Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ТРИНАДЦАТАЯ

В самых первых числах января четырнадцатого года поезд увозил из уездной Жиздры Игната и Грунт.

Игнат буквально на несколько дней заскочил тогда, после вологодской ссылки, домой, в Людиново, побывал в Бежице и теперь отправлялся в Питер.

Тяжелым, было первое тюремное заключение. Но еще кошмарней оказалось второе, которому Игнат подвергся осенью одиннадцатого года, всего двенадцать месяцев пробыв на свободе. На сей раз его обвинили не только в создании нелегальной социал-демократической организации, но и в распространении писем с угрозами физической расправы над заводским людиновским начальством.

«На здоровую голову прямо невероятно такое обвинение. Мне кажется, что это сон или все люди сошли с ума», — писал Игнат из тюрьмы.

Группа анархистов, подделав его почерк, состряпала гнусное письмо, которое попало в полицию. Он знал этих людей и ждал, что они сознаются в подлоге и снимут с него нелепое обвинение, за которое грозила каторга. Но «борцы за свободу» против гнета самодержавия испытывали истинное наслаждение и ждали, когда большевик Фокин будет растоптан безжалостным царским судом.

Не так угнетала тюрьма, как жестокая несправедливость. Он писал Груне: «За 55 дней — 2 письма и больше ни слова, ни строчки — ни письменной, ни печатной, кроме «глупой» беллетристики. А что это такое — знаешь ли ты? Только не то, что в прежние годы. Нет! Сейчас острее чувствуется оторванность от жизни, одиночество. Да и как не чувствовать его, когда я один во всей тюрьме!.. И когда это дурацкое дело приведут в ясность?! Я не могу быть спокоен, когда вспомню, за что приходится сидеть… Ха-ха-ха!.. О, как я ненавижу этих ослов анархистов! Быть игрушкой тупых людей, мертвых идей… Нет, это невыносимо!»

Каких невероятных душевных сил стоило ему выстоять и опровергнуть гнусную клевету. Ничто его не сломило. Все его помыслы были устремлены за ворота тюрьмы, к новым схваткам с существующим строем, без которых он не мыслил своей жизни.

Еще не закончилось следствие, а он уже писал из своей одиночки: «Не пахнет ли стачкой?.. Дело бы мне такое сейчас. Только в такой работе я живу и становлюсь человеком. Обыкновенно так это захватывает, так развивает интенсивнее мозг, перевоплощаешься… Именно в такие моменты я переделываюсь. Недаром же я так рано вышел на дорогу, и я пойду по ней до могилы!

Вне пролетарской борьбы — нет для меня жизни. Я — детище ее. Я не отдавался работе частью, между прочим, а всем существом…»

В тюрьме и в ссылке сначала в Сольвычегодеке, а затем в Великом Устюге он занимается самообразованием. Днем, стоя в ледяной воде Сухоны, он вместе с другими вылавливал и доставлял на берег бревна, ночи проводил за. книгам» и конспектами.

10 ноября 1912 года, только что прибыв па. этапу в Сольвычегорск, он успел сделать выписки из «Очерков из истории средневекового общества и государства» Петрушевского, «Курса политической экономии» Чупрова, «Основных вопросов марксизма» Плеханова, из книги «Социалисты-утописты»… И все время не расставался с «Капиталом» Маркса.

В четырнадцатом, на приезде в Питер, он возглавит пропагандистскую коллегию Петербургского комитета. Слушая его доклад, никто не будет верить, что этот человек не учился в университете.

«Умственный пролетарий» — так много лет спустя скажут об Игнате в «Очерках истории Ленинградской организации КПСС».

Дважды Герой Социалистического Труда, один из старейших членов ленинской партии, Василий Петрович Виноградов, а для Игната — Вася Виноградов, который поднимался к нему в конструкторское бюро — в «купол» Металлического завода в Питере в четырнадцатом и пятнадцатом годах, чтобы получить от товарища Петра листовки и другую нелегальную литературу, и которому Игнат давал рекомендацию в большевистскую партию, напишет о нем: «Игнат Фокин был единственным рабочим завода, который во время нашей юности смог осилить самостоятельно наиболее серьезную, трудную для простых рабочих литературу по философии и экономической теории Маркса»…

Наверно, можно представить, о чем говорили горячий двадцатичетырехлетний марксист и такая же молодая учительница в поезде, который вез каждого из них к их будущему.

Почти два года после выхода из тюрьмы Агриппина Смирнова-Полетаева не могла получить места в школе и вынуждена была перебиваться случайными заработками. Наконец в тринадцатом году ей удалось оторваться от слежки и поступишь в Москве на Высшие женские учительские курсы. И теперь она жадно постигала знания, чтобы потом снова отдавать их людям. Игнат грезил столицей, где он, хотя бы на первых верах, тоже избавится от людиновского сыска.

И первое свое письмо — в Москву Груне:

«Я в Питере. Насколько — одному богу известно… Наконец-то я могу быть независимым, свободным, как птица! Ура, вся жизнь перевернута! У меня есть силы, стремления, нужно израсходовать их. Но куда, на что?.. Во главу своем деятельности каждый пролетарий должен класть общие цели своего класса…»

Он спорит с теми, кто не верит в рабочие массы, в их сознательность я силу. И одновременно — с теми, кто переоценивает эту мощь.

«Масса плоха, невежественна, организаторы тоже бессильны, ну и дошла писать!.. Они полагают, что здесь, в Питере, солидарность чертовская, «организация крепкая, руководители — идеальные леди, а того и не подумают, что в России в рабочей среде некогда было народиться идеальным людям, что только при правильной постановке пролетарского воспитания нужно ждать настоящих людей. Бесконечно удивительно, как на такой скудной российской почве могло развиться даже и то, что есть. А есть действительно великие перемены, и недооценивать их — значит быть слепым. Я не принадлежу к тем, кто переоценивает, кому все здесь кажется розовым и пышным. Далеко нет… Здесь кое-что есть, работы непочатый край. Масса питерская культурнее, прогрессивнее, и организаторы все же есть…»

Он приехал работать. Он вырос. Но достаточно ли вырос, чтобы вести за собой массу? Вот какой вопрос с прежней беспощадностью он задает себе.

«Люди ждут ценного, знаний… Прихожу. Говорю много хороших слов, а мозг точит мысль: должен ли был я сюда прийти с этими знаниями?.. О, как много надо учиться мне! А я являюсь каким-то прирожденным учителем, странная судьба! Сердце сжимается от того, что нет у меня знаний, нет ничего!..»

С какой же предельной требовательностью надо относиться к себе, чтобы написать такие слова…

Молодого чертежника артиллерийского конструкторского бюро очень быстро узнали не только на Металлическом заводе, где он вел рабочий кружок, но и на всей Выборгской стороне: Игнат выступал с лекциями и докладами. И часто видели его там, где с питерскими рабочими встречались депутаты Государственной думы, большевики Бадаев и Петровский.

Как-то Алексей Егорович представил Петровскому стройного, с рыжеватой шевелюрой молодого человека:

— Вчера пришел ко мне домой на Шпалерную и с ходу: хочу работать в организации. Разговорились, и оказалось — я о нем слыхал от рабочих Брянского завода в Бежице. Зовут Игнатом, знакомьтесь.

Петровский, протягивая руку, ухмыльнулся в бороду:

— То ж и со мной на днях приключилось. В квартиру пожаловал гость — Куйбышев Валериан… Такой же кудлатый, только повыше да пошире в плечах. Готов, говорит, прокламации составить, доклад прочитать… Из недоучившихся студентов…

Так и определили их — Игната руководителем, а Валериана ему в помощь в пропагандистскую коллегию Петербургского комитета РСДРП.

Молодая поросль вокруг большевиков-думцев подбиралась крепкая, образованная. Из Великого Устюга прибыли муж с женой, товарищи Игната по ссылке Кирилл Шутко и Нунэ Агаджанова, к ним присоединились рабочий-поэт Алексей Маширов, опытный партиец Шалва Элиава, Борис Иванов, Евгения Николаевна Адамович… Вместе с Игнатом и Куйбышевым пока еще просто активисты, не члены ПК. Они войдут во второй подпольный состав Петербургского комитета осенью четырнадцатого, когда будут арестованы его руководители — думские большевики. И Игнат унаследует тогда от Алексея Егоровича его подпольную кличку товарищ Петр — ПК живет и товарищ Петр борется…

Трудно пришлось тогда на первых порах — аресты перешерстили рабочую партийную среду, оборвались связи между заводскими и районными комитетами и ПК. И новому составу Петербургского комитета почти с самого начала не пришлось работать вместе: спасаясь от преследований, вынуждены были на время уехать в Москву Нунэ и Кирилл, филеры и осведомители выслеживали Куйбышева, шли по следам Евгении Адамович и Элиавы.

Вскоре в Петербургский комитет вошли два новых члена — рабочие Тарас Кондратьев и Моисеев Иван — Ершистый.

Когда и где встретился с ними Игнат? Не на станции ли Графская Балтийской железной дороги? Кажется, там. Собрались на заседание ПК, чтобы четче распределить обязанности. Моисеев, представитель Нарвского района, напустился на листовки:

— Шрифт слепой, ошибок куча…

За что тут же и получил прозвище Ершистый…

Нет, с Моисеевым, верно, на Графской познакомились. А вот с Тарасом — чуть раньше, на даче, которую снимала связная Сальме Фришмал в Лесном.

Игнату хорошо запомнился тот день: входит парень, рослый, энергичный, в косоворотке, — и с ходу:

— Я — от Вия.

Значился под такой фамилией член эстонской партийной группы, рабочий с Русско-Балтийского автомобильного завода. Сальме тут же:

— Знакомьтесь — Фокин, член пропагандистской коллегии и исполнительной комиссии ПК, а по партийной кличке товарищ Петр.

Тарас сдернул кепчонку, вытер подкладкой раскрасневшееся лицо, без приглашения плюхнулся в плетеное кресло, стоявшее на балконе.

— Всё! Искали — и нашли связь с ПК! А то ведь хоть плачь, если бы Вия не встретился, так бы и считали, что отдали нас на съедение проклятым жандармам!

Знали раньше: партия в подполье, а штаб ее — депутаты думы. Приходи к каждому на квартиру или в редакцию «Правды», адреса имеются во всех справочниках… А когда в четырнадцатом депутатов-большевиков арестовали, разом оборвались ниточки. Вот и вышло — сами по себе рабочие-партийцы. А поскольку неумелые, без указаний, без техники, чтобы листовку какую отпечатать, да что отпечатать — грамотно составить, и выходило — как в клетке со зверем.

Совсем открыто засмеялся Фокин:

— А ну-ка, подробнее, что удалось, хоть малограмотные, неорганизованные, как сам сказал?

— А что удалось? — Тарас совсем освоился, — Перво-наперво, когда еще только объявили о начале войны в по Невскому, по всему городу двинулись патриоты с портретами Николашки и пением «Боже царя…», купили сирены и ну визгом тех патриотов разгонять…

Это Фокин сам видел, смеется:

— Здорово вы!

— А что здорово? Ребра за это так намяли! Ну, ладно, то было хоть и стихийно с нашей стороны, но Бадаев, Петровский, Муранов одобрили. Потом при Лиговском народном доме графини Паниной организовали литературный кружок. Тут уж под видом сочинений о книгах писателей — листовки: «Долой войну!» А вы знаете, в народном доме — призывной пункт: новобранцы, жены и. матери их зареванные… Мы и распространяли свою пропаганду. Читали, никто не выдал… А после — тот арест думских большевиков. Как раз мы собрались — я к Бадаеву, Иван Моисеев — к Петровскому, чтобы указания получить. Слава богу, что свои же, мастеровые, по дороге перехватили: посажены все! Вот тогда и начали сами…

Занятный рассказчик Тарас — и образно все словами рисует, будто сам видишь, и перечисляет подробно все дела, чтобы ничего не упустить.

— Да, начали сами… — подмигивает Игнату. — С рабочими одной типографии договорились сначала листовки, потом и газетку чтобы печатать. Изложить на бумаге мысли с нашими знаниями — первое мучение. Второе — набор составить, чтобы хозяин не заметил. Раз было: набор готов, бечевкой уже перевязан и вот — хозяин! Ну, печатник набор под рубаху, схватился за живот, дескать, до ветру приспичило… И третья печаль — как распространить. Тут мне в голову пришло — нанять парня какого-нибудь, чтобы селедками торговал на улице, а обертка — наши листовки. На заводах мы сами раскладывали у станков… Вот так и жили, товарищ Петр. А затем я сказал себе: долой кустарщину, не может того быть, чтобы ПК не существовал. Вон же, грамотные листовки до нас доходили и подпись на них: «Петербургский комитет…» Сунулся в трактир «Лондон», на углу Лиговки и Курской, помню, там иногда с Бадаевым и Петровским встречались — глухо, никого своих! А тут — Вия: «Сведу с нужным человеком, если и вправду нужда…» Ну а теперь, товарищ Петр, живем! Какие указания Петербургского комитета будут? Теперь настоящее руководство у нас, не наши садовые головы!..

— А что ваши «садовые головы» вам советуют? — смеется Игнат. — К примеру, с чего бы надо начать?

— Вот золотые слова — в самую точку, о которой мы, все рабочие, думаем: начать надо с того, чтобы всех нас, кто сейчас не организован, объединить под руководством ПК. Я, к примеру, работаю на «Сименсе-Шукерте», значит, знаю все о делах на своем заводе; Иван Моисеев — на «Новом Лесснере». Есть и с других заводов. Короче, можем все сведения собрать по районам.

— Вот это нам позарез нужно! У нас связи пока только с Городским, Выборгским и Петроградским райкомами партии. Значит, в следующий раз приходи со сведениями и приводи представителей Нарвского, Невского, Коломенского и всех других районов. Куда приходить — позже узнаешь.

— Конспирация?

— А без нее нельзя, Тарас, сам видишь, какие времена. Уж если не на съедение, то на сидение можно угодить…

Вот тогда собрались на Графской. Ершистый раскричался о качестве листовок, а Фокин тут же:

— Есть предложение технику поручить Тарасу и Ершистому, то есть Моисееву.

Переглянулись:

— А мы-то думали…

— Полагали, что ПК на всем готовеньком?

Дальше — больше. Очередное заседание — в Гражданке, на опушке леса. Представлены партийные ячейки почти всех районов. Короткие сообщения о положении дел, и Фокин с предложением:

— Надо провести довыборы исполнительной комиссии ПК. Если нет возражений, введем Кондратьева и Моисеева…

— Это нас в ПК? А где же настоящее руководство?

— А вы да я, да еще несколько профессиональных подпольщиков, с которыми потом познакомитесь, и есть тот Петербургский комитет, на руководство которого вы рассчитывали. Да, ПК теперь — вы сами. И вот что еще — пора подготовить и провести первую с начала войны общегородскую конференцию. Нашу партийную, большевистскую. Связь с районами установлена. Предлагаю от каждых десяти членов партии — одного делегата конференции. Проведем конференцию летом не теряя времени. Пятьдесят — семьдесят делегатов, ясно, ни в каком помещении не соберешь, чтобы было незаметно, скрытно. Что можно придумать?

— Лиговский народный дом устраивает экскурсии для рабочих. В Петергоф там или еще куда. Вот под видом экскурсии… — предложил Тарас и посмотрел на Игната.

— А что? Отличная затея! Вот и проработайте весь план, а за мною — докладчики…

В тот летний воскресный день, 19 июля 1915 года, перрон Балтийского вокзала был забит дачной публикой, направляющейся в Стрельно, Мартышкино, Петергоф и далее к взморью.

Преимущественно это хлопотливые, сбившиеся с ног мужья, волокущие корзины со снедью, картонные коробки с дамскими нарядами и головными уборами, детские коляски, велосипеды, игрушечных коней на четырех колесиках и прочую утварь, которой всегда захламлены городские квартиры, но без которых дачная жизнь не в жизнь.

Скапливалась в группки и публика совсем не щеголеватая, хотя и одетая в тройки, белые сорочки или манишки, оживленно разговаривающая, она начисто лишенная всяких манер и изысканных обхождений.

То и дело раздавался в этих компаниях смех заразительный и громкий, выдававший энергичные, открытые характеры, простоту и естественность обращений.

К одной из таких группок направился Игнат, к которому тут же потянулись для приветствия руки:

— Товарищ Петр, привет!.. Здорово…

Один даже галантно поклонился и приподнял щепотью пальцев круглый котелок:

— Рад вас приветствовать, Петр… Ээ, запамятовал, как изволите величаться? Прекрасное утро?..

Сцепа оказалась до того комичной, что стоящие рядом не смогли удержать смеха:

— Ну, ни дать ни взять наш заводской счетовод Галочкин! И даешь ты, Ершистый!..

Между тем Ершистый — бежевые брюки и пиджак в крупную клетку, тугой крахмальный воротничок — продолжал как ни в чем не бывало:

— Если с нами в Ораниенбаум — лучшей экскурсии трудно вообразить. Значит, город Петергофского уезда расположен на берегу Финского залива, при речке Каросте. Еще в одна тысяча семьсот четырнадцатом году сподвижник Петра Великого светлейший князь Меншиков построил здесь свой загородный дом, соорудил фонтаны, разбил сад с оранжереями, откуда, собственно, и пошло название будущего города — Ораниенбаум, что означает «апельсиновое дерево»… А еще…

Стоявший рядом с клетчатым — высокий, с черными усами, в черном костюме и серебряной цепочкой от часов, пущенной по жилету — подхватил:

— Следует добавить, что еще здесь существовал зверинец, а позже — морской госпиталь…

Окружающие разразились хохотом, а Игнат прямо-таки схватился за живот:

— Вы меня уморили… Сил нет…

— В чем дело? — гася оживленность на своем лице и быстро глянув по сторонам, осведомился Ершистый. — Пересолили в одежде? Ну, я так и знал — эти крахмальные воротнички… Не привык я к ним, Игнат. Как в хомуте себя чувствую, аж пот прошибает с непривычки.

— Воротнички в порядке. В этом параде ты если не на члена акционерного общества, то на конторщика средней руки вполне тянешь, — подавил смех Игнат. — А вот насчет Рамбова пересолили: как по писаному шпарите! Брокгауз и Эфрон?

— Точно, списали с «Энциклопедического словаря», — признался Тарас — Ездил в публичную библиотеку. Говорят, вся литература об Ораниенбауме на руках, и протянули тогда этого самого Брокгауза… Ну, мы с Ершистым и решили — назубок…

Смех оборвался. Тарас Кондратьев склонился к уху Игната:

— Сбор идет нормально. Прибыли делегаты от каждого района. Таежного вот не вижу.

— Ненашева? Обещал быть заранее и наметить, кто пойдет в дозоры. Так сказать, по сибирскому образцу, — усмехнулся Игнат. И — серьезно: — На всякий случай, если Таежный не явятся — охрана за тобой, Тарас. Продумай, кого и в какие места направить.

— Я до отхода поезда потолкаюсь среди наших. Вроде разговорчики об экскурсии, а сам Таежного погляжу,

— Только на Брокгауза поменьше налегай, — предупредил Ершистый. — В словаре ведь всего полстолбца — будешь талдычить одно и то же, как испорченный граммофон. — И снова взорвался дружный хохот…

Дымок шустрого дачного паровичка относит в сторону. Уже промелькнули домишки Лигова, Сергиева, растеклись по деревянным дебаркадерам навьюченные семейной кладью озабоченные мужья.

Скоро и конечная станция Ораниенбаум, или в просторечии Рамбов, откуда морским офицерам — на кронштадтский пароход, им — в пригородный лесок.

В проходах вагона появляются то Тарас, то Ваня — Ершистый, то Вася Виноградов или еще кто. Громко обмениваются репликами по поводу встречи с ораниенбаумской знаменитой Катальной Горой, созданной по проекту Растрелли, на память называют ее размеры.

Что ж, рабочая молодежь стремится к увеселительным местам, тут и городовые, что иногда прошествуют по вагонам, довольно подкручивают усы: «Вот так бы всем заводским, а то — бунты, стачки…»

Не такие, как в Людинове, рабочие парни? Пожалуй, пообтесаннее, поразвитей. Но неизвестно, какими станут те, в его родных местах. В столице, конечно, всякие вечерние кружки, где встречаются с литераторами, поэтами, читают, спорят. Но ведь и там, дома, только попробовали, вой как стали охотно привязываться к книжкам!

Здесь ведь тоже — сначала следует присмотреться к одному, другому…

Вот Вася Виноградов, модельщик с Металлического. Говорили: сочувствующий большевикам. Испытал на деле — попросил перевезти гектограф на конспиративную квартиру. Выполнил парень задание аккуратно, комар носа не подточил. Не сразу решился пригласить к себе в «купол» — под стеклянную крышу заводоуправления, где сидел над чертежами в конструкторском бюро. Выбрал момент, когда понадобилось модельщикам сверить какие-то размеры по чертежам, сунул незаметно листовки, сказал, где разбросать. А потом на собрании ячейки дал Виноградову рекомендацию в партию.

И в Людинове тоже ведь присматривался к ребятам и их натаскивал исподволь. С кем же тогда листовки печатал, маевки проводил? Но хотелось быстрее — стачку, забастовку, чтобы и свои, и их силы проявились. Оказалось, надо расти. В Питере это он особенно почувствовал.

Да вот ясноглазый крепыш Михаил Соколов, что сидит сейчас в вагоне рядом. Один из самых падежных и способных слушателей людиновского кружка, да что там кружка — молодой партиец, которого и в организацию принимал, с которым все прокламации печатал. Сидели вместе в жиздринской тюрьме, вместе отбывали ссылку. И сюда, в Питер, прибыли почти разом в начале четырнадцатого — Миша даже чуть раньше.

Весной и летом четырнадцатого Питер бурлил стачками. Выламывались булыжники мостовых, казаков и полицию встречали баррикады у Путиловского и Металлического. Казалось, еще нажим, еще натиск — и не миновать повторения пятого года, только теперь до конца победного.

Но Игнат уже понял: сражаться за настоящее пролетарское сознание предстоит долго. Наступят еще тяжелые времена, когда царизм снова перейдет в наступление, не желая уступать рабочим ни крохи, когда меньшевики попытаются повести за собой возбужденную рабочую массу в болото умеренных экономических требований, а не сознательной политической борьбы.

Столкнулся уже Игнат в Великом Устюге с главным, можно сказать, практиком меньшевистского движения, Кузьмой Гвоздевым. То были теоретические схватки. Здесь, в Питере, Гвоздев окопался на заводе «Эриксон». В руках у него оказалась вся организация. И влияние свое гвоздевщина распространяла на «Новый» и «Старый Лесспер», на другие фабрики и заводы. Спор, когда уже разгорелась мировая война, шел о том, надо ли рабочим вступать в военно-промышленные комитеты.

Чуть позже, 27 сентября пятнадцатого года, на общегородском собрании уполномоченных по выборам в военно-промышленные комитеты гвоздевщине нанесут сильнейшее поражение большевики. ПК вынесет решение: выступить на общегородском собрании только что прибывшим в Питер и избранным в ПК Залежскому и Багдатьеву. Первому по мандату рабочего Дикова, второму — от имени Кудряшова.

Но до этой решающей схватки, где большинство голосов отвергло ренегатский путь гвоздевщины, надо было исподволь и терпеливо вести борьбу с этим ловким апологетом «патриотического мира» рабочих с буржуазией.

Морским офицерам — на пристань. Изрядно поредевшим за дорогу компаниям дачников — к снимаемым на лето пенатам. У ватаги же экскурсантов — свой маршрут.

Вася Виноградов, жестикулируя, убеждает Ершистого:

— Начинаем осмотр с Екатерининского дворца, который был подарен герцогу Мекленбургскому-Стрелицкому… Господин околоточный, нам ведь сюда, через рощу?

— Так точно, господа, через лесок ближе, — рука городового на перроне тянется к козырьку, грудь выгибается колесом.

Тарас чуть заметно подталкивает плечом Игната:

— Гляди, как натурально держатся. — И когда ступают на тропку меж деревьями: — А Таежный никак проспал, нет его нигде. Так что я определил в дозоры своих, надежных парней.

— И у меня сорвалось — нет докладчиков, на которых надеялся. Куйбышева шестого числа арестовали. Кирилл и Нунэ — в Москве. Другие не потянут. Так что по всем пунктам повестки дня придется мне одному…

На мгновение возникает перед его глазами поляна в лесу за Людиновом, и он в распахнутой косоворотке в обнимку с друзьями. Его глаза становятся непроницаемо глубокими, он говорит: «Враги марксизма не перестают повторять, что марксизм-де не замечает человека как личность, ведет речь, мол, только о массах. Так? Нет, не так. Буржуазия кичится: нам плевать на мир, лишь бы мне, индивидууму, было хорошо. Мы же утверждаем: освобождение массы — есть условие освобождения каждой личности. Чтобы каждый стал свободным и счастливым, надо добиться свободы для всех людей труда, а это означает — для каждого…»

Думает ли он теперь, в роще на Балтийском побережье, о людиновских своих друзьях, когда оглядывает поляну, на которой сидят полсотни питерских делегатов? Он глядит на них и произносит такие простые и такие значительные по своему смыслу слова:

— Мы впервые собрались снова вместе — каждый, представляющий десять питерских рабочих-большевиков. Это — ядро нашей организации, которой расти и расти…

Он делает доклад о войне и о текущем моменте. Он произносит слова, которые через несколько дней станут известны многим рабочим Питера:

— Всякую политику, связанную с поддержкой международной бойни, с поддержкой командующих классов, в течение веков давивших и угнетавших трудовое население, мы отвергаем. Мы признаем, что только полное крушение капиталистического, полицейско-самодержавного строя в состоянии вывести страну из создавшегося положения… Потому пролетариат не только не должен посылать своих представителей в военно-промышленные комитеты, но должен рассматривать эти комитеты как враждебные классовые организации и организоваться для борьбы с ними…

Где-то гремит война — на Балтике и дальше — на полях Галиции, в болотах, степях и лесах западных губерний России.

А здесь, в столице царской империи, раздается призыв, который слушают все, кто не хочет умирать за барыши капиталистов, не хочет на заводах и фабриках помогать набивать прибылями мешки толстосумов.

Четкая ленинская мысль — в каждом слове и каждой фразе, которые произносит Игнат, потому что это и его убежденность и его решимость, которыми надо зажечь весь рабочий Питер:

— Наша задача теперь, когда царское правительство безнадежно увязло в кровавой бойне, использовать его военные трудности для свержения самодержавия… Никаких сделок с буржуазией и соглашателями всех мастей и видов! Войну империалистическую надо превратить в войну гражданскую…

Как он был давно, тот далекий летний день пятнадцатого года. Но без него, без многих других, казалось бы, рядовых и будничных дней подполья не было бы победы в октябре семнадцатого и великой уверенности в победах грядущих и окончательных.