Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ШЕСТАЯ

Вода в рукомойнике оказалась теплой и пахла ржавчиной. Игнат вышел из сеней во двор и, набрав из колодца полное ведро, с наслаждением выплеснул его на спину.

Эх, сейчас бы, как в детстве, с разгона головой или солдатиком в прохладную Ломпадь!

Не вспомнит, когда и бывал в последний раз на озере. Кажется, лет шесть назад, когда вернулся после первой трехлетней отсидки. Два Михаила — Соколов и Иванов — выпросили тогда у кого-то лодку, и они днями пропадали на воде, уплывая почти за горизонт.

Собственно, лодок было больше. Выходили с Игнатом на водную гладь те, кто опять сплотился вокруг него. Здесь — разве только распугаешь рыбу! — можно было громко, во весь голос читать запрещенное, спорить.

И эту уловку вскоре полиция раскусила, но подпольный кружок уже образовался, стал, по сути дела, новой боевой партийной организацией, опять Людиново наводнили листовки и прокламации, в лесу участились маевки.

Обоих Михаилов — каждому тогда стукнуло по семнадцати — точно кто подменил. Смастерили гектограф и по ночам с охотой, энтузиазмом размножали призывы, которые составлял Игнат. И когда в лесу, за Ломпадью, принимали их в партию, многие даже удивление выразили: они ли это, недавние шкеты, которые такое могли учинить, что не приведи господи…

Ну, там окна в доме начальства разбить, еще что-нибудь озорное выкинуть — то все детские игрушки. А вот темной ночью на жандарма Жарича напасть, холщовый мешок ему на голову и забрать шашку с наганом — такое не всяким и бывалым по плечу.

Соколов потом на чистом пустяке попался — грохнул в окно директора Сукремльского завода Вострова булыжником, а к тому камню привязано письмо-угроза: дескать, если не прекратишь, такой-сякой, штрафами мучить рабочих, не такое тебя ожидает… По почерку и определили, кто писал, потому что в полицейском участке уже собралось немало прокламаций, которые по своей собственной инициативе и сочинял и переписывал от руки Соколов Мишка.

«Конспиратора» обнаружили без особого труда, сличив почерк письменный и «почерк» другой — булыжниками по окнам.

Семьдесят пять дней оставалось по самодельному настенному календарю сидеть в тюрьме Игнату и его друзьям, когда дверь их камеры распахнулась и надзиратель втолкнул в нее Мишку Соколова.

Больно так втолкнул, сволота, аж плечо заныло, но на лице Михаила — улыбка до ушей:

— Наконец и я с вами… — И, захлебываясь от того, что не с пустыми руками, — с гордостью о том, что удалось на воле.

Игнат послушал и вскочил с табуретки:

— Хватит! Поозорничал. Сегодня во взрослые тебя окрестили, посадив в камеру. По-взрослому и будешь теперь действовать, когда выйдем отсюда. И никаких художеств… — напустил на себя нарочитую строгость, хотя Мишкиной отвагой не мог не восторгаться…

Сколько же лет с той поры прошло! Теперь он, Мишка, кое-для кого Михаил Филиппович, один из вожаков людиновской большевистской организации.

Да, время бежит, меняя людей и их дела…

После ледяной колодезной воды спина приятно горела, тело налилось бодростью.

Глянул на окна — отец и Нюрочка еще спят. Не стал возвращаться в дом, а примостился у сарая на столбушке, вынул из кармана записную книжку и карандаш.

Вывел отчетливо, будто бусинки на нитке, буквами: «В Московское областное бюро РСДРП (б). Отчет о деятелыюсти в г. Брянске и его окрестностях члена бюро Фокина (19 мая — 27 июня 1917 года)…»

В середине мая отчет не посылал, сам ездил на заседание бюро, где доложил о сделанном за первые дни. Теперь — подробно, обстоятельно, как привык делать все, за что брался.

Вот подсчеты на отдельном листке: в мае и июне, не считая сегодняшнего дня, им прочитано в Брянске, Бежице, Дятькове, Паровозной Радице двадцать шесть докладов, рефератов и лекций. По одному докладу в каждые два дня…

Однако начать следует не с себя, ишь, важная персона — пришел, увидел, победил. Во-первых, далеко до победы, а, во-вторых, разве она будет только твоею, а не сотен и тысяч тех, кто у тебя сейчас в голове?

Итак, по порядку. Карандаш побежал по бумаге:

«Брянск. В городе рабочих не более 5000, в том числе арсенал — 3000. Двинские мастерские — 300 — 400 раб. (больше солдаты), мелкие ремесленные предприятия. При станции — военный сухарный завод. В лагерях под городом — 4 — 5 полков.

Организация объединенная существовала до 20 мая. 20-го вышли из организации латыши — 130 чел. На собрании латышей делал доклад о текущем моменте. 28 мая состоялось учредительное собрание большевиков. Выбран был временный комитет, причем из объединенного комитета ушло 5 товарищей (всего 10), вместе с ними потянулись и рядовые члены в нашу организацию. 16 июня был выбран постоянный комитет из И тов., 6 тов. солдат, образовавших военную секцию. К этому времени насчитывалось около 10 членов организации без латышей и солдат. К 27 июня членов насчитывалось до 200 + 130 латышей + солдатские группы, учесть численность которых не было времени. Напр., в Двинских мастерских — организация более 150 солдат. В 278-м пехотном запасном полку более 100, от этого полка поехал т. Григорьев на Всероссийскую военную конференцию».

Подумал и дописал особо: «Что сделано среди солдат. В автомобильной роте около 100 солдат. Мною 2 раза был прочитан реферат на тему: «Война, земля, государство». В 278-м полку провел митинг, было 800 — 900 солдат. Говорили о войне, земле, как устроить государство. Как здесь, так и в автомобильной роте встретили горячо. После митингов солдаты проявили особую тягу к партии…»

Остановился. Затем вывел слово «Совет» и вспомнил первое там свое выступление, реакцию «банки с пауками» — Товбина, Уханова и ликование Кулькова.

То была, собственно, разведка боем, а вот планомерное наступление развернулось спустя…

«До моего появления в Совете о большевиках имелось самое нелепое представление, — одна за другой, четкие, едкие может вывести профессиональная рука чертежника, выстраивались строчки. — Я целых 2 дня затратил на заседания Совета рабочих и солдатских депутатов гор. Брянска. Готовились к съезду. Выступал с контрдокладами о войне и Временном правительстве. Предложенная мной резолюция собрала до 20 голосов из общего числа 110 — 115… 27 — 28 мая присутствовал на уездном съезде рабочих, крестьянских и солдатских депутатов. Мне удалось развернуть нашу позицию. В общем, сейчас организуем кампанию перевыборов и Советы и вместо 3 молчаливых большевиков надеемся как среди рабочих, так и особенно среди солдат значительно увеличить свою фракцию».

Солнце уже выглянуло из-за синего крыла леса, предвещая жаркий день.

Игнат оглядел дворик — покосившийся сарайчик, где когда-то держали поросенка, три старых яблони с узловатыми сучьями. Все знакомое с детства и все будто чужое. А в давние времена пространство за стеной дома, заросшее густой травой у забора, казалось таинственным царством, куда можно было спрятаться с книжкой и не выходить, как бы ни окликали отец или мать, пока не будет перевернута последняя страница.

С каждым, наверное, прожитым годом двор становился все прозаичнее и меньше по размеру, пока не превратился, как сейчас, в крохотное пространство, которое можно вдоль и поперек измерить двумя десятками шагов.

Но все равно облик родного людиновского уголка вызывал приятные чувства.

Да, на чем он остановился? Чуть подробнее хотел написать в своем отчете о том, что еще удалось сделать в самом Брянске.

«Ввиду чудовищных представлений о большевиках я прочел в Брянске 4 доклада о задачах нашей партии, популяризируя постановления Всероссийской конференции. Присутствовало каждый раз от 300 до 800 человек. И одну лекцию… об империализме, присутствовало др 400 человек… Прочел рабочим арсенала (было 300 чел.) доклад «О задачах профессионального движения»… Провел 2 митинга-лекции. Присутствовало от 300 до 600 человек. Развернул нашу муниципальную платформу. Выступаем самостоятельно. Перепечатали 2 листка по поводу выборов в самоуправление… Собираем связи с окрестными организациями. Вместе с Бежицким комитетом организуем губернскую конференцию. Пока имеем связи с 11 — 12 организациями по Орловской губернии. Предприняли объезды по уезду и губернии. В общем организация крепнет и сразу охватывает все стороны современной жизни».

Теперь надо о Бежице и Мальцевщине… Вспомнил, как у иных товарищей в Москве при словах «Брянский промышленный район» возникало представление только об одном крупном городе Орловской губернии. А Брянск — лишь своеобразный административный центр, а главные заводы — вокруг него. Это обстоятельство говорит и о высокой концентрации пролетариата в целом большом крае, который по территории не меньше иной губернии, и об определенных сложностях в охвате огромного отряда рабочего класса единым руководством.

Посему в отчете решил выделить отдельный самостоятельный раздел: «Бежица, Брянский завод». Рабочий поселок. На заводе работает 17 000 рабочих… К 28 июня организация насчитывала 200 чел. Товарищи работают энергично, но интеллигентных работников нет. Приступили к организации партийной школы… Прочитал 2 лекции: «Об империализме» и «Класс против класса», 2 доклада «О текущем моменте», каждый раз присутствовало от 300 до 600 человек. На 10 000-м митинге в заводе выступал на тему: «Что такое Советы и их задачи»… Под влиянием организации состоялись перевыборы Совета. До перевыборов нашей фракции не было, сейчас из 170 депутатов имеем 50 мест. В профсоюз металлистов записано до 4000. Президиум почти весь большевистский…»

Записал о Паровозной Радице и ее вагоностроительном заводе: организация объединенная, скорее иитернационалистская, не более ста человек. Затем о хрустальной фабрике в Дятькове, где семьсот — восемьсот рабочих и организация до ста человек — смешанная, по с уклоном к большевикам. И в этих населенных пунктах за неполные два месяца сумел побывать и там прочесть лекции.

Ну-с, теперь остается перейти к Людинову, куда как раз он этой ночью приехал и где сидит сейчас во дворе родительского дома и составляет этот самый отчет…

Нет, все-таки надо бы сейчас, пока еще не очень жарко, пробежаться к Ломпади и искупаться…

— Игнаша? Ага, вот ты где! — Тонкие руки Нюрочки плотно обвились вокруг шеи, горячая щека прижалась к его лицу. — А я, дуреха, проснулась, глянула — тебя в комнате нет. И, знаешь, испугалась даже…

Игнат обнял сестру и хотел поднять ее к себе на спину, как делал с ней маленькой, но расхохотался:

— Какая же ты большая, Hюра! Настоящая барышня…

— Да, стала большая, — повторила она, — и прибавь: красивая.

Она стояла перед ним стройная, одинакового с ним роста. Кожа на лице, как и у него, чистая и светлая, глаза такие же серые и только пышные волосы, заплетенные в длинную тяжелую косу, были светлее, чем у него, и отливали настоящим золотом.

— Ну-ну, не задавайся, — произнес Игнат. — Тебе еще рано кокетничать, — четырнадцатый год только.

— А что, разве быть красивой в четырнадцать зазорно? Погляди, погляди на меня. Ничего не замечаешь? А воротничок? Ты ведь сам мне его вчера подарил и сказал, что он мне пойдет. Правда, я в нем нарядная?

На платье выделялся белый кружевной воротничок. Игнат сам выбрал его в Москве в галантерейной лавке и сейчас очень обрадовался, что подарок понравился сестре.

Дарить ей подарки повелось с самых ее ранних лет. Когда-то это были куклы, потом платья, когда стала школьницей — обязательно книги…

Два года назад, когда Игнат жил в Петрограде, Нюрочка приезжала к нему во время летних каникул, и он на Невском купил ей нарядное пальто с капюшоном. Их сестра Дуня, у которой Нюрочка остановилась, чуть помоложе Игната, но уже замужем и потому хозяйственная и практичная, даже попеняла брату:

— У самого на определенном месте брюки скоро станут, как решето, а такими деньгами бросаешься.

— Спасибо, что напомнила, брюки с получки куплю. Но Нюрочке хочу устроить праздник… Разве ты за неё не рада?

В те дни они вдвоем заходили в кондитерские, пили там чай с вкусными сухариками и пирожными, побывали в Литовском народном доме, где слушали Шаляпина и других знаменитых артистов, бродили вдоль Невы и декламировали стихи.

Когда Нюрочка только училась читать, она изумлялась, сколько стихов знает наизусть брат. Но он не просто декламировал любимых поэтов, а всегда устраивал из чтения увлекательную игру. Вот они вышли из дому, в его руке ее ладошка, сестра старается поспеть в такт его широким шагам, а в небе отдаленный раскат, и он, Игнат, тут же — тютчевское: «Люблю грозу в начале мая, когда весенний первый гром…» Зимой, когда закрутит, — наготове пушкинское: «Буря мглою небо кроет…» Пойдут к поезду встречать отца, Нюрочка уже знает, что Игнат вспомнит некрасовские строчки о железной дороге. Но не просто будет иллюстрация к пейзажу, а вспомнятся те самые стихи, как на косточках народных ложились в землю рельсы и шпалы. Бродить же по Петрограду — значит на каждом шагу вспоминать и вспоминать Пушкина: и «адмиралтейскую иглу», и «Невы державное теченье, береговой ее гранит…»

Он не мог тогда поселить Нюрочку у себя, потому что ютился в маленькой каморке, где стол, стул и кровать, да и подпольщику это было бы опасно. Но для младшей сестры он нашел время, чтобы быть с ней чаще. А когда уезжала домой кроме нарядного пальто, о котором говорила, что второго такого не сыщешь не только в Людинове, но даже в Брянске, Игнат вручил ей и книги — стихи их любимых поэтов.

Тогда, в пятнадцатом году, в Питер приезжала и мама, внезапно тяжело заболевшая. Игнат и Евдокия показывали ее хорошим докторам, но помочь ей было уже нельзя. Возвратившись домой, она вскоре умерла. Перед тем как отойти, тихо сказала: не так докторов, как напоследок Игната хотела повидать. Боялась, что снова заберут его и они уже не свидятся…

Сейчас в людиновском доме, кроме отца, у Нюрочки не было никого из близких. Брат Алексей, чуть постарше ее, учился в Дятькове и там жил. И потому несказанный счастьем оказался приезд Игната, которого она любила, как ей казалось, больше всех на свете.

Помнила, что, как только научилась ходить, они с Игнатом стали неразлучными — не отпускала дома его ни на шаг, ревела, когда он уходил в училище ли, к друзьям. И потом, когда подросла, старалась не расставаться с ним, если он шел даже на собрания или маевки…

Нюра, снова обняв Игната, вдруг заметила на чурбачке записную книжку и карандаш и смутилась:

— Ты занимаешься, Игната? Ой, прости, что помешала… А помнишь, когда я была совсем-совсем маленькая, а ты делал дома уроки, я залезала к тебе под стол и играла в школу…

— И, подражая мне, брала с собой школьный завтрак — кусочек хлеба и четыре или пять малюсеньких кубиков сала, — добавил Игнат.

На крыльце появился отец:

— Никак опять вдвоем что замышляете? — усы пышные, в разные стороны, в глазах, окруженных сеточкой морщин, добрая усмешка.

Нюрочка прыскает в кулак, вспомнив, как они в середине апреля вместе с Игнатом невольно разыграли отца.

Игнат появился в Людинове неожиданно Из Новониколаевска, когда его освободила революция, успел послать открытку, что едет в Питер. Оттуда — вторую: жив, здоров, скоро объявлюсь. Но когда «скоро» — не сообщил. И вот Нюрочка спешит домой из училища и глазам не горит — Игнат перед нею! А как поверить, когда разглядеть мешают, слезы. Идут домой в обнимку, и уже у двери Нюрочка озорно предлагает: «Войду одна, сяду за стол и — отцу: «А почему Игнату не наливаете?..» Так и сказала. у отца — ложка из рук. Мигом догадался — и на крыльцо: «Игнат, сын!..»

Иван Васильевич усмехается, вспоминая розыгрыш. На плечах железнодорожная тужурка — собрался на смену. С апреля — всего второй приезд Игната в родительский дом, нет у него свободного дня, чтобы в гости по-домашнему, без спешки. Потому до поздней ночи проговорили, в основном о том, как пойдет дальше жизнь. У отца — уйма «почему», и так и эдак бы, на его взгляд, следует кое-что в производстве менять, но, может, пока не время?.. Понимает, какую ношу принял на себя Игнат: только бы здоровье не подвело… Потому и просьба: выбраться хоть на несколько дней, в отцовском дому отвести душу… И Нюрочке — счастье бы…

Но, может, не родным стал уже дом, когда в нем — новая хозяйка? Так ведь как отцу одному, когда и Нюрочка, и Алешка, считай, на руках, да и самому только за пятьдесят перевалило…

Не второй матерью Нюрочке привел Иван Васильевич; в дом Анну Михайловну, расторопную, средних лет, из бывшего купеческого звания хозяйку, себе — помощницей и женой.

Что Игнат может сказать? Отца отлично понимает. Дело житейское. Одно только вдруг перевернет душу, когда прижмется Нюрочка к отцу — ив голосе дрожь: «Не зови ее, как меня… Можешь Анной… Только не как меня…»

Соколов шагает споро. Волосы спутались от жары на лбу, косоворотка расстегнута.

— Вечерком, на зорьке, махнем на Ломпадь? У меня теперь своя, двухвесельная, с килем!.. С ребятами построили. Да ты должен их знать — Захаров да Васек Поляков… В твоем кружке начинали. Ну, так как насчет зорьки?..

— Спасибо, Михаил, но не смогу. В Брянск надо сегодня же возвращаться, а потом в Москву, на бюро с отчетом. Тут, знаешь, одно дело у меня в голове закрутилось… Лучше расскажи, что вам за два месяца удалось?

— С восьмичасовым рабочим днем в заводе поздравь, — ' на ходу бросает Соколов. — Но, скажу тебе, умора была. Цирк!

— Что, капиталисты встали поперек?

— Э-э, не так-то все просто оказалось! Поначалу все наоборот: против были меки, а заводское начальство — ни гу-гу. Дескать, делайте, как знаете, а мы, мол, умываем руки. И, представь, умыли-таки, сволочи! Рабочий день мы сократили с двенадцати часов до восьми, и резко упали заработки рабочих.

Игнат остановился:

— Расценки-то остались прежними?

— Ага! — подхватил Соколов. — Получилось: меньше рабочих часов — меньше и в кармане. Но самое главное — дирекция завода, потирая ладошки, — пальцем на нас: вот они, смутьяны, большевички, которые вас к разору привели… Понимаешь, какую штуку проклятые с нами сыграли?

- И вы — в кусты?

— Ага, испужались, прямо, знаешь, в штаны от страха… — захохотал Михаил. И серьезно: — Я - по цехам. Так, мол, и так. Давайте от профсоюзной организации создадим комиссию из самых сознательных рабочих, а не из горлопанов и тех, что из-за угла… Создадим комиссию — и в бухгалтерию! Не зря, понимаешь, я в бухгалтерии когда-то начинал рассыльным, И что ж выяснили? За все годы войны выпуск снарядов, мин и другой армейской продукции на нашем заводе вырос чуть ли не в пять раз, а оплата за изготовление всех этих снастей не прибавилась ни на копейку! Куда пошла прибыль, кто ее прикарманил? Ну и началось такое, что пришлось начальству платить рабочим сполна…

Снова, как и утром, обрадованно подумал: вырос Михаил… И тут же возникла мысль, что ровным счетом ничего нельзя сделать одному, если не разбудить, не привести в движение энергию других.

Этот вывод он в первую очередь а старался донести до сознания людей, выступая перед ними с докладами, встречаясь на собраниях. Вывод этот был самым главным в работе всей партии, в деятельности ее ответственных организаторов и пропагандистов.

Об этом и Ленин писал сразу же после Апрельской Всероссийской конференции, обращаясь к самым широким слоям рабочих: «…если вместе с капиталистами вы могли победить в несколько дней, простым взрывом народного возмущения, то для победы против капиталистов и над ними необходимо не только это. Для такой победы, для взятия власти рабочими и беднейшими крестьянами, для удержания ее, для умелого использования ее необходима организация, организация и организация… Работайте над организацией ежедневно и ежечасно, работайте сами, этой работы нельзя передоверить никому. Добивайтесь такой работы, чтобы полное доверие масс к передовым рабочим. складывалось постепенно, прочно, неразрушимо. Вот основное содержание всех решений нашей конференции. Вот главный урок всего хода революции. Вот единственный залог успеха…»

И теперь, разговаривая с Михаилом, Игнат напомнил. ему этот главный урок и удовлетворенно еще раз отметил, что людиновские большевики расширяют и уверенно завоевывают доверие масс, направляя их на решение самых жизненных, самых насущных задач революции. Когда рабочие сплачиваются в конкретной работе, в борьбе за свои права, а не следуют одним лишь словесным призывам, тогда они действительно становятся организованной и непобедимой силой.

Но не только на заводе помогают большевики сплачиваться, наезжают и в окрестные деревни. Сам Михаил побывал уже на станции Куява, откуда недавно в комитет пришло письмо: «При нашей станции — деревенька, а меньшевики грозятся всех мужиков записать в свою партию». Поехал, объяснил, кто — за трудовой народ, а кто — пособник буржуев, хотя и кричит о свободе.

— Стали мужики просить записать их в нашу, большевистскую партию, — сказал Соколов. — Сейчас на комитете решили: объехать все окрестные села, помочь беднякам создать свои большевистские организации.

— Курс на округу — верный, — подтвердил Игнат. — Но, думаю, одними ближними соседями вам не обойтись. На Калугу прицел!

— На губернию? Ну, ты и хватил! — хмыкнул Михаил. И тут же: — А что, скажешь, кишка тонка? Брянск и Бежица повели ведь за собой всю Орловскую губернию, почему мы, людиновцы, так не можем у себя, в Калужской? Только как и с чего начать?

Уже подошли к дому, где помещался комитет. Сели на ступеньки. Игнат стал рассуждать. Орел и Калуга — не пролетарские города. Потому там почти нет большевиков. Исходя из создавшейся ситуации, Орловскую губернскую конференцию РСДРП (б) будут собирать Брянский и Бежицкий комитеты. Начали уже объезд уездов, из Москвы на днях он заедет в Орел. Им же, людиновцам, следует связаться с Калугой и тоже вести дело к тому, чтобы начать сбор губернских партийных сил.

— Чем смогу — помогу сам, — пообещал Игнат. — С Брянского завода, думаю, охотно приедут наши товарищи, если понадобится… Осилим?.. — И — с подмигом: — А может, все-таки махнем на Ломпадь? Прямо сейчас?