Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА СЕМНАДЦАТАЯ

Молох. Железный спрут. Какие только сравнения не приходили раньше в голову Мите, когда он думал о заводе и о людях, каждое утро проглатываемых этим железным удавом и к вечеру снова выталкиваемых из его бездонного чрева, но уже выжатых, как лимон, безжизненных, как труха.

Разве Куприн и другие русские литераторы не этими же словами описывали заводскую жизнь?

Но оказалось, что завод и создает условия жизни, которые раскрывают в человеке все его истинно красивые качества.

Николай Федорович Медведев ни с кем из мастеровых не водил особой дружбы. Про себя Митя сравнивал отца даже с бирюком и отшельником. Приехал тот в Бежицу мальчонкой. Удрал из Орла от своего прижимистого отца, который хотел пустить сына по мелкой торговой части. Не обманешь — не продашь, говорилось в доме. А пареньку хотелось все честно. Вот и потянуло в Бежицу, на огромный завод, о котором в Орле ходили разные слухи. Но смысл сводился к одному: проявишь сноровку, не будешь себя жалеть, можно не только самому прожить, но и семью прокормить.

Прижился Медведев в Бежице, и вот уже в обер-мастера выдвинулся.

Кому обязан? Товарищам старшим? Учили, конечно, на первых порах. Но больше подзатыльников попадало: всяк ведь за себя.

У хозяев в долгу — у директора, начальства цехового? Как бы не они в его должниках, когда стал на ноги, овладел мастерством.

Потому укоренилось, стало убеждением: своею собственной рукой…

Вроде как в пролетарском гимне, да не совсем так. Там — о силе рабочего класса, все создающего на земле. Здесь о личном мирке, до которого никому вроде нет дела, кроме самого себя. Потому даже по праздникам — почти никто из заводских ни к Медведевым в дом, ни они к соседям по цеху, по улице.

Дом Забелиных — через один от медведевского. Но Ванюшкин и Митии отцы при встрече лишь дотрагивались рукой до картузов. Казалось порою: не объединить людей, оберегающих свои мирки.

Однако, когда вставал вдруг на забастовку завод, шли в плотных рядах к главной конторе и Митин, и Ванюшкин отцы. По-прежнему шли вроде бы насупленные, замкнутые, каждый сам по себе, но выходило — каждый за всех. Тут выступала простая мысль: улучшить свою личную, семейную судьбу легче, когда всем миром.

Завод объединял их. Роднило общее дело, которое они вершили изо дня в день в заводских цехах.

На заводе все общее. Кто-то варит сталь, другой ее прокатывает, третий клепает. А усилия всех объединяются в паровозах, вагонах, цистернах, плугах, веялках, рельсах, которые не под силу сделать одному человеку.

Тут, даже если ты убежден с детства, всем укладом семьи, что каждый — за себя, жизнь разуверяла в обратном: каждый за всех и все за одного.

Думал ли об этом рабочий человек или нет, но в труде в огромных, на тысячу и более человек построенных мастерских он старался проявить себя в красивой, коллективной работе так, чтобы не было совестно перед всеми остальными за дело рук своих.

Тут абы скорее и только для себя, привычное в доме, не допускалось, считалось позором, обличающим в человеке все его нечистоплотное нутро. Здесь ценилась работа артельная, коллективная, которая складывается в общий котел, прежде чем обернется личным благополучием.

И чтобы сполна получить из общего котла, надо сполна каждому туда же положить свою долю. Долю труда, радения, мастерства, весомую долю заботы об общем благе.

Наверное, таким образом размышлял Митя о родном заводе, когда сам вдруг стал его частицей.

Еще совсем мальчишкой он не раз приходил на завод с отцом, потом, в старших классах, летом нанимался сюда рассыльным, чтобы и заработать для дома лишний рубль, и не слоняться без дела на каникулах. Потому его всегда радовало, когда попадал на заводской двор. Кругом раздавался грохот тяжелых паровых молотов, могучие вздохи и свист турбин, дребезжащий, обвальный гул падающих на пол сборочного цеха только что привезенных и разгружаемых с платформ листов стали. А в литейных цехах пахло теплой землей, раскаленным железом и каменным углем.

Теперь гимназия окончена. Следовало выбирать профессию. Года два назад решил поехать в Питер и поступить в лесотехническую академию. Наверное, потому решил, что вокруг Бежицы красивые леса. Но теперь не до мечты, когда везде разруха. Одна дорога — на завод.

Не таким легким оказался заводской хлеб — Ванюша Забелин ремесленную школу кончал, другие годами осваивали слесарное или токарное ремесло или труд молотобойца. Зато у Мити был другой дар — грамотность, которая тоже требовалась заводу.

Старший Забелин как-то зашел в конторку сталелитейки, где Митя корпел над рабочими нарядами:

— Оторвись-ка на полчасика. Дело одно на центральном складе надо бы проверить. Не поможешь?

Как не помочь? Да он со всей радостью, если в чем-то полезным может оказаться!

Сунул бумажки в стол — и за дверь.

Ах, как это хорошо, когда человек нужен другим!..

Снег весело скрипел под галошами Мити, надетыми на старые разбитые валенки, поднятый воротник гимназической шинельки защищал уши от легкого февральского морозца. Не спрашивал, что ему предстоит. Чуял — дело важное, если сам Забелин за ним зашел…

У центрального склада двое рабочих с винтовками разложили костер, греются. Замок на воротах сбит, болтается на одной проушине. И снег вокруг вытоптан, будто здесь пасся табун лошадей.

— Фью! — растерянно присвистнул Митя. — Да тут целое сражение произошло.

— Сражение не сражение, — с готовностью подхватил один из часовых, — но что-то похожее случилось. Наперла к складу толпа, а заведующий Когтев ворота на запор — и деру. Тут мужики приволокли кувалду — лязг по замку. Крик, гвалт: «Директора давай! Лови Когтева-шку-ру!..» Ну, вызвали из милиции нас, а народ уже в складе шурует.

Рабочий постарше, смоливший самокрутку, кивнул на ворота склада:

— Говорили: ничего в заводе нема, голые, мол, как церковные крысы. А как шуранули, оказалось в заначке тонн двадцать красной меди, десять тонн свинца и столько же баббита, две тонны олова. Да еще всякая всячина, о которой никто и не знал. В приходно-расходные книги глянули — нигде такое богатство не значится. Выходит, дирекция от рабочих укрывала?

— Опоздали мы с тобой, Митя, — с досадой произнес Климентий Петрович. — Договорились вчера с профсоюзным комитетом все законно проверить по квитанциям и книгам, потому тебя и прихватил. Да кто-то шустрый и нетерпеливый опередил. — И — к охране: — Куда все подались?

— А вон, видишь, гурьбой в главную контору, — ответил пожилой милиционер. — Там митинг собирают. О Медведеве Александре говорили меж собой: дескать, от правительства какую-то важную бумагу привез…

Перевели дух уже на втором этаже, в коридоре, где кабинет Буковцева.

Высокие белые двери — настежь. Пол в малахитовой плитке, ковры дорожкой. И мастеровые — кто в чем, даже не отрусив как следует снег с валенок и сапог, только стянув с голов малахаи и картузы, битком набились в директорском кабинете.

Притиснулся Митя к косяку двери, вертит головой — ищет Шуру. Но плотная людская стена мешает разглядеть. Замечает только аршин в пять высотой пятно на противоположной стене — от портрета царя, который висел здесь, как и во всех казенных местах, до марта прошлого года.

Тут рассосалась пробка: кто, осмелев, присел на стульях вдоль стен, кто ближе прошел, но образовался вдруг прогал, в который Митя увидел за длинным дубовым письменным столом, покрытым темно-зеленым сукном, директора Буковцева, Шуру и чуть в сторонке от них — Фокина.

Медный колокольчик задребезжал А Шуриной руке. И хотя гул еще не совсем смолк, он заговорил?

— Товарищи! Семнадцатого февраля сего, одна тысяча девятьсот восемнадцатого, года Высший Совет Народного Хозяйства объявил Брянский завод государственной собственностью…

«Ура!» сотрясло стены не только директорского кабинета, но, наверное, всей главной конторы, Вверх полетели шапки, толпа заколыхалась, наполняя помещение возгласами, сквозь которые едва пробивался звон колокольчика.

— В постановлении о национализации сказано, — Александр Медведев распрямил лист бумаги: — «Акционерное общество Брянских заводов оказалось не способным вести свои предприятия и расплачиваться с рабочими и служащими. При дальнейшем оставлении предприятий в руках общества они обречены на неизбежную остановку, что не может быть допущено по государственным соображениям, а поэтому акционерное общество Брянских заводов со всеми принадлежащими ему предприятиями объявляется государственной собственностью… Администрация и технический персонал всех предприятий общества обязаны оставаться на своих местах и продолжать выполнение своих обязанностей под руководством временных комиссаров». — Медведев сложил постановление и закончил: — Слово имеет бывший уполномоченный акционерного общества и директор завода гражданин Буковцев Борис Алексеевич.

Толпа колыхнулась, сдерживая гул. Буковцев — прямой, в черной тройке, с моложавым лицом, на котором, как приклеенные, колечки щегольских усиков, — встал из-за стола.

— Я согласился принять представителей заводского совещания, — голос директора звучал тихо, но отчетливо, — которое создано при заводе как руководящий орган с участием администрации и рабочих, только повинуясь грубой силе. Да, именно так. Ибо то, что произошло сегодня на центральном складе и что продолжается здесь, в моем кабинете, похоже не на совещание, не на разговор сторон, а напоминает смуту.

И опять гул выплеснулся в грозный вал:

— Слышите: снова про «смуту»! Да что же мы, братцы, в двенадцатом или шестнадцатом годе живем, когда он, директор, вызывал солдат, чтобы расправляться с нами, рабочими?

— Да за это одно его сейчас!..

— Тихо! Пусть ответит, почему смуту затевать нельзя, а прятать по складам материалы — можно?

— В пятнадцатом году для встречи царя акционеры отвалили четыреста тысяч рублей, — раздался голос Климентия Петровича Забелина. — Через год, когда весь завод объявил забастовку и рабочие просили прибавить зарплату, директор показал нам шиш. А требовалось для прибавки не четыреста тысяч, только сто — одна четвертая часть того, что пошло на встречу царя-батюшки. О ком же пеклось правление акционеров?

Фокин наклонился к Александру Медведеву и что-то ему сказал. Тот повернулся к Буковцеву:

— Вы, гражданин Буковцев, не сказали в своей речи о главном — о своем личном отношении к пункту постановления, который обязывает администрацию продолжать выполнение своих обязанностей под контролем представителей правительства.

Породистое, холеное лицо директора осталось невозмутимым.

— Надеюсь, — выдавил он из себя, — этот пункт решения не касается меня лично.

— Это дело вашей совести, — поднял на директора взгляд Медведев. — Однако в вашей деятельности, вероятно, придется разбираться особо. А пока попрошу все отчеты и документы общества…

На зеленое сукно стола упала связка ключей.

— Дабы вам не взламывать сейфы, — легкая ухмылка пробежала по лицу Буковцева. — Однако искренне сочувствую вам: в тяжелый час принимаете завод. Девять тысяч рабочих уже за воротами, их семьи голодают. Н-да, развал, хаос. Однако вам, Александр Николаевич, — посмотрел на Медведева, взявшего со стола ключи, — теперь и карты в руки. Надеялся, что вернетесь из Петербурга на родной завод специалистом. Тут ведь вы и начинали после реального, здесь уважаемый всеми мастер — ваш отец. Могли бы уже закончить технологический институт, стать инженером. А вы объявились на заводе с иными целями… Впрочем, что говорить сейчас об этом? Наши пути разошлись. Надеюсь, создавшуюся на заводе обстановку правильно оценят и многие другие лица административного и технического персонала.

— Угрожаете уходом инженеров и техников? — не сдержался Медведев.

— Помилуйте! — развел руками директор. — Просто предвижу исход ваших усилий. Предвижу, так сказать, как неизбежность.

Встал Фокин, и все услышали, как он произнес: — Воля народа выражена. Завод, который принадлежал десяткам капиталистов, отныне — собственность государства, собственность народа, а значит, и ваша, рабочая, собственность. Однако… — Игнатий Иванович поднял руку, чтобы прервать снова возникший митинговый гул. — Однако постановление ВСНХ вовсе не означает, что все теперь на заводе изменится, как в сказке. Ничего, ровным счетом ничегошеньки не изменится в жизни завода, если вы сами, нынешние хозяева, не возьмете в руки его судьбу. Потому что государство, которое национализирует завод, это ведь вы сами! Никто, кроме вас самих, людей труда, ничего не сделает для того, чтобы пустить завод, и для того, чтобы он работал без перебоев на благо новой, революционной России. Это говорим вам мы, большевики, ничего не утаивая от вас, не обещая вам никаких молочных рек и кисельных берегов! И мы согласны с директором, который здесь рисовал невеселую картину. Но мы согласны с ним только в одном: положение завода тяжелое, даже катастрофическое. И это — правда. Но не согласны с тем, что оно — безвыходное. Именно вы, рабочие, преодолеете эту безвыходность, вы найдете силы, возможности и средства, чтобы победить разруху и хаос!

Игнатий Иванович переждал, пока смолкнут хлопки и одобрительные возгласы:

— Когда я недавно пришел в департамент в Петрограде, кроме курьеров — никого! Подождал день-другой — появились чиновники: «Как, чтобы кухаркины дети и босяки учили нас уму-разуму?» Но у многих такое па-строение быстро улетучилось и вместо «героизма» осталась одна… клякса. — Послышался смех, но Фокин продолжал: — Так что не надо нас пугать саботажем — мы не из пугливых! Убежден, в трудный час каждый специалист, каждый инженер и техник пусть не сразу, но обязательно задаст себе честный вопрос: с кем он предпочитает остаться — с народом, который строит государство труда, или с теми, кто этому строительству хочет помешать любыми средствами. А теперь — о смуте, о которой здесь упоминалось…

Никто из находившихся в кабинете, пожалуй, не смог угадать, куда повернет свою речь Игнатий Иванович. Первый же его вопрос прозвучал неожиданно:

- Я обращаюсь к вам, товарищи рабочие. Скажите мне честно, вы ломали станки, сбивали замки во время забастовок?

Гул притих, стало даже слышно дыхание десятков толпившихся. Затем один, потом другой голос недоуменно произнесли:

— Нет, самоуправством мы не занимались… Рабочие не ломали и не крушили…

— Это я и хотел от вас услышать, — подхватил Фокин. — И знаю, что вы ответите мне, если спрошу, чем вы побеждали во время забастовок. Ваш ответ будет один: сплоченностью, классовым сознанием, пролетарской дисциплиной. Не так ли? Так! Тогда почему же теперь, когда все на заводе — ваше, когда вы сами — высшая в стране власть, вы взламываете замки на воротах склада? Да, каждый пуд угля, каждый пуд металла должен сейчас быть взят на учет. Вероятно, что-то умышленно скрывается в заводе от вас, а значит, и от государства, а где-то учет не проводился еще со времен самого Губонина. Значит, все надо найти, поставить под контроль. И делать это, проявляя высокую сознательность и дисциплину! Только в этом будет залог вашего успеха, тех великих исторических преобразований, которые выпало совершить русскому рабочему классу!..

Окончил Фокин свою речь и попросил задавать вопросы, если кому что неясно.

Выкрикнуло несколько человек сразу. Смысл их реплик сводился к просьбе разъяснить, с чего начинать установление порядка на производстве, кто будет комиссарами, кому поручат директорствовать и будут это выборные или назначаемые должности. Игнатий Иванович вновь встал со стула:

— Разрешите вместо ответов на ваши вопросы, — начал он, — рассказать один случай, о котором говорил товарищ Ленин на Апрельской Всероссийской конференции партии большевиков. Владимир Ильич, когда жил в эмиграции, встречался с рабочими. Слова одного из них произвели на него наибольшее впечатление. Этот рабочий-углекоп, сказал Ленин нам, делегатам конференции, говорил замечательную речь, в которой он, не употребив пи одного книжного слова, рассказал, как они делали революцию…

Митя оглянулся по сторонам, пытаясь в толчее отыскать Забелина, и увидел его рядом со своим отцом. Николай Федорович стоял неподалеку от окна, держа в руках картуз, глаза внимательно смотрели на Фокина.

— Так вот, — Фокин обвел взглядом собравшихся, — товарищ Ленин рассказывал, что у этих рабочих вопрос стоял не о том, будет ли у них президент. Когда они взяли копи, надо было охранять канаты, для того чтобы не останавливалось производство. Затем вопрос встал о хлебе, которого у них не было, и они также условились относительно его добывания. Вот это, сказал товарищ Ленин, настоящая программа революции, не из книжки вычитанная, вот это настоящее завоевание власти на месте!..

В конце рассказа Митя заметил, как его отец сунул картуз под мышку, обрадованно глянул на Забелина и первым ударил в ладоши.

Но, может быть, Мите так показалось, потому что рукоплескания раздались отовсюду и хлопали так долго, что Медведеву Александру, как товарищу председателя Совета рабочих депутатов и председателю данного собрания, снова пришлось взяться за колокольчик.