто безнадежно ее предает, растаптывая принцип единства, священный лозунг, провозглашенный Марксом и Энгельсом, «Пролетарии всех стран, соединяйтесь!»?..

Может, действительно что-то есть в этом понятии «русская революционная демократия», и нельзя его сбрасывать со счетов? Но вот же сначала бежацкие, затем брянские большевики решительно отмежевались от меньшевиков и создали свои, самостоятельные партийные организации.

Митя не раз слышал, как Фокин повторял слова Ленина, сказанные на Всероссийской конференции: «Нам говорят: вы себя изолировали, вы наговорили страшных слов о коммунизме, напугали буржуа до родимчика… Пусть!.. Да, мы в меньшинстве. Ну что же! В это время угара шовинизма быть социалистом — быть в меньшинстве, а быть в большинстве — значит быть шовинистом…»

— Значит, не на жизнь, а на смерть? — спрашивал Митя Шуру. — И никаких примирений не может быть?

— Только так! А ты считаешь, что Ленин не прав? Тогда припомни один-единственный вчерашний день, и ты безошибочно ответишь себе, можно ли примириться с политикой соглашателей…

Вчера после восьми вечера Ванюша Забелин и Митя сменились с поста у дверей дома социалистических организаций. Теперь можно было сдать винтовку и идти домой — оба жили рядом, но разводящий передал распоряжение явиться к Уханову.

Исполком Совета рабочих депутатов размещался тут же, в одной из комнат бывшего особняка Буковцева — наверное, самой большой, которая директору завода служила гостиной.

Уханов, как и положено, сидел на председательском месте, а заместители Александр Медведев и Чернявский — по краям стола. Тут же находились члены исполкома Владычкин и Гончаров, а Иванов Михаил расположился в уголке.

Уханов протянул Мите и Ване по стопке бумажек и пояснил:

— Это распоряжение Совета о выселении семей, злостно не желающих вносить квартирную плату. Пойдете по адресам и предупредите: в случае невыполнения — именем революционной власти… Тут указан срок…

Шура громыхнул стулом так, что тот упал на пол.

— Рабочий Совет выкидывает на улицу… рабочих! Можно ли придумать более безумное издевательство?

— Что, продолжение дискуссии? — фыркнул Владычкин. Он сидел поодаль, утонув в массивном кожаном кресле. — Как бы ни назывался Совет — рабочим, революционным, народным, прежде всего он должен стоять на страже порядка и законности, а не поощрять анархию. — Породистое, с крупным обвислым носом и темными мешками под глазами лицо социалиста-революционера Владычкина выразило крайнюю степень брезгливости.

Суетливый, юркий меньшевик Чернявский примирительно поднял руку:

— Оставим препирательства. Это наше решение прошло большинством голосов. Но разве не мы, Совет, еще недавно выносили постановление — переселить из антисанитарийных бараков рабочие семьи? Это был действительно акт гуманизма. Но, простите, квартирную плату никто не отменял.

— Но она непомерна для рабочего кармана! — перебил Шура.

Иванов набычился и кивнул ребятам с повязками членов рабочей милиции:

— Айда на улицу!

Сбежал с крыльца, похлопал по деревянной кобура маузера:

— Вот на каком языке надо с вами разговаривать, господа соглашатели! Погодите, придет время… — И — Мите с Ванюшей: — Давайте повестки! Глядите, что я с ними делаю…

Послюнявил огрызок карандаша и на оборотной стороне извещения накарябал: «На основании революционного сознания произвести выселение не могу».

— Проверь, гимназия, ошибок нет? А то мы с Ванюшкой по сравнению с тобой всего-навсего ремеслуху кончали, — озорно подмигнул. — Давайте-ка на каждой повестке — такую же резолюцию. И завтра этим господам-социалистам вернете. Пусть злятся, а рабочую совесть марать не будем…

Вспомнив этот вечер, Митя неожиданно спросил:

— У тебя есть «Капитал»?

— Так сразу и «Капитал»? — хмыкнул Шура. — Однако самому разобраться в серьезной литературе давно пора. А то указываешь в анкетках: «Знание языков — немецкий, французский, латынь. Читаю, пишу», а подчас тебе приходится объяснять азы, как неграмотному мастеровому… Этот сверток помнишь?

На дне ящика письменного стола, который выдвинул Шура, — завернутые в клеенку, уже изрядно пожелтевшие газеты и брошюры.

Память тут же подсказала: когда в девятьсот двенадцатом году брат уезжал в Питер поступать в Технологический институт, он вытащил во дворе из-за поленницы дров этот сверток и, прежде чем закопать в огороде, показал Мите и Алексею:

— Если вдруг придет какой человек и спросит кого из нас: «Ну, как поживаете, медвежата?» — откопаете и передадите ему.

Никто не объявился с паролем, и сверток пролежал нетронутым много лет.

Шура развернул клеенку, вытащил зачитанную, с бурыми разводами сырости брошюру, напоминающую школьную тетрадку, на обложке которой было напечатано: «Н. Ленин. «Две тактики социал-демократии в демократической революции». Женева, 1905 г.»

— Тут и для той поры, и для нынешней главное — на чем расходимся с меньшевиками. Читай, а будут вопросы — разъясню.

С первых же страниц Митю поразила четкость мысли:

«Несомненно, что революция научит нас, научит народные массы. Но вопрос для борющейся политической партии состоит теперь в том, сумеем ли мы научить чему-нибудь революцию? Сумеем ли мы воспользоваться правильностью нашего социал-демократического учения, связью нашей с единственным до конца революционным классом, пролетариатом, для того, чтобы наложить на революцию пролетарский отпечаток, чтобы довести революцию до настоящей решительной победы на деле, а не на словах, чтобы парализовать неустойчивость, половинчатость и предательство демократической буржуазии?..»

И дальше — о различии целей, которые ставит перед собой пролетариат и буржуазия. Ведь не победила еще к тому времени революция в России. Когда писались эти слова, далеко было до нынешней поры, а Ленин предвидел, как поведут себя капиталисты и помещики.

«…Буржуазии выгодно, чтобы буржуазная революция не смела слишком решительно все остатки старины, а оставила некоторые из них, т. е. чтобы эта революция была не вполне последовательна, не дошла до конца, не была решительна и беспощадна… Буржуазии выгоднее, чтобы необходимые преобразования… произошли медленнее, постепеннее, осторожнее, нерешительнее, путем реформ, а не путем революции… чтобы эти преобразования как можно меньше развивали революционной самодеятельности, инициативы и энергии простонародья, т. е. крестьянства и особенно рабочих, ибо иначе рабочим тем легче будет, как говорят французы, «переложить ружье с одного плеча на другое», т. е. направить против самой буржуазии то оружие, которым снабдит их буржуазией революция, ту свободу, которую она даст, те демократические учреждения, которые возникнут на очищенной от крепостничества почве…»

Положительно Митя не мог оторваться от книжки, еще и еще раз перечитывал многие страницы.

Да, именно так — предательски по отношению к рабочему классу, сковывая самодеятельность, инициативу и энергию пролетариата, повели себя сейчас, когда победила буржуазно-демократическая революция, Временное правительство, капиталисты и помещики, которые стоят у этого правительства за спиной.

Ну а те, кто называет себя социал-демократами, что они?

В ленинской работе меньшевики назывались новоискровцами, поскольку еще тогда они захватили «Искру» и сделали ее своим рупором. Так вот новоискровцы, иначе, нынешние меньшевики, говорит о них Ленин, как раз ограничиваются рассуждениями о буржуазном характере революции тогда и там, где надо уметь провести разницу между непоследовательным буржуазным и последовательным пролетарским демократизмом.

Митя перечитал слова о том, что эти «умники, важничающие своей близорукостью», «удовлетворяются… меланхолическим разговором о «процессе взаимной борьбы противоположных классов», когда речь идет о том, чтобы дать демократическое руководство в настоящей революции, чтобы подчеркнуть передовые демократические лозунги… чтобы указать прямо и резко ближайшие задачи действительно революционной борьбы пролетариата и крестьянства в отличие от либерального маклерства помещиков и фабрикантов…»

— Прочитал? — Шура взял брошюру из Митиных рук. — Это место особенно запомни. Отсюда: «…мы приходим к несомненному выводу, что именно новоискровская тактика, по ее объективному значению, играет на руку буржуазной демократии… Принижение задач вооруженного восстания, — смешение общенародных политических лозунгов революционного пролетариата и монархической буржуазии… — все это вместе взятое дает как раз ту политику хвостизма в революционный момент, которая сбивает с толку пролетариат, дезорганизует его и вносит смуту в его сознание, принижает тактику социал-демократии, вместо того, чтобы указывать единственный путь к победе и присоединять к лозунгу пролетариата все революционные и республиканские элементы народа». — Вот так! — резко произнес Шура. — А ты — «русская революционная демократия»! Слова — громкие, а за ними — «чего-с изволите, господа капиталисты». С такими лакеями нам не только в партии, но и в Совете быть нельзя. Если уж размежевываться — по всем линиям! Так мы вчера и сказали Уханову и его компании на заседании Совета. Словом, отозвали своих, большевистских депутатов. Потому просьба к тебе: ноги в руки и в Брянск с нашей резолюцией. Передашь лично Фокину.

Нечего было надеяться найти Игнатия Ивановича в доме номер тридцать два в Новой слободе. Этот адрес Шура сообщил Мите на всякий случай, а наказал идти сразу же на Петропавловскую, в техническое училища.

Учебный год давно закончился, потому во всех школах, гимназиях и училищах актовые залы занимали под митинги и собрания, директорские и преподавательские комнаты, а то и классы под всякого рода комитеты.

Для Мити техническое училище — как своя гимназия. Влетел в вестибюль — круговерть людская. Куда-то спешат по коридорам солдаты, рабочие, приезжие из деревень. То и дело справляются друг у друга, в какой комнате юридическая комиссия, финансовая, культурно-просветительная, куда можно подать жалобу… Оказывается, кроме комитета большевиков втиснулись в училище восемь комиссий Совета рабочих, солдатских и крестьянских депутатов вместе с канцелярией, которые, как гласит вывешенное в вестибюле объявление, открыты с 9 утра до 19 часов ежедневно, а в воскресные дни — до часа дня. Не успел сделать и двух шагов, как навстречу Фокин. Узелок галстука чуть приспущен, пиджак расстегнут, шевелюра всклокочена. Так стремительно вышел он из соседней комнаты с какими-то листками в руках, что чуть не столкнулись.

— А-а, Митя, проходите. Здравствуйте, я — сейчас… — Фокин пропустил Митю вперед и сам подошел к столику, за которым сидела машинистка. — Пожалуйста, Стася, вот это в двадцати экземплярах, это в шести, это пока в двух, — положил он рядом с «ремингтоном» один за другим исписанные мелким почерком листки и — снова в сторону Мити: — Как Бежица? Сражается? А мы в Брянске, видите, только сочиняем… Как говорится, пошла писать губерния!

— Ну вы и скажете, Игнатий Иванович! — засмеялась сидящая за столом девушка, которую Фокин назвал Стасей.

Митя посмотрел в ее сторону и невольно смутился. Перед ним была стройная, с большими серыми глазами и ямочками на щеках девушка, должно быть, лет девятнадцати, во всяком случае, чуть-чуть, на какой-нибудь год, старше Мити. На ней светлая блузка с маленьким бантом у правого плеча, которая очень шла к ее лицу, слегка тронутому первым загаром, и ко всей ее ладной фигуре.

Сверстницы нередко говорили Мите, что у него мужественное лицо и профиль настоящего римского воина. Поначалу это его смущало, но, как-то оставшись один перед зеркалом, он внимательно стал себя разглядывать. Повернулся боком. Линия лба прямая, нос — тоже, хотя, если внимательно присмотреться, скорее не с характерной для римлян горбинкой, а чуть уточкой. Но какая разница, если со стороны всем видится впрямь мужественный профиль!

Не сдержался, решил проверить мнение девчонок на сестре Екатерине: «Как полагаешь, мужественное лицо у твоего брата?» Екатерина сразу не поняла, о ком речь: «Фи! У Шурки-то? Глаза рачьи, чуть ли не в разные стороны, щеки втянулись — одни скулы торчат… Вот у тебя, Митя, что-то есть! Подбородок, например. Выдается вперед, такие только у мужчин с сильной волей…»

С тех пор Мите стало казаться, что все только и глядят с завистью и восхищением на его подбородок, и он, встречаясь с хорошенькими девицами, гордо поднимал свою римскую голову.

Теперь же, перед Стасей, он почему-то потупил глаза и, как показалось ему, сделал какое-то странное движение, чтобы запрятать свой римский подбородок с ямочкой в воротник гимназической куртки. Дело было явно не в ямочке на его подбородке, а в ямочках на Стасиных щеках — таким привлекательным делали они ее лицо.

— Можно подумать, что с утра до вечера вы, Игнатий Иванович, только и заняты одними бумагами. А вас ищи то в арсенале, то на вокзалах, то в казармах, — повторила Стася, и ямочки на щеках стали еще более восхитительными.

Она не брянская, должно быть, беженка из Двинска, тут же решил про себя Митя. Об этом говорило не только то, как она со вкусом одета, но и ее выговор. Митино гимназическое ухо, приученное к иностранным языкам, не могло не подметить, что ее звук «г» напоминает скорее «к», а не мягкое «х», как говорят в брянских, соседних с Украиной, местах, а «ж», наоборот, как в немецком, похоже на «ш».

Как долго могло бы продолжаться Митино замешательство, неизвестно. Он готов был проклясть себя за то, что так охотно согласился выполнить поручение брата, и уже собрался достать из кармана Шурин пакет, когда в комнату стремительно вошли два солдата. Оба — в порыжелых, со следами засохшей глины сапогах, в пропыленных, застиранных гимнастерках.

Тот, что был впереди, Виноградов — с отличной выправкой, с подкрученными кверху кончиками усов — подбросил ладонь к фуражке, на которой вместо царской кокарды — маленькое вылинявшее пятнышко, и протянул руку сначала Фокину, затем Стасе.

— Не помешал? — осведомился он и кивком головы показал в сторону своего спутника: — Рядовой Панфилов из сто третьего сводного эвакуационного госпиталя. Пришел в Совет — и прямо ко мне как председателю солдатской секции: «Оказывайте немедленную помощь!..» Да он сам все изложит… Давай, Панфилов, не дрейфь, тут — свои…

Рядовой с тощим вещмешком за спиной вытянулся в струнку:

— Не могу знать вашего звания, товарищ Фокин. А только слушал ваше выступление на митинге. Ну я тогда — к ребятам, в свою команду выздоравливающих и все честь по чести о вашей речи. А ко мне со всех сторон: «Кто такие большевики?» Я глаза выкатил и не знаю, что ответить. Знаю, что за угнетенных, за трудовой народ, а вот что и как — в толк не возьму. А у кого спросить? Есть у нас солдатский комитет. Но все в нем одни ученые — врачи, которые то меньшевики, то социалисты-революционеры, то кадеты… Ихнюю политику мы знаем — за продолжение войны до победного конца…

Фокин не решился перебить солдата, только улыбнулся, а тот сразу смутился.

— Да вы присядьте, товарищ Панфилов. Так что же ваши товарищи?

— А то мои товарищи и говорят: «Если тот оратор, который на митинге говорил против войны, и есть большевик, значит, мы — те же большевики, поскольку и мы — против бойни. Но чтобы знать, куда дальше идти и что нам делать, топай в город и добывай нам попутчика…» Фокин слегка поднял брови:

— Это какого ж попутчика?

— Так я и говорю: программу большевиков. Мы даже деньги собрали, если надо заплатить…

Игнат открыл один за другим ящики стола — ни газеты, ни брошюры!

— Стася, вчера вы собирались переправить в казармы на Льговском поселке целый тюк литературы, полученной из Москвы. Там и программы были. Неужели успели?

— Кто, Анастасия? — рассмеялся Виноградов. — Вы бы, Игнат Иванович, посмотрели вчера на эту сцену. Забор, колючая проволока в два ряда, у ворот часовые, а возле них — настоящие замарашки: «Пустите, дяденька, там в казармах наши отцы, гостинцы им из деревни принесли…» И — в наш двести семьдесят восьмой полк. Так что вся литература на месте и в нужных руках.

— Значит, удался маскарад? — засмеялся Фокин.

— Ну, если Иван Максимович так считает… — улыбнулась Стася.

— Ходили с сестрой Верочкой?

— И еще с Аней Малининой и Шатровой Дусей. Однако будет вам, Игнатий Иванович! Еще приравняете простую женскую хитрость к подвигу Жанны д'Арк…

— Отлично! — заметил Игнат. — Маскарадом будем пользоваться и впредь. Но что нам делать сейчас с вами? — обратился к Панфилову. — Все до последней брошюрки, как слышали, — в запасные полки. Так что вам — в самые ближайшие дни. Хотя… — он запустил пятерню в шевелюру и указательным пальцем поймал прядку. — Нет, вы правы: без попутчика вам возвращаться никак нельзя! Как думаете, Иван Максимович?

Поспешность, с которой поднялся Виноградов, красноречиво свидетельствовала, что думает он так же, как и Фокин: надо идти в госпиталь и встретиться с выздоравливающей командой.

Игнатий Иванович быстро поправил узел галстука и потянулся к настенному крючку, на котором висела шляпа.

Митя спохватился, что сначала из-за Стаей, теперь из-за солдат Шурино послание все еще у него в кармане. И он, расстегнув гимнастерку, протянул конверт Фокину.

Игнат пробежал листок:

— Ого! Бежица перестала сражаться? — глянул на Митю, и краешки его губ слегка дрогнули. — Выходит, капитулировал главный бастион? — И — Виноградову: — Бежицкий комитет большевиков вынес решение «отозвать своих членов из Совета рабочих депутатов, поскольку деятельность Совета не соответствует данному моменту». Вот полюбуйтесь.

Взгляд Мити перебежал с одного лица на другое, ища объяснения происшедшему. Неужели Шура, Шоханов и Иванов сделали что-то не так?

Нет, не могло случиться, чтобы их намерения разошлись с мыслями Фокина. Сам же Фокин на митинге в заводе и на собрании бежицких большевиков говорил: никаких соглашений с партиями соглашателей! Находиться же сейчас большевикам в числе депутатов Совета, которым заправляют соглашатели — значит разделять их антирабочую, аитипролетарскую политику.

Вот же он сам, Митя, свидетель, как Уханов требовал выселить рабочих на улицу… Да разве только один этот факт предательства интересов пролетариата? А поддержка решения акционеров, которые одно за другим сворачивают на заводе производства, закрывают цеха? Что ж, изволите маску на лицо надеть, чтобы не было стыдно за такой Совет, который служит капиталистам, а не рабочим?

Должно быть, все это Митя произнес единым духом, потому что тут же услышал:

— Надеть маску, говорите? Нет, сорвать маску с противников рабочего класса!

Да, никаких соглашений с соглашательскими партиями, продолжал Фокин. Да, прямо и открыто — о линии партии большевиков и беспощадно — о заигрывании, о предательской сущности меньшевиков и эсеров! Теперь же чего добились бежицкие большевики? Выходом из Совета они изолировали себя от рабочего класса! Потому что именно самая сознательная часть пролетариата Бежицы отдала большевикам свои голоса, избрала их в Совет, чтобы они, а не словоблуды защищали их, пролетарские интересы, а эта их надежда и опора хлопнула дверью…

На лице Мити выступила испарина. Будто это он совершил до конца не выверенный чувством и разумом проступок и сейчас должен нести за это наказание.

Однако слова Фокина ни в коей мере не походили на разнос. Он говорил резко, но ни разу не позволил себе унизить тех, кто совершил ошибку. Главное, что заботило его в первую очередь, было желание растолковать, помочь им осознать разницу между чистотой политической линии и методами работы в массах.

— Да, мы, партия большевиков, самым строжайшим образом боремся за чистоту своих взглядов, — повторил Фокин. — Но мы только и существуем для того, чтобы служить массам трудящихся. Мы живем для народа, а не для себя. Так как же мы можем отделяться, отходить от организации, созданной самими трудящимися, заботясь лишь о незапятнанности своего мундира? Ленин на Всероссийской конференции четко поставил перед нами, большевиками-коммунистами, и всеми сознательными пролетарскими массами задачу: «Помогай революции через Совет рабочих и солдатских депутатов»!

Рядовой Панфилов несколько раз порывался встать и незаметно исчезнуть, хотя бы для приличия какое-то время переждать за дверью. Но чем дольше он слушал Фокина, тем меньше оставалось желания уйти.

Казалось, многое из того, что он сам в последнее время ощущал, о чем говорил с товарищами солдатами, сейчас очень толково и разумно разъяснял этот главный брянский большевик, с первого взгляда даже не совсем похожий на своего в доску, кость от кости рабочего человека. Был он молод, в очках, в опрятном костюме, который шел скорее бы учителю или заводскому инженеру, со шляпой, больше подходящей врачу или адвокату, судье. Но то, что он говорил, без сомнения, выходило от сердца и точь-в-точь отвечало тем мыслям и той вере, которая жила, бурлила, искала выхода в них, вчерашних крестьянах, а сегодня рядовых солдатах.

Как же так получается в жизни, что встречаются между собою люди, до этого не видавшие друг дружку, не сговаривавшиеся промеж собой, а мысли и дела у них общие, подумал Панфилов. Ну хорошо бы одни мужики, а то мастеровые с заводов и совсем уж далекие вроде бы от сохи и станка интеллигенты. Значит, такая она, народная правда, что вбирает в себя души всех, кто не может и не хочет мириться с забитостью и темнотою, кто не за коврижки и пироги для себя, а за всемирное счастье всех угнетенных на земле кладет свои жизни.

И Панфилов, сорвавшись с места, подался вперед: — Товарищ Фокин! Вот этими же словами — у нас! Этими словами о большевистской линии и большевистской программе — моим товарищам! А?..

Фокин встретился взглядом с Панфиловым: — Такими же, говорите, словами? Ну, слова мы подыщем… — И, обернувшись к Мите: — Передайте, пожалуйста, брату, Александру Николаевичу, что решение о выходе из Совета следует отменить и подумать о том, чтобы назначить перевыборы Совета. Но перед этим — митинг в заводе, самый массовый! И на митинге — прямо, открыто о двурушничестве меньшевиков, о том, что они предают звание рабочих депутатов. Советы должны быть рабочими, народными. Потому что только через Советы народ добьется мира, земли и хлеба. Панфилов совсем осмелел:

— Не надо другими словами — только этими, которыми сейчас!.. И о перевыборах обязательно. Чтобы, значит, в нашем солдатском комитете — без ученых господ! А?..

— Видите, Митя, солдаты за Совет — горой! А у вас там, в пролетарской Бежице, чистоплюйский парламентаризм развели: хочу — не хочу… Ну, ладно, не обижайтесь. На ошибках, как говорится, учатся. Важно уметь их исправить. Завтра буду у вас… — Фокин пожал руку Мите и направился к двери.

Митя оглянулся. Ему показалось, что Стася засмеялась, опустив голову к машинке. И тотчас, как пулеметная очередь, ему вдогонку раздался треск «ремингтона».