Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

— Опять за семь верст киселя хлебать? — Николай Федорович задает вопрос спокойно, как бы между прочим, а чувствуется — недоволен. Все дети — уже не малая ребятня. Клавдия при муже в Питере, Шурка с женой Анной и трехлетней дочкой Раисой здесь, в отцовском дому, Алексей и Митя в выпускном классе гимназии. Да и другие — всего ведь девять сынов и дочерей — в самостоятельном возрасте.

Но на тебе — воскресный день, когда все бы должны в сборе, а их на аркане не удержишь: с утра кто куда!

Мите всегда становится смешно, когда собирается в Брянск: отец тут же про семь верст и кисель. Семь верст — как раз расстояние от их поселка Бежицы до города, а «киселя хлебать» — значит болтаться по всяким митингам и собраниям

— Нет, сегодня не «кисель». Договорились с Володькой Швецовым у них в техническом училище концерт устроить.

— Знаем мы эти концерты: вернешься — не наговоришься о том, кто там в Брянске выступал, к чему призывал.

— Так революция же, отец! — Шура отодвинул тарелку, встал. Хотя самый старший из братьев, но сутуловат и изрядно худ, даже со впалыми щеками. На правую ногу припадает — повредил с детства.

«С Шурки все и началось». Руки отца на скатерти тяжелы, взгляд тоже нелегок, обвел им сыновей. Не хотел встревать, но как прорвало:

— А не пора ли остепениться и приняться за дело? Похристосовались, как на пасху, накричались: «Равенство, свобода!» Теперь что ж? Кто будет паровозы, вагоны строить, если весь завод, как и вы, с утра и до ночи на митингах? Ты на себя, Шура, погляди. Ну, ладно, окончил в Орле реальное училище — хорошо. Потом в Петербург подался, в Технологический, на инженера учиться. Три года прошло — бросил. Инженера пока не вышло. Так разметчик в крановой мастерской — чем не специальность? Разметчики в былые времена — первые люди! Да и у тебя руки и глаз — милостью божьей! А ты днями в цех не заглянешь — с митингов не вылазишь… Нет, что ни говори, качнуло всех с разбегу под раскат, а сани — без подрезу… Куда ж теперь — под обрыв? И всех нас — за собой?

— Нет, батя, — возразил Шура, — знаем, куда править — не под обрыв, а на самую вершину. Революция еще не завершилась — народ должен взять власть.

— Чем взять — горлопанством? Вон намедни в твоем крановом собралось тысяч десять рабочих и перед всем миром вы с Ухановым сцепились не на жизнь, а на смерть. А по какому поводу у вас с ним раздрай? И ты, и он вроде за народ, за свободу. Только чешете языками впустую и остановиться не можете, поскольку рты вам перестали затыкать…

Хмыкнул, крутанул головой, вспомнив, как Шура на том митинге выкрикнул: «А ну, кто за нас, большевиков, выходи налево, кто с меньшевиками и прочими — направо…» Рядом с Шурой осталась маленькая кучка… Так, по команде, власть не создашь — один налево, другой направо. Власть сама должна за народ стоять, все ему дать, тогда народ эту власть без всяких команд поддержит.

— Говоришь, все народу дать? — отозвался Шура. — Много тебе прежняя-то власть дала. Часы, что ли, из рук самого Николашки?

— Часы не трожь — они трудом произведены и мне за мой труд дарены.

Все в семье знали черную луковицу фирмы «Павел Буре» с памятной надписью, выгравированной на крышке: «За усердное служение Его Императорскому Величеству и Российскому Престолу, за блистательное мастерство. 1915 год». Часы эти обер-мастеру Николаю Федоровичу Медведеву царь вручил здесь, в Бежице, на Брянском заводе, два года назад.

В самом начале июня 1915 года все в заводском поселке пришло в движение: меняли на уличных столбах фонари, красили заборы и палисадники, а у главных проходных в одну ночь выстроили арку, на вершине которой укрепили металлического двуглавого орла и царский знак в виде буквы «Н».

Мгновенно всю Бежицу облетел слух: пожалует сам собственной персоной!

Накануне журнал «Нива» и столичные газеты печатали сообщения и снимки, рассказывающие о посещении его императорским величеством ведущих петербургских заводов. Не было у Шуры и его друзей-большевиков сомнений, что царь и свита встречаются с рабочими для того, чтобы еще усерднее поставлялись фронту оружие, снаряды, мины, винтовки и патроны.

В те дни слышал Митя от брата, что не очень успешно идут у правительства дела. Иначе не стал бы Николай Второй, который 9 января 1905 года расстрелял мирную демонстрацию рабочих, ласково протягивать им монаршую руку и вручать именные дары. Но, видно, к лету совсем уж худо обернулось с военными успехами, если царь, вслед за столичными предприятиями, решил навестить завод вроде бы совсем в глухой провинции.

Хотя находились Бежица и Брянск всего в трехстах пятидесяти верстах к юго-западу от Москвы, конечно, это была самая настоящая провинция, как, впрочем, почти все города и поселки России. Однако не только Николай Федорович Медведев, но любой бежицкий рабочий обиделся бы, если бы кто при них назвал их родной Брянский завод захолустным. Вряд ли, кроме Путиловского в Питере, можно было сыскать другой такой завод во всей стране. Он изготовлял паровозы и вагоны, железнодорожные цистерны и платформы, мостовые и плавучие краны, сельхозмашины, металлические конструкции для строительства мостов, перекрытия для многих крупных сооружений, таких, например, как Брянский вокзал в Москве и Технологический институт в Харькове. В брянскую броню были одеты боевые корабли Черноморского флота, в том числе и броненосец революции «Потемкин».

Впрочем, название «Брянский завод» вбирало в себя значительно больше, чем одно железоделательное и механическое предприятие, основанное миллионщиком, бывшим московским купцом Губониным на левом берегу реки Десны, как раз напротив уездного Брянска в 1873 году. Следом за ним под тем же названием возник завод в Екатеринославе, собственностью акционерного общества являлись многие рудники в Кривом Роге и шахты в Донбассе.

С началом мировой войны завод стал одним из самых крупных поставщиков снарядов. Вот почему почти сразу за визитом на петроградские заводы последовал приезд Николая Второго в Бежицу.

С утра у главных проходных шпалерами выстроили рабочих с нафабренными усами, одетых на западный манер в куртки из плотной «чертовой кожи», инженеров и техников, представителей уездного и губернского дворянства, учащихся мужской и женской гимназий, ремесленного училища и школ. От ворот к железнодорожному полотну — ковровая дорожка. И вот пронеслось: «Едут-с!» Сверкающий синим лаком к платформе подошел поезд, грянуло «Боже, царя храни…», и вдоль рядов тронулись украшенные золотом и серебром генеральские мундиры и ризы духовенства.

Впереди шел небольшого роста, в форме полковника император. Митя сначала не поверил: неужели такой непрезентабельный и невзрачный? Но тут же вместе с остальными, выгнув грудь колесом, громко прокричал «ура».

Дальнейшее происходило не на глазах большинства встречавших. Царь отстоял молебен в соборе, затем прошел на завод. Здесь в огромном и гулком снарядном цехе была устроена выставка — на постаментах, стеллажах и просто на полу стояли отливающие стальным блеском снаряды. Самые мелкие были, наверное, в ладонь, многие в локоть, а некоторые, покоившиеся на полу, в человеческий рост. Говорят, император выставкой остался очень доволен, тут же вручил с десяток подарочных часов представленным по сему случаю лучшим рабочим и отправился в своем авто, снятом с платформы царского поезда, по чисто выметенным улицам Бежицы. В доме рабочего, за которого пришлось выдать Одного из заводских бухгалтеров, его величество ожидал обед. Затем царским вагонам была открыта «зеленая улица» до самого Могилева, до Ставки главного, командования…

Через год, в мае, рабочая Бежица, верноподданнический дух которой надеялся возбудить государь император, ответила месячной остановкой завода. Бастовали все шестнадцать тысяч рабочих. Дирекция, не в силах совладать с разбушевавшимся рабочим классом, объявила локаут. Через окошки, прорубленные в заборе, каждому выдавался расчет. Около двух тысяч особенно активных забастовщиков были отданы в солдаты и посланы на фронт, под германские пули.

Цену царю-батюшке старший Медведев знал хорошо. Потому, когда сбросили Николашку, ликовал со всеми. Но, получается, и новая власть не ко двору? Какую же еще надо? На-род-ную, говорят. Скажите-ка вы, образованные, и ты, Шура, и ты, Митя: когда это было, чтобы народ заместо правительства свои законы устанавливал, делал все так, чтобы ему, а не тем, кто наверху, было выгодно?

Пощипал бородку, опять тяжеловатым взглядом повел на сыновей, а в глазах — хитрющая смешинка: что, съели? Гимназий не кончал, в институты не ходил, едва читать научился, а историю знаю!

Митя до этого молчал, слушал. Тут поднял лицо, взгляд из-под темных сросшихся бровей уверенный:

— Когда было, спрашиваешь? А теперь — у нас в Бежице хотя бы! По требованию рабочих ввели на всем заводе с 1 апреля восьмичасовой рабочий день. Что, Буковцев вам его преподнес? Держи карман шире — завод еще в двенадцатом, а потом после приезда царя бастовал из-за этого восьмичасового рабочего дня. А Буковцев давил вас казацкими лошадьми… Ну, я побежал…

Александр тоже подхватился: пора. А следом — Алексей, Анна, Екатерина… Только с женой и остались вдвоем за столом.

— Вот так поговорили, все объяснили, вроде бы дело сделали, — закончил разговор Николай Федорович. — Теперь один — на завод или в каменное училище, другой — в Брянск, остальные еще куда горло драть… А что-то ничего я не услышал о том, как сами дальше жить будут. Бились мы с тобой, Ольга Карповна, всю жизнь для них в ниточку вытягивались, а они, вишь, не в дело вдарились — в словари записались. Или пришел конец медведевскому корню?

Семь верст от Бежицы до Брянска — для молодых ног не расстояние. Проскочил мимо особняков заводской знати, мимо растянувшегося на целый квартал здания мужской гимназии, мимо бараков-казарм — и заводской паром через Десну. А за рекой — уже Брянск.

На Петропавловской, у дверей технического училища, Володьки Швецова не оказалось. Между тем на прошлой неделе условились встретиться у подъезда, чтобы без всяких раскачек и проволочек — за гитары и мандолины.

Мысль создать струнный оркестр подал Володькии отец — Николай Павлович. Редкое воскресенье, с тех пор как Митя познакомился с Владимиром Швецовым, не обходится в их доме без концерта. Может, концерт — громко сказано, но любят у Швецовых помузицировать.

Обычно получается так. Во второй половине воскресного дня, к обеду, заявляется к ним старший врач Брянского завода Михайлов. Николай Алексеевич приезжает из Бежицы на двух собственных рысаках, летом запряженных в рессорную пролетку, зимой — в розвальни. Сам правит выездом, потому вваливается в прихожую, если зимой, в тулупе, накинутом на сюртук, рукавицы за кушаком, кнутовище под мышкой. Приземистый, плотный, с красным — в стужу от мороза, в пекло от загара — лицом. И точно в иерихонскую трубу, красивым басом:

— А не сесть ли нам сразу за инструменты? Появляются ноты — Бетховен, Шуман, Шуберт… Но доктор Михайлов, поддернув рукава и обнажив сильные, с длинными красными пальцами руки хирурга, которые, должно быть, всего час-полтора назад возились со сложнейшей операцией, бросает:

— Нашу!

И Николай Павлович на виолончели, Володя на гитаре и, если оказывается в гостях, Митя на мандолине бравурно берут первые аккорды «Монаха». Доктор же, взмахнув по-дирижерски руками, бросается к роялю, и пальцы его вплетают в струнные звуки мажорную фортепианную гамму, которая, главенствуя, ведет мелодию. А сами музыканты и басово, и баритонно выводят:

— Я расцвел, как маков цвет, мне сегодня двадцать лет. Ах, как жаль, ах, как жаль, ах, как жаль, что я монах! Я на клиросе служу, все на улицу гляжу. Ах, как жаль, ах, как жаль…

Елена Андреевна делает вид, что затыкает уши, и направляется к двери, а четырнадцатилетняя Ольга, сестра Володьки, валится со смеху, ожидая продолжения куплетцев. Ей всегда хочется знать, что же произойдет дальше с молодым монахом, продолжит ли он свою службу на клиросе или, соблазненный чем-то за окном, бросится на улицу, где его могут ожидать самые неправдоподобные и, конечно, любовные приключения.

Однако доктор Михайлов и Николай Павлович первыми обрывают свои музыкальные партии, следом за ними и Володя с Митей. Ольга разочарована. Но все равно она покатывается со смеху, видя, как два солидных и уважаемых в городе человека — доктор Михайлов и ее папа, предводитель уездного земства, вместе с гимназистами отчебучивают такие задорные и наверняка сомнительного содержания куплеты…

Забежал к Володьке домой — и там его нет. Непохоже чтобы он забыл о репетиции. Может, произошло что-то важное, куда он устремился с раннего утра?

На Петропавловской и дальше, на Петровской горе, никаких толп и сборищ. А внизу, на Московской?

Еще не добежав до здания офицерского собрания, Митя увидел: двери осаждают солдаты, обыватели, рабочие, учащиеся. Здесь теперь Совет.

Стараясь не оставить в толпе всех пуговиц, Митя с трудом протиснулся в вестибюль. Но дальше хода нет, хотя зал — настежь. Никакая верткость и сноровка не помогут пробить брешь в людской стене. Из зала слышится:

— Большевики хотят дать народу хлеб, мир и подлинную свободу от власти капиталистов и помещиков! А что обещаете вы, господа соглашатели? Ваше понимание свободы и равенства — одни пустые слова, надувательство и обман масс…

Шум, топот десятков ног, свист. Кто-то выкрикивает:

— Ваш Ленин… толкающий Россию… только демократическая республика, провозгласившая…

И снова тот же голос, который до этого о большевиках:

— Временное правительство, которое поддерживаете вы, социал-демократы оборонцы, и вы, социалисты-революционеры, предоставляет свободу, как и при царе, только капиталистам и помещикам, народу же оно оставляет свободу умирать на полях войны, рабочим — свободу по-прежнему ютиться в бараках и гнуть спину на заводчиков, крестьянам — свободу от земли…

Митя и влево, и вправо норовит посмотреть, но даже при его росте, кроме затылков сгрудившихся впереди, ничего не видно.

— Кто это выступает?

— Чи Фомин, чи Прокин — не разобрать было. Но не наш, не брянский, — отвечает пожилой солдат. — Ему, вишь, Товбин, председатель, не давал слова. Вы, говорит, не член Совета. Но тут как затопочут солдаты и рабочие, как гаркнули: «Дать! Пущай говорит…» Ну и слышал, как он их расчехвостил, тех, что за столом, на сцене!.. Кто-то здесь рядом — да куда ж он делся? — говорил: от Ленина этот оратор, прямо из Питера или Москвы к нам направлен. Покажет он теперь всем, кто рот привык народу затыкать, какая она, рабочая правда!..

— А уже показал! Ловко он энтова Товбина! Говорит ему: «Суешься в волки, а хвост — от телки…» — вставил другой солдат, моложавый, шинель нараспашку, видать первогодок.

— Га, га, га!.. Вот солдатик дает! — загоготали двое рабочих парней.

— Да не то этот москвич сказал, — остановил первый, пожилой солдат. — Говорил, что надо кончать войну и не дожидаться постановлений буржуазного правительства, а брать землю у помещиков, заводы и фабрики — рабочим…

— Ну а я разве не так что сказал? — засуетился солдатик, что рассмешил всех «телкой». — Мы с тобой, старослуживый, аккурат про одно и то же. Только ты, вижу, неграмотнее меня. Вот бы в нашу роту такого, как ты. Сразу поняли бы что к чему… Ты сам-то из запасных, дядя? Погодь, не спеши к выходу. Адресок свой оставь — где искать.

Толпа оттеснила, выдавила Митю наружу. Перевел дыхание после махорочного дыма, слоями висевшего^; в вестибюле, и бегом к Швецовым. Володька уже дома и — Мите:

— А я такому скандальчику на заседании Совета оказался свидетель — не поверишь, если рассказать!

— Знаю, сам кое-что слышал. Только кто тот оратор?

Из кабинета вышел Николай Павлович — без пиджака, в одном жилете, видно, тоже только успел вернуться.

— Ажиотацию сию произвел некто Фокин, представитель Московского областного бюро РСДРП большевиков. Так, между прочим, было объявлено, прежде чем дали ему слово, хотя в зале немногие, наверное, разобрали — шум стоял. Так вот, немало в его речи, на мой взгляд, было пропагаторского, как говорили недавно, одним словом, зажигательного. Однако наличествовали и здравые выводы и суждения. Взять хотя бы вопрос о земле. Установка нашего земства, как и Временного правительства, — не допускать самовольного захвата пашни, сенокосов, различного инвентаря. Перераспределение земельных угодий — самый больной, самый острый и самый запутанный вопрос на Руси. Семь раз надо отмерить, сто — взвесить, прежде чем объявить декретом. Однако вот какая картина вырисовывается в этом щепетильном и тонком деле…

Буквально неделю назад Николай Павлович вернулся из объезда деревень. Побывал в том числе и в Швецовке, за Дятьковом. Маленькая такая деревенька. Много лет назад, после Крымской войны, выйдя в отставку по ранениям, приобрел штабс-капитан Швецов небольшой участок леса, чтобы было где коротать свой инвалидный век. То был дед Николая Павловича. Ну, собрался ставить дом, нанял уже строителей… А тут — пожар в деревнях по соседству. Три десятка дворов — как корова языком. Что ж, теперь мужикам да бабам с детишками — по миру с протянутой рукой? И тогда бывший офицер, получивший за геройство в войне бесчисленные раны и дворянство, отдал свой лес под пилы крестьянам. Даром, безвозмездно! Сам же взял с делянки лишь столько бревен, чтобы поставить себе дом в Брянске.

С тех пор нарекли в тех местах поставленную когда-то заново деревушку Швецовкой. И в памяти крестьянской передается рассказ об офицере, который ничего для народа не пожалел. Потому у тех мужиков от Николая Павловича — никаких секретов. Так вот окружили его и говорят: если ждать Учредительного собрания, законов всяких о земле, голод может произойти, как тот пожар в незапамятном году. Не лучше ли пустующие земли помещиков в округе — да под зерно? Время ведь самый раз — посевная!..

— Так что этот Фокин говорит о том же, о чем пекутся крестьяне. Да-с, — подытожил рассуждения Николай Павлович. — А другой острейший вопрос — война. Из-за нее деревни без рабочих рук, значит, недороды по стране. Сколько же можно — три года льется кровь. А правительство твердо намерено: «До победного конца!» Однако тот же мужик, одетый в солдатскую шинель, — против бойни. Значит, и тут к нему не прислушиваться, гнать на убой? Да-с, против здравого смысла все выходит. А в речи Фокина этот здравый смысл есть! Такие вот дела, молодежь… Однако простите, я — о своем, у вас же — другое, должно быть, на уме: сегодня же воскресенье. А что, не присядем ли за нашего «Монаха»?..

До мандолины ли теперь, когда такая новость? Тут скорее ноги в руки — и в Бежицу. Вот будет новость для Шуры — Московский комитет брянским большевикам помощь прислал! Пусть Шура не мешкает и связывается с городом, чтобы такого важного агитатора не упустить, а то вдруг тот вечером же назад, в Москву?