Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ЧЕТВЕРТАЯ

Рано утром Игнат был уже на ногах, чтобы с первым же поездом отправиться на Брянский завод. Накануне с заседания Совета его и Семена Панкова до Слободы провожали гурьбой. Так и в дом ввалились — Кульков, Антон Карпешин, Карл Балод, из латышей, Виноградов, из гарнизонных солдат. У дверей долго оправдывались — на минуточку, а засиделись чуть ли не до утра. Игнат и не помнит, вздремнул ли толком.

Езды до Бежицы пятнадцать минут с двумя остановками. Захотелось хоть немного побыть одному, подумать. Как преобразился Кульков! То отмахивался, банкой с пауками называл Совет, а вышел с заседания — глаза блестят, желваки на скулах играют и эдак кулаком — в ладонь: «Ну, что, съели, господа хорошие? Это вам по серую скотинку под лавку загонять, чтобы оттуда ни-ни!»

И другие, чувствуется, приободрились. На что молчаливый с виду Карл, увалень с кроткими глазами младенца, но и он не скрывал удовлетворения: «Как это у русских говорят — зубки прорезались? Так-так…»

Подметил: Кульков с Виноградовым и Балодом лишь были знакомы, а тут, наверное, впервые в доме Семена нашли общий язык. Пошли расспросы и разговоры, условились, не откладывая, провести в арсенале общее собрание рабочих и солдат.

Обрадовало, что в зале словам о земле и мире внимали не только те, что в шинелях — вчерашние крестьяне, но и горожане, среди которых Игнат разглядел явных интеллигентов. Как потом передали — деятели земства. Значит, кое-что доходит и до тех, кто, по выражению Кулькова, собственными руками не добывал свой хлеб. Однако большинство пока верит Товбину, да еще как. И среди этого большинства — многие и многие рабочие. Ведь партия Товбина тоже называется рабочей, социал-демократической, поди разберись…

Представил вчерашнего Товбина за столом президиума — тронутая сединой грива, черная пара с жилетом на упругом брюшке, актерски поставленный голос. Говорят, один из сподвижников Либера, вышел из Московского университета по юридическому факультету, долго совмещал частную практику с политической деятельностью. Растерялся, спасовал, когда дал слово приезжему из Москвы большевику, а тот — с места в карьер? Скорее всего, не ожидал серьезного выступления, потому и оказался не во всеоружии. При следующей схватке надо будет держать ухо востро — наверняка Товбин ринется в атаку и подобьет своих однопартийцев. Их, меньшевиков различных оттенков, успел уже выяснить, в районе несколько тысяч. Не меньше и социалистов-революционеров, анархистов, есть кадеты… Кульков еще мягко определил: банка с пауками. Тут скопищем скорпионов пахнет! И все жала — в одну сторону, против тех, кого представляет Игнат. Так что перевес — черт-те знает во сколько раз!

А ведь когда он, Игнат, начинал здесь, в Брянском промышленном районе, и впрямь каждый десятый на заводах был социал-демократом самых, казалось, твердых большевистских убеждений.

Фокин уже сел в вагон, знакомо пахнуло в лицо каменноугольным паровозным дымком.

Да, вот так более десяти лет назад он по железной дороге впервые приехал в Брянск, чтобы вместе со своим школьным учителем и несколькими людиновскими рабочими участвовать в революционной демонстрации.

Он хорошо помнил то утро 22 октября 1905 года.

Еще с полуночи стали собираться у проходных Людиновского завода. Кто-то из начальства отдал приказ: ворота на усиленный запор и в завод — ни-ни, чтобы, значит, и муха не пролетела! Кто знает, какие у этих, сгрудившихся у проходной мастеровых мысли в башках.

А мысли — не на завод, в Брянск!

Из рук в руки который день передавалась захватанная, замусоленная уже листовка с призывом ко всем рабочим Брянска, Бежицы и Мальцевщикы собраться сегодня в городе на Соборной площади. И под воззванием слова: «Брянский комитет РСДРП».

Тогда еще отец, Иван Васильевич, на своем «самоваре», как называл он узкоколейный паровоз, на котором по возвращении домой из Киева снова стал машинистом, не развозил сына по всяким скрытным партийным делам. То время будет впереди, а в октябре пятого года Игнат еще годами не вышел, шестнадцати не исполнилось. Но знал отец: почитывает Игнат запрещенное, что приносит от учителя Алексея Федоровича. Симпатичный такой молодой человек, учитель лет двадцати трех, бородка клинышком, красивый, с поволокой, как у барышни, чуть даже смущающийся взгляд. И очень приветливый при встрече, рассудительный и безотказный, если что рабочему человеку растолковать, чем помочь. Знал за ним: не только своему ученику, учащемуся министерского технического училища, но и кое-кому из молодых рабочих дает запрещенные книжки.

И ту листовку-воззвание как раз накануне увидел отец у Игната.

Еще рассвет не забрезжил, встал Иван Васильевич и глядь — сын уже в сборе: форменная училищная тужурка на нем, щеточкой по шинельке прошелся, по фуражке?

— С учителем Павловым собрались? — только и спросил.

— Ага. Да еще кое-кто из рабочих поедет.

— Тогда не мешкайте, к семи — на станцию. Ждать не буду — я в рейсе…

Алексей Федорович уже прохаживался на улице. И тоже, как на праздник, — выходное пальто, шляпа. Завернули к проходным — и на поезд.

В Брянске к Соборной площади не подступиться — народу, как в половодье воды. А толпы еще подходят. И то тут, то там над головами — красные флаги. Пока протискивались вперед, Алексей Федорович кому-то протягивал руку, приветствовал.

— Бежицкие, — оборачивался к Игнату. — А вот тот, крупный, что подходил, — Кубяк. Потом, дома расскажу… Смотри, запоминай, Игната: вот сила, о которой мы с тобой читали, о которой мечтали! — Игнат чувствует в своей руке горячую ладонь учителя.

Наверное, кто-то будет выступать. А пока — один гул. И над морем голов — чья-то фигурка: полы студенческой шинели распахнуты, фуражка в руке. Что-то сказал, вроде бы: «Товарищи! Сегодня мы собрались…» И вдруг впереди истошный крик: «Казаки!»

Впереди, сзади, слева и справа — топот!

Свист, гиканье. Прямо на них — морда лошади, десны и зубы обнажены, с губ клочьями пена.

Снова в ладони — рука Алексея Федоровича:

— Сюда, Игнат, в ворота и во двор!

Вся площадь — бухающий топот сотен и сотен ног. И вдруг — крики:

— Васильева, студента — нагайкой, до смерти! Ой, что же это?

Стоп! Тяжело задышали, сгрудились. И взвилось вверх:

Вихри враждебные веют над нами…

У Игната перехватило от волнения горло. Глянул на Алексея Федоровича. Тот прокашлялся, взял очень высоко:

На бой кровавый, святой и правый…

И вырвалось у Игната, подхваченное еще кем-то!

Марш, марш вперед, рабочий народ!..

Возвращался домой точно в ознобе. Как же это, живых людей — и под копыта, нагайками? И даже залы из винтовок над головами.

— Класс против класса, Игнат, — объяснял Павлов. — Тут или народ — их, или они — народ. Но видел — море людское не просто обуздать. Убежден: они нам уступят. Шутка ли, вся Россия поднялась!..

На другой день после разгона демонстрации заводы остановились.

Не помышляя даже и спрашивать разрешения властей, рабочие определили: Васильева и мастерового Ручкина с арсенала, убитого в тот же день, 22 октября, похоронить в центре города, на Соборной площади.

Из Орла губернские власти прислали спешное указание: не препятствовать. Полагали, что траурной манифестацией и кончится. Но вместе с провожающими в скорбный путь близкими и друзьями вышли вооруженные заводские дружины — у кого через плечо на ремешке винтовка, у иного — наган.

Игнат снова с Алексеем Федоровичем приехал в город. Теперь он знал, что во главе вооруженных рабочих шел электрик Брянского завода в Бежице Николай Афанасьевич Кубяк.

Павлов под секретом поведал: он сам, затем этот Кубяк, еще кое-кто, кого Игнат пока не знает, и есть Брянский комитет РСДРП. В Бежице социал-демократов из рабочих уже перевалило за тысячу человек. Там и создал Кубяк вооруженные «пятерки» и «десятки» из смелых парней. Оружие получили из Москвы. Пришлось собирать среди рабочих деньги и на них закупать винтовки, патроны… Теперь надо ждать сигнала от Московского комитета — там вспыхнет, начнется и здесь.

Алексей Федорович показал сероватую, похожую на оберточную бумагу, но с четким шрифтом: «…час расплаты с деспотизмом настал. Рушатся последние устои преступного царского правительства, на которых оно еще держится… Еще напор — и победа на стороне угнетенных. Вооруженным восстанием мы уничтожим до основания преступный строй, на развалинах которого своими собственными руками воздвигнем величественное здание…»

Даже голова у Игната закружилась: если у рабочих Бежицы и Брянска оружие, а в листовках такие призывы — будет восстание! Возбужденный, взъерошил голову, выдохнул:

— А мы, людиновцы, тоже? Когда?

— В Москве, на Пресне, уже началось: баррикады, — как вполне взрослому, объяснил Павлов. — Так что в самый раз. В Людинове и Дятькове оружия — кот наплакал. Вся надежда на рабочих арсенала — если им удастся занять склады… — И видя нетерпение, написанное на лице Игната, вспыхнувшем румянцем: — К тебе просьба: вот эту стопку прокламаций отнеси на завод — незаметно к каждому станку.

— Не совсем к каждому, — схлынул румянец с лица Игната. — С выбором. Есть такой народец, что к мастеру побежит. А надо — надежным. Я их знаю…

В Бежице и Брянске до восстания не дошло. 22 декабря, после двухмесячной упорной борьбы рабочих, полицейские власти и командование гарнизона отдали город и поселок в их распоряжение.

Что тут началось — глазам не верилось! В Бежице в каменном училище — самой большой в поселке начальной школе с двухсветным актовым залом — открыто разместился революционный штаб. И хотя до этого нагнали в Бежицу казаков и солдат, они получили строжайший приказ не выходить из казарм.

На Брянском заводе возникли советы уполномоченных, без согласия которых не выполнялось ни одно распоряжение администрации. По улицам и на территории завода стали патрулировать вооруженные рабочие дружины.

Революционная Бежица, как самый многочисленный отряд пролетариата в Орловской губернии, теперь задавала тон всему промышленному району. На заводы пришел призыв: 9 января 1906 года, в память о расстрелянных в Кровавое воскресенье рабочих, объявить нерабочим днем. В этот день колоннами выйти на улицы, а во всех церквах отслужить панихиды по убитым год назад питерским рабочим.

Как в ту пору докладывали жандармы своему начальству, над рабочими колоннами в Бежице реяло шестнадцать красных знамен, в Паровозной Радице и в Людинове — по три флага.

В феврале 1906 года министр внутренних дел Дурново телеграфировал орловскому губернатору Балясному: «…прошу вас настоятельно обратить самое тщательное внимание на Брянские заводы, где, несомненно, среди рабочих существуют военные организации. Необходимо принять решительные меры против этих организаций».

Губернатор тут же направил в Бежицу чиновника и вскоре получил от него телеграфический ответ: «…произвести общее разоружение завода и поселка нет физической возможности… Такой обыск весьма рискован, так как рабочие хорошо знакомы с каждым уголком заводского района, могут устроить сотни засад, из которых могут совершенно безнаказанно стрелять и по полиции и по войскам, не знакомым с местностью…»

С Михаилом Ивановым Игнат столкнулся, только вошел в дом социалистических организаций, как звался теперь в Бежице бывший особняк директора завода Буковцева, а в коридоре — он, Иванов.

Стиснул Игната в объятиях, к щеке приложился — знаю, мол, уже наслышан о приезде! — и почти втолкнул в одну из дверей:

— От Ленина наши заводские возвернулись, прямо из Питера. Заходи, послушай, только что начали рассказывать.

В комнате — битком, табачный дым — слоями. И кто где: на стульях, на подоконнике.

Михаил освободил Игнату краешек стула у двери, переспросил, обращаясь к говорившему:

— Ну, а дальше, Жор? Говоришь, приехали в столицу, сошли с поезда…

— Ага, — подхватил рассказчик, — и решили — прямо к Гучкову, к министру. Но перед этим — к Ленину. Посоветоваться. Правильно ли будет большевикам с буржуйским министром говорить, а если можно, то каких установок держаться. Ну, договорились так и с вокзала — во дворец Кшесинской, где наш Центральный Комитет. Товарищ Стасова, секретарь ЦК, спрашивает нас: откуда и по какому поводу? Мы — в двух словах. А в это время в комнату входит сам Ленин, и Стасова ему: «Владимир Ильич, эти молодые товарищи-рабочие приехали из Бежицы, с большого завода». Ленин тут же пожал нам руки и быстро так: «Какие настроения у рабочих? Что думают они о войне? Что делают меньшевики и много ли их? А большевики, их сколько на заводе?» Я ему отвечаю: «Товарищ Ленин, большевиков пока на заводе мало. Еще не все вернулись из ссылки и с фронта, а тех, которые есть, в том числе и нас, меньшевики называют молокососами. Ведь меньшевики у нас почти все бородачи…» Тут, поверите или нет, Ленин залился таким смехом…

Многие находившиеся в комнате — кто сдержанно, кто громко — тоже рассмеялись.

— Вот-вот, как мы сейчас, рассмеялся он, — подхватил другой, сидящий рядом с рассказчиком. — И обращается Владимир Ильич к Стасовой: «Видите, «молокососы»! Наверное, меньшевики и впрямь думают, что только бородачи могут делать революцию». И — к нам: «Ну, а в Питер по какому делу?»

Все внимательно слушали, ожидая продолжения. Нить рассказа опять взял тот, кто начал:

— По какому делу? — переспросил я и подробно сообщил о митингах на нашем заводе. И показал Ленину мандат и наказ рабочих к военному министру Гучкову — требовать возвращения из армии всех тех, кого угнали на фронт за забастовку в девятьсот шестнадцатом году. Ленин тогда и говорит: «Правильно, обязательно идите к этому министру Временного правительства и настойчиво добивайтесь возвращения рабочих-солдат. И хорошо бы с оружием, оно нам очень пригодится».

Раздались возгласы:

— Так и сказал? Выходит, мы — в точку!..

— Ну а министр-то, Гучков? Что он? Добрались вы до него?

— По лестнице аккурат сбегал вниз в своем военном министерстве вместе с адъютантом, к автомобилю спешил, который его дожидался, — произнес первый рассказчик. — Мы — к нему и наказ свой суем. Он адъютанту так через плечо: «Примите петицию». И — нам: «Разберемся. Специалистов по возможности вернем — токарей, слесарей и так далее. Но пройдет время! Так что ждите… А между тем защита отечества на фронте — та же защита революции, граждане рабочие!..» И понес без колес…

Кто-то смачно выругался, заговорили наперебой, не выбирая особо слов.

— Тихо! — вдруг перекрыл гам Иванов. — Ну его к чертовой матери, министра! К делу вернемся. Съездили не зря. Не от Гучкова — от Ленина пользу получили. Учуяли, что он сказал — учиться владеть оружием! Пока винтовки в наших руках, буржуи не посмеют с нами расправиться…

Только теперь разглядели в помещении нового человека, вопросительно обернулись к Иванову.

— Фу ты! — потер он крутой выпуклый лоб и счастливо заулыбался: — Я ж вам представителя нашего большевистского центра не представил…

Игнат чуть смущенно встал, прошел в середину, пожал каждому руку.

Тот, кто начал рассказ о поездке в Питер, назвался Георгием Шохановым, его товарищ — Шмелевым. А когда протянул руку высокому, с сутулинкой, в пенсне, припомнилось:

— Медведев, Александр Николаевич, если не ошибаюсь?

— Он самый…

— Встречались в самом начале четырнадцатого? На расстоянии, знаете, из-за глаз иногда могу ошибиться. Никак подходящие стекла не подберу. Как поставили меня после саратовской тюрьмы на колеса, так с них и не слезаю, — объяснил Игнат.

— А я вас сразу признал, — скуластое лицо Шоханова выглядело располагающе приветливо. — Помню, вы очень круто говорили против меньшевистской газеты «Луч» и горой — за нашу «Правду». Мы после вашего приезда такую агитацию развернули — все заводские партийцы подписались на «Правду»! Ну а теперь какие указания привезли?

Игнат повел плечами, как случается, когда человека застают врасплох, но тут же на губах мелькнула его обычная, казалось бы, непредсказуемая улыбка:

— Указания? Так вы только сейчас, при мне, подробно рассказали, какие советы привезли от Ленина. После этого мне в пору лишь руками развести.

Легко и свободно вдруг почувствовал себя Игнат среди бежицких товарищей. Словно когда-то в первый раз встретились и с тех пор не расставались…

А заглянул он к ним тогда, зимой в начале четырнадцатого, как только воротился из Великого Устюга. Куковать бы ему там еще один, третий год, как было определено в постановлении о ссылке, но вышла высочайшая амнистия — романовская династия праздновала трехсотлетие своей власти. Так что снизошла нарекая милость… Но какая разница — на вологодском севере или в Людинове пребывать, откуда его и выдворили чуть ли не под Полярный круг? В чужих и родных местах — все едино под неусыпным жандармским оком. В случае чего — вновь острог. Не светило ему ни в соседнем Дятькове, ни в Брянске с Бежицей — больно известной птицей стал для полиции всей округи. Тогда и возникла мысль двинуться в Питер, в самую гущу большевистского подполья, где, пока не набредут на след, многое можно успеть. Но оставить товарищей, не передать им то, чем обогатился за последние годы, не мог. Потому в Людинове провел большое собрание о том, какую линию вести после раскола с меньшевиками, с таким же докладом приехал и в Бежицу.

Разоблачение «Луча» и агитация за «Правду» были, если так можно определить, лишь практическим выводом из большого разговора. А сама суть — определить водораздел, который окончательно пролег между двумя течениями в социал-демократии. Сначала Пражская конференция большевиков, потом совещание в Поронине, которое провел Ленин, заклеймили осторожную, половинчатую, а точнее, предательскую сущность меньшевизма. Большевики четко и ясно подтвердили курс на демократическую республику, выставили требования добиваться восьмичасового рабочего дня и конфискации помещичьих земель. Меньшевики конкретные цели топили в пустозвонной фразеологии — вместо достижения демократической республики звали к какому-то смутному «полновластию народного представительства», конфискацию помещичьих земель заменяли расплывчатой и скользкой, как медуза, формулировкой: «пересмотр аграрного законодательства».

Липкий туман из громких фраз кое-кому обволакивал душу, сбивал с толку рабочий класс, посему большевики повсеместно, как могли, разъясняли рабочим вред меньшевистской политики. Почти сразу после Пражской конференции, как только ее решения были нелегально получены J, Великом Устюге, Игнат сел за подготовку обширного реферата. Алеша Джапаридзе, Андрей Андреев, Ивар Смилга, Нунэ Агаджанова, Петр Золуцкий и другие видные большевики, отбывавшие ссылку вместе с Игнатом, с давнейшим интересом собрались слушать его доклад. Пришли тогда и ссыльные меньшевики во главе с Кузьмой Гвоздевым. Камня на камне не оставил Игнат от доктрины хвостистов рабочего движения, плачевными и жалкими выглядели попытки Гвоздева обелить себя и свою партию.

По сути дела, с этим же рефератом Игнат выступил после возвращения из Устюга и в Бежице. Но здешние большевики уже были подкованы — осенью тринадцатого года на Брянский завод приезжал с докладом об итогах совещания в Поронине депутат Государственной думы от рабочих Петербургской губернии большевик Алексей Егорович Бадаев. Игната обрадовало, как остро, смело вскрывали противоречия в рабочем движении бежичане, какой дружный отпор дали тем, кто пытался сгладить непримиримость позиций…

И теперь разговор, начатый с рассказа о поездке к Ленину, показал: крестить детей вместе со своими политическими оппонентами друзья Михаила Иванова не собираются.

— Мы — по одну руку, меки — по другую. Так и на митингах стоим, — рубанул ладонью воздух Александр Медведев, точно обозначил границу между двумя государствами.

Однако в жизни, отметил про себя Игнат, подобной черты не существует. Вернее, не всегда простому рабочему человеку легко и безошибочно доводится определить для себя, кто его истинный друг, а кто недруг. Поверят нам — возьмут в свои руки народную судьбу; дадут себя убаюкать сладенькими, разжижающими душу сказочками об общеклассовом демократическом рае и равенстве эксплуататоров и эксплуатируемых — еще глубже втянутся в рабское ярмо.

— Игнат, давай так рассуждать, — Михаил Иванов охватывает ладонью крутой, как у бычка, лоб. — Помощник начальника милиции — я, большевик. Начальник — кадет Слюсаренко. В рядовых милиционерах — меки, беки, анархия — мать порядка, эсеры. По названию же милиция — рабочая. А по сути своей?

Медведев, слегка припадая на одну ногу, обходит табуретку. Тело — жилистое, худощавое, как на шарнирах, манера говорить — резкая, почти желчная.

— Что морочить голову людям. Давно решено на комитете, и товарищ Фокин, не сомневаюсь, поддержит нас: чистить надо милицию! Неужели маменькиных сынков и бывших полицейских будем вооружать? Хватит и того, что за время войны всякая мразь затесалась в рабочие.

Игнат легким движением указательного пальца тронул дужку очков, отчего на мгновение напомнил студента, подмигнул Медведеву и — скороговоркой:

— «Раньше был он дворник, подметал панели, а теперь в заводе делает шрапнели…» В Питере такая частушка ходила. Ах, известна и у вас?

— Все, кто хотел получить бронь от войны — лавочники, сынки кулаков, мелкие торговцы — заполонили завод, — крутанул головой Иванов. — А как гнать их из милиции, если на собраниях такие же дружки поднимали за них руки?

— А вы — новые выборы, и накануне — обсуждение каждой кандидатуры в сознательной рабочей среде, — сказал Игнат. — И чтобы с рекомендацией вашего заводского комитета РСДРП (б). Так, товарищ Медведев? Вы — председатель заводского большевистского комитета — это имели в виду?

— О рекомендациях и прилюдном обсуждении вопрос не ставили, — признался Шура. — А, с выборами советовали поспешить.

— Ишь, советчики! — вызывающе глянул исподлобья Иванов. — Я уже и ребят на замену подобрал — твоих, Шур, обоих «медвежат» — Митю и Алеху, Ванюшку Забелина, полтора десятка в общем парней у меня на примете. Но как гниду выковырнуть?..

— Надо всем нам за это взяться, — сказал Шоханов. — Перевыборы народной милиции — партийное дело, важнейшее. С оружием, как и с огнем, негоже играть. Потому надо по-ленински — ружья чтобы только рабочим и под нашим контролем. Так, Игнат Иванович?..

Говорили, а потом слушали сообщение Игната о Всероссийской конференции еще долго, пока Иванов не вынул из кармана часы:

— Ого, обед уже проворонили, как бы ужин не прозевать!

— Давайте на завтра перенесем заседание, — подсказал Шура и обернулся к Фокину. — Это мы свой комитет на сегодня намечали — отчет делегации… Вы не уезжаете еще? — вспомнил вчерашнюю обеспокоенность Мити. — Тогда успеем по-настоящему потолковать по многим вопросам. А сейчас собирайтесь-ка, пойдем ко мне. Перекусим, чем бог послал…

— Ты чего, Шур? — вскочил Иванов. — Столько лет я с Игнатом не виделся, а ты его умыкнуть захотел. Да ни под каким видом! И жить у себя оставлю! — И — к Игнату: — В отцовском дому теперь я — старший. Два брательника, три сестренки — мал мала меньше. И я — над ними. С ночи на всех щей наварю, картох, сам и обстирываю… Скоро совсем полысею, спереди уже начал — а все холостой. А ты без Груни все еще? Ну-ну, покалякаем, вспомним давнее…

И когда уже вышли в просторный, бывший директорский коридор, где, как и было, наверное, не так давно, вазы какие-то на тумбах, фикусы, статуэтки на высоких подставках, толкнул Игната в бок:

— Гляди-ка, гляди, кто идет! Узнаешь давнего своего соратника? Ну, то, что у него борода клином, ты и по Питеру помнишь — они у нас все — слыхал? — ныне бородатые, не то что мы, молокососы… Только раздался-то Аким как, гладкий весь…

Еще бы Уханова Акима было Игнату не узнать! Тот появился как раз из двери почти напротив, на ней двумя кнопками клочок бумаги с чернильной надписью; «РСДРП (объединенная)».

Да, раздобрел Аким! С каких харчей? Конечно, случается: одни как сыр в масле, другим дрожжи для здоровья — собственный характер, как бы отгородивший их от всяких излишних забот. Ну, не совсем второе определение подходит к Акиму, но в умении подумать прежде всего о себе ему не откажешь. Только разве это ненужное качество для человека, которого всю жизнь окружают опасности и передряги? Ты вот сам — кожа да кости, как говорит отец, прежний румянец во всю щеку порой и проглянет, только не от нажитой ли по близким и дальним мытарствам чахотки? Даже очки, видите ли, не досуг заказать. В теплушке, как везли в Сибирь, свои потерял, всю дорогу по книжкам и конспектам водил носом, пока учитель из таких же ссыльных свои запасные не предложил. Так что не укоряй ближнего тем, чего сам по своей же натуре лишен…

Не только рукопожатиями обменялись — похлопали друг друга по спинам, изобразив полуобъятия.

— Ну как ты?

— А ты, вижу, по-прежнему. Не меняешься?

— Да куда мне за тобой угнаться? — все-таки изобразил лукавинку на губах Игнат. Но не острую, не саркастическую, как иногда умел.

— Ну, дождались, Игнат! Наконец-тоГ Сколько мечтали, а свобода пришла… Так что позволь как старого, можно сказать, соратника поздравить тебя от души. Ему, Мишке, наверное, этого так остро не почувствовать — от горшка три вершка был, когда мы с тобой уже огни и воды сумели пройти…

— Да мы что, у нас еще молоко на губах, — хмыкнул Иванов. — Тут как раз о таких, как ты, с бородами, у нас шла речь…

Но Уханов уже подцепил Фокина под руку, оказались они на улице Парковой.

— На пару слов, — объяснил Аким. — По поводу вчерашней твоей речи в Брянском Совете. Товбин телефонировал мне в завод. Нет, без обиды. Наоборот, сказал, теперь у большевиков, наверное, появилась достойная личность… Но я не о том: то, что обошлось на заседании Совета, у нас в заводе, не скрою, может обернуться для тебя провалом.

— Оберегаешь или, не дай бог, запугиваешь? Только, сам знаешь, я не из пугливых, — резко, но в то же время и дружелюбно произнес Игнат.

— Не из пугливых, это точно, — подхватил Уханов. — Но и из тех, кого не мешает вовремя предостеречь… Как бы это выразиться точнее? Предостеречь от того, чтобы, не ведая броду, не сигал прямо в воду. Как, прости, с тобой уже бывало… Короче, в заводе настроения — не в пользу вас.

— Значит, открывается широкое поле деятельности, — с нескрываемым вызовом бросил Игнат.

— Деятельности для чего? Чтобы посеять и расширить раздор в среде рабочего класса или чтобы этот класс сплотить перед лицом уже завоеванных, но требующих упрочения революционных свобод?

Хотелось ответить: печетесь на словах о единстве, а сами разъедаете то, чем и силен пролетариат, — его классовую сознательность, Но сказал на редкость миролюбиво:

— Извини, Аким. Если хочешь серьезно, то не время и не место.

— Да нет, я тебя не вызываю на спор. Просто решил в курс дела ввести, обрисовать обстановку, поскольку раньше тебя в заводе оказался. Знаешь, Бежица, как, впрочем, и весь российский рабочий класс, добилась того, за что боролась, — реальных политических свобод. Зачем мутить теперь ей голову обещаниями несбыточных утопий, как делает Ленин…

— О Ленине не будем, — прервал его Игнат, — и об утопиях тоже. Мы с тобой не философы-теоретики, а практики-реалисты. А реализм, к примеру, сейчас подсказывает мне необходимость сесть за тарелку хороших щей — со вчерашнего вечера, извини, кроме стакана кипятку, ничего не успел перехватить. Так что поворачиваю к тем, кто обещал дать пищу. Увы, против естества не пойдешь.