Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ТРЕТЬЯ

В первое мгновение Уханов не поверил своим глазам — навстречу ему по заводскому двору шли Товбин и Либер.

Товбина он узнал сразу. Круглая плисовая шапка, напоминавшая по форме шатер времен татаро-монгольского ига, сложенный зонтик под мышкой, застегнутые на кнопки галоши-боты. На ходу размахивал руками, словно что-то силился доказать своему спутнику.

Спутник же, Либер, высокий, чуть сутулый, держался скованно. Одет он был в старую солдатскую шинель с поднятым воротником, в который прятал красное от злого мартовского ветра лицо.

От волнения у Акима запершило в горле, такой неожиданной и неправдоподобной показалась ему эта сцена.

Господи, подумал Уханов, значит, и вправду не все погибло, возвращаются желанные времена, мы еще поборемся, проявим себя!

А совсем недавно, летом восемнадцатого, виделся конец их затеи, гибель меньшевистской партии. Дружно по всей стране представителей эсеров и меньшевиков вышибли из Советов за деятельность, не совместимую с интересами Советской власти.

В Бежице, как и договаривались Дзержинский с Фокиным, разгон эсеро-меньшевистского Совета совершили без крови. В одну ночь на 17 августа был создан революционный Совет под председательством Михаила Иванова и отдан приказ направить к каждому видному представителю враждебных партий наряд милиции и потребовать письменные обещания не выступать против Советской власти. А затем вышли «Известия Бежицкого революционного Совета» с воззванием: «Центральное правительство за революционный порядок в Бежице теперь может не беспокоиться… Тыл Советской республики в надежных руках. Клятва рабочих Питера и Москвы об изгнании соглашателей из совдепов нашла себе место на Брянском заводе. Пролетарская власть долговечная, как железо, будет теперь поддерживаться в Бежице».

Из Брянского Совета эсеров и меньшевиков вывели на общем собрании еще раньше, в июле.

Вышло так, что сначала была упразднена городская дума, и Товбин лишился должности ее председателя, а потом его попросили из членов исполкома. Куда ему оставалось кинуться, где искать поддержки? Ясно, в Бежице. Но и здесь готовилась большая чистка.

С лета Товбин больше не возвращался в Брянск и Бежицу. Не появлялся и Либер. И запрещенные фракции стали разваливаться. Социалисты-революционеры сдавали свои партийные билеты, меньшевики выходили из партии.

В брянских «Известиях» появились письма Гончарова и Чернявского, которые порывали с прошлым и просили принять их в партию большевиков.

Вместе с письмом Чернявского была напечатана статья «Добро пожаловать!» за подписью Игната: «Жизнь преподносит нам знаменательные примеры — представители партий мелкобуржуазного демократизма, которые еще недавно считали себя непримиримыми врагами большевиков, осознанно поворачивают в нашу сторону. Это закономерный ход истории, неизбежный итог классовой борьбы. И мы не можем не приветствовать трезвые заявления, мы говорим: «Добро пожаловать, товарищи!» Вместе с тем мы знаем, что многие меньшевики продолжают считать себя меньшевиками, но на деле, но перед своей собственной совестью они давно уже капитулировали: неправильная, вредная для революции политика их партии внесла сомнение в их души. Однако признать это прямо и открыто им не хватает гражданского мужества. И вот они бродят с сомнением в голове, путаются в событиях. Но время вынудит и их…»

Слова Игната будто были обращены к Уханову — так больно они коснулись его души. Он как раз оставался одним из тех, кто пытался убедить себя в верности знамени «подлинной социал-демократии». На «поклон» к большевикам не шел, однако не поддерживал и тех злобных вождей меньшевизма, которые, перейдя в подполье, не переставали звать к вооруженному свержению большевиков.

Непримиримым оставался Либер. Но поскольку он снова в Бежице, не изменилась ли его линия?

Аким заколебался: подходить ли к старым соратникам открыто, у всех на виду? Но когда увидел, что Либер и Товбин направились к воротам кранового цеха, решительно к ним присоединился.

Цеховой пролет, в котором можно было разместить несколько тысяч рабочих, сейчас был малолюдным. Вообще после принятия правил распорядка на заводе старались собирать не массовые митинги, а скорее собрания представителей от цехов. На сей раз надо было обсудить конкретный вопрос: уважить или нет просьбу солдат Брянского гарнизона о предоставлении им взаимообразно хлеба?

Молодой комиссар, это был Семен Панков, размахивая кубанкой, зажатой в кулаке, выбрасывал в столпившуюся перед ним людскую массу горячие, зажигательные слова о единстве винтовки, станка и плуга. Он говорил о том, что только в кровной семье, когда все друг другу братья, возможна победа над капиталом и приход вечного счастья для рабочих и крестьян.

Ему хлопали, подбадривали выкриками и, когда Михаил Иванов поставил вопрос на голосование, взметнулись руки: выделить хлеб.

Уханов не ждал иного решения. Наоборот, он полагал, что в создавшейся обстановке другого выбора быть не могло. Сам он в прошлом году проводил подобный митинг, где предложил поделиться продуктами и деньгами с украинскими рабочими.

А как еще мог поступить член той партии, которая называет себя рабочей? Выступать против первейшей заповеди пролетариата — о солидарности и объединении рядов?

И какая же это рабочая власть, говорил себе Уханов, если и сегодня, и вчера, и позавчера она, чтобы накормить себя и своих братьев по классу, постоянно ходит с шапкой по кругу?

И теперь, на митинге, взяв слово, он под гул одобрения высказал мысль послать солдатам Красной Армии приветственное письмо, а затем заговорил о завтрашнем дне. Сколько поедет рабочих в составе продотрядов, куда поедут и долго ли будет так продолжаться, чтобы стояли станки, а рабочие мотались на колесах в поисках горбушки?

Он как бы подталкивал их к ответу, к привычному, веками доказанному естественному ходу вещей: одни за станками, другие за плугом, третьи над ними власть.

Но, как показалось Уханову, Либер не понял, вернее, не одобрил его замысла.

Резким движением руки он отогнул солдатский воротник и выступил вперед:

— Положение российской промышленности — безвыходно! — бросил он в толпу и оглянулся назад, в сторону Уханова. — Здесь наш товарищ, которого вы хорошо знаете, обрисовал вам положение. Но он, видимо, решил вас пощадить. Говорить же надо резко и не оберегать ваших ушей от истины. А истина одна: нужна подлинная демократизация страны, чтобы исправить несвоевременность допущенного политического шага и чтобы в срочном, настоятельном порядке помочь вытащить из трясины российскую экономику. Время посулов прошло! Оно оказалось временем мук и страданий, временем несбывшихся сказок. Пора делать решительные шаги!

Шея Иванова Михаила налилась кровью, он исподлобья метнул недобрый взгляд на Уханова. Хотел, видно, с ходу обрезать Либера, но сдержался, набыченно обвел взглядом ряды.

— Ясно, куда клоните, Либер! — раздался вдруг голос Забелина, и Климентий Петрович проворно, легко для его лет поднялся на разметочную плиту, которая служила трибуной. — Давненько мы вас не видали в Бежице. Наверное, не было времени, и в других заводах охота было побывать, помутить рабочие умы. Да ладно, это я к слову. А речь моя вот о чем. Представим, что все получилось по-вашему, свергли вы большевиков. Что дальше? А дальше, говорите вы, созываем в матушке-Москве нечто вроде Учредилки, чтобы избрать новое правительство и выработать конституцию, чтобы и нашим и вашим, всех ее обидеть, всем угодить. Две недели надо, чтобы выбрать делегатов? Две недели — на приезд в Москву: Россия велика, пока все соберутся и рассядутся в Кремле по креслам. Дальше — речи, обсуждения. Потом, даже если одних умников собрать, месяц, чтобы законы выработать. Да еще неизвестно, угодят они всем, а то снова — споры. А кто народ будет кормить в эти месяцы?..

Забелин остановился и посмотрел Либеру в лицо. Тот быстро поднял воротник и спрятал в него бороду и нос. Кто-то в толпе отозвался смешком:

— Не хочет смотреть в глаза нашему брату. Смутился. Забелин меж тем продолжал:

— Вот здесь, в крановой мастерской, все вы помните, стояли гробы. И — моего младшего, Ванюшки, гроб… За кого отдали жизни трое молодых рабочих нашего завода? За всех нас. За то, чтобы накормить голодных…

По рядам точно искра пробежал гул. Под прошлое рождество из Жиздры возвратился заводской продотряд и на тендере паровоза — обитые кумачом гробы. Кулаки порешили их в неравной схватке из обрезов и охотничьих ружей.

Уханов помнил те дни, когда тяжелый, как обвал, голос заводского гудка висел над притихшей, полной гнева Бежицей.

По лицам людей, глядевшим сейчас на Забелина-старшего, Уханов безошибочно угадал, какое чувство зреет в их душах. И ему вдруг стало страшно. Такой страх он однажды уже ощутил летом восемнадцатого, когда решил подбить рабочих на забастовку.

Тогда тоже все случилось из-за хлеба, который он сначала подбил разворовать. Но Игнат сдержал тогда ярость рабочих. Кто остановит их сейчас, если до каждого дойдет, к чему на сей раз зовет их Либер?

Но Климентий Петрович вывел Акима из страха и оцепенения:

— Нет, не подходит нам ваш план, Либер, свергать большевиков! — сказал он. — Вы, меньшевики и эсеры, накормите нас? Однако за все время ваши партии не послали ни одного человека в продотряды. Все продотряды — большевиков. И дальше так будет, как бы ни стреляли в наших сыновей из-за угла… Так что забудьте на наш завод дорогу, Либер, и не отвлекайте нас от дела — я за день, пока вас слушаю да вам отвечаю, мог бы плуг для деревни смастерить, гвоздей наделать — все польза. А вы нас от работы отзываете… Вот такая раскладка, Либер, если ваши речи перевести на понятный каждому, извините, рабочему брюху язык. А если довести до рабочего ума и сердца, еще хуже будут выглядеть ваши призывы. Но тогда не просто на митингах — в ЧК придется с вами разговаривать.

Новой встречи с Либером Уханов больше не ждал. Ему уже чудилось: еще один митинг, даже просто собрание, и в дверях появится зловещая фигура Александра Медведева — длинное кожаное пальто, кожаная фуражка, из-под которой сатанинский высверк пенсне, и хромая, прямо-таки демоническая походка.

Будто сама костлявая смерть с косою в руках — по твою душу.

Медведева Шурку так и звали: «демон», им матери стращали детей, особенно когда он мчался в пролетке по городу. Не сидел — стоял в рост. Аким знал: усесться мешала больная с детства нога. Но все равно намекать в разговоре на «демона», который может в любой момент прилететь, вошло в обиход многих, в том числе и в привычку Акима.

О большевистской ЧК и ее председателе ходили страшные слухи: одних расстреляли прямо на улице, к другим ворвались в дом и не пощадили даже грудных младенцев, третьих пытали до смерти в тюремных застенках. Аким про себя посмеивался: до чего же необузданна фантазия обывателя, как изощренно и ловко может он с больной головы да на здоровую… Брянские и бежицкие «Известия» в самом деле писали о зверствах и грабежах, в том числе и о нападении на семью перевозчика через Десну, когда убили двух ребятишек. Но то совершали бандиты, назывались и фамилии преступников, но обыватель упорно твердил: ищи убийц среди чекистов!

Не на пустом месте рождались слухи — было такое, когда Шурка Медведев стрелял в толпе и уложил наповал человека. Уханову передавали историю, как говорится, из первых рук. Обретался в Паровозной Радице ярый монархист, бывший полицейский пристав Лужецкий, сколотивший целую банду. Она выслеживала большевиков и их сторонников и не просто старалась уничтожить, но перед смертью истязала свои жертвы. Долго не удавалось напасть на след убийц, и только случайно однажды Медведев нос к носу столкнулся с Лужецким в центре города, у сада общества трезвости. Бандит тоже узнал председателя ЧК и выхватил револьвер. Александру Медведеву ничего не оставалось, как всадить в преступника, собравшегося бежать, две пули подряд…

И о расправе над анархистами ходили дикие россказни. Якобы Медведев первым ворвался в помещение их федерации и закричал: «Всех до одного — враспыл!» И будто бы Фокин силком выхватил из его руки маузер…

Даже случай на базаре, когда шайка спекулянтов сама избила председателя ЧК до потери сознания, потому что был он один и на него коварно навалились сзади, представляли в пересудах как якобы новое изуверство ЧК.

Знал Аким, что выдумки, одна страшнее другой, сочиняются не случайно. Но публично, на людях, сам слухов этих не опровергал. Будто на всякий случай держал их в «копилке» про запас, а вдруг и за ним прилетит «демон». Тогда и можно будет закричать: видите, видите, не зря о Медведеве так говорили!..

Жил в Уханове, о самого октября семнадцатого года поселился в нем страх: не миновать ареста. Помнил жест Григория Панкова ребром ладони по горлу… Правда, Игнат другое предрекал — бесславный уход со сцены. По при каких обстоятельствах и кому из большевиков попадешь в руки! Окажись в критический момент лицом к лицу с Шуркой или Григорием — врагу, как говорится, не позавидуешь…

Однако не только страх ареста останавливал Уханова от неосторожных шагов, в том числе и от свиданий с Либером, когда тот объявился в Бежице. Аким самого Либера испугался, точнее, устрашился того тупика, в который вовлекал остатки партии один из наиболее непримиримых ее лидеров.

Но одновременно подталкивало сидевшее где-то в глубине слабое убеждение: да нет, не может не видеть Либер бесперспективности движения, он же образованный и умный человек…

В этом выводе Уханов сходился с Товбиным, который тоже уверял:

— Агрессивность Либера — свидетельство не отчаяния, а скорее одиночества. Потому, Аким, мы не должны от него отходить. Наш долг ~ помочь ему обрести себя, укрепить в нем веру в нас, несломленных и не покинувших партийных рядов…

Но как глупо, по-мальчишески дал себя обмануть Уханов, когда на другой день после Бежицы снова оказался в обществе Либера…

В середине дня, в самое обеденное время, вместе с Товбиным они оказались в брянском ресторане «Россия». За столом уже сидели Либер, князь Тенишев Вячеслав Вячеславович, которого Аким сразу узнал, и прямой, высокий человек Константин Константинович, как он представился.

Вячеслав Вячеславович — полноватый, лет под тридцать пять, но не грузный, внимательно разглядывал карточку, которую принес официант.

Князя Аким впервые видел в пятнадцатом году в Бежице, когда тот, как предводитель уездного дворянства, сын одного из ведущих российских инженеров и главных акционеров Брянского завода, встречал императора Николая Второго. Теперь, как говорили, он служил в адвокатской конторе где-то в Москве и постоянно наезжал в Брянск, где тоже имел практику.

— Ну-с, — обратился к нему официант, — выбрали, ваше сиятельство?

— Да, вот это, по-варшавски… — ткнул холеный палец в карточку. — Только сливочек там. Ну, сами знаете…

— Как же-с, не в первый раз кушать изволите у нас, — напомаженная на пробор голова официанта склонилась в почтительном поклоне. — А закусить что прикажете?

— Мне, э-э…

— Курочка заливная, рыбка, ветчинка…

— Пожалуй, судак под майонезом, — вставил тот, кто назвался Константином Константиновичем.

— Да, да, — добавил Либер. — Все давайте, проголодались!..

Кабинет был отдельный, но разговор сначала велся лишь о том-сем… Затем Либер обронил: «союзники…» Сомнений не было — речь об англичанах и французах. И, наконец, проскользнуло: «Добровольческая армия…»

При последних словах Константин Константинович выпятил грудь, произнес со значением:

— Можете на нас рассчитывать…

Князь оживился:

— Надеюсь, доля моего отца как акционера Брянского завода будет учтена при наведении порядка?..

— Полковник Брант, — Либер склонился в сторону Константина Константиновича, — специально уполномочен от имени союзников… Демократия будет восстановлена в ее истинном объеме. Впрочем, мы хорошо помним, как полковник Брант начал в семнадцатом с Калуги. К сожалению, у Керенского не хватило тогда пороху пресечь авантюру большевиков…

— Подвел здешний гарнизон. Переметнулся к большевикам, — резко бросил Брант. — Но нынче, как нам известно, в гарнизоне иная расстановка сил. Так что расчет на вас, социалистов… Поднимете солдат — мы поведем…

— Руководство нашей партии приняло решение… Наши люди уже разъехались на места, — заверил Либер. — Так что и ваши, полковник, и наши намерения сходятся… Прямо сейчас вместе с товарищем из Бежицы мы едем на Льговский поселок. У нас есть что сказать гарнизону… Собирайтесь, Уханов…

Хмель ударил Акиму в голову и лишил рассудка? Да какое опьянение от двух рюмок! Тут просто бы встать ему — и шапку в охапку. Но трусливая мыслишка прокралась в душу: если уйду теперь, полковник со своими людьми под землей найдет…

А тут еще под руку Товбин:

— Не бросайте его, как договорились. Мне с Вячеславом Вячеславовичем надобно по одному юридическому казусу перемолвиться. Так что надеемся на вас, Уханов…

Понимал: в кусты уходит. По крайней мере уходит из самого пекла. Но своего не упустит, если вдруг все обернется удачей…

Полковник Брант следом за Либером тоже поднялся, и вышли все трое — Аким посредине как какой-то заложник.

И второй тогда момент он упустил, когда можно бы твердо уже на улице: не пойду!

Забилась ведь, дрогнула жилка у виска: немедленно надо к Игнату! Не к Медведеву, не к Григорию Панкову или к Иванову — к нему. И одно слово только сказать: «Прости!» Всю жизнь, дескать, не с тобой шел, всю жизнь к своей цели, к такой же по-своему святой, как и у тебя, Игнат. А вышло против тебя и твоего дела. И против себя тоже. Да какое — против всего рабочего люда.

Секунды только и надо было на то, чтобы решиться. Ио мгновения этого и не оказалось.

Увидел себя уже на черном снегу среди серых шинелей и услышал с армейской повозки Либера:

— Правильно здесь требовали: снять заградотряды, открыть свободную торговлю. Но это не вся программа социалистических партии России, которую вы, солдаты свободы, поддерживаете. Советы — без комиссаров и большевиков! Вот наш и ваш лозунг…

Слова Либера покрылись одобрительными выкриками и свистом. Рядом с ним оказался еще кто-то, тоже в шинели, но тоже не красноармеец. По складной речи можно было определить — какой-то заезжий, скорее всего московский, агент Либера. Он подкинул конкретный призыв: разобрать оружие и быть готовыми к маршу,

У ханов а затрясло, как в ознобе. Все поплыло перед глазами, и он начал было пробираться к выходу. Но Либер, схватив за рукав пальто, грубо потянул к повозке.

— Солдаты! Вы не одни в своих справедливых требованиях, — выкрикнул Либер. — Вас поддержит Брянский завод. Вот товарищ, который может рассказать, как голодают рабочие.

Тысячи самых разных физиономий смотрели на Акима. Ком застрял в горле. Сознание пронизала мысль, которая вдруг из-под леденящей жижи, из мути, царившей в его душе, должна была выплеснуться наружу: остановить мятеж.

— У нас есть хлеб, и мы вам поможем. Но вы должны… — начал он, но слова не слушались его, мысль снова начала тонуть. Однако он превозмог себя и выкрикнул: — Только вы должны хорошенько подумать… должны знать, на что вы идете…

Чьи-то сильные руки схватили его сзади, ладонь зажала рот, и он, потеряв равновесие, стал валиться набок.