Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ПЯТНАДЦАТАЯ

Конец января восемнадцатого года выдался суровым, с морозами злыми, как голодные псы. На улицах в ночные часы все точно повымирало.

И в такое время суток — по кривым, утонувшим во тьме улочкам через переметенную сугробами Десну к вокзалу и обратно! А Уханову к тому же еще верст семь через Городище, чтобы вернуться в Бежицу.

Но расстояние, темень и стужа — полбеды: на улицах и на дорогах здорово пошаливают. На днях бандиты ограбили две семьи в Городище, в Брянске ворвались в квартиру зубного врача и реквизировали золото. Но чаще промышляют именно по дороге на главный, Риго-Орловский вокзал, при переезде через дамбу.

Ехать с Григорием Панковым от его дома в Новой слободе всего ничего — мимо арсенала, затем вдоль арсенальских складов по-над Десной, проскочить дамбу — и на месте.

Но вот это-то и есть самый открытый и самый страшный отрезок пути, которого опасаются многие горожане и особенно приезжие. Из привокзальной слободы железнодорожники со смены и на смену предпочитают ходить гурьбой, прибывающие на вокзал в поздние часы коротают время до рассвета в зале ожидания на мешках и баулах.

Григорий взбил сено в розвальнях, опустил уши заячьей шапки, заправски, как кучер, прихлопнул в рукавицы:

— Залезай и поехали. Да ноги укрой тулупом — хотя бы для такой поездки штиблеты на валенки заменил… Ну, трогай!

Уханов лихорадочно оглянулся по сторонам: неужто Пайков решился вдвоем в такую опасную дорогу? Однако, не желая показать, что обеспокоен, похлопал себя по внутреннему карману пальто:

— В случае какой нежданной встречи — у меня браунинг.

— Выходит, против беззакония — беззаконием? — хмыкнул в ответ Панков. — А закон для всех один: кому не положено иметь оружие, сдай его.

— А если безоружного — на прицел? — не сдержался Уханов. — Вот мы с тобой вдвоем едем — и никакой гарантии, что на нас не нападут.

— Н-да, — взмахнул над головой вожжами, понукая лошадь, Григорий. — Знаешь, Аким, как весной токует глухарь в лесу? Распушит перья веером и заведет свою песню, ничего не замечая вокруг. Так и у нас сейчас, куда ей глянешь, та же песня: «Рабочий класс не в состоянии… Власть бессильна!..» А поглядеть по сторонам не хотят. Тогда ведь надо свой брачный наряд сымать, в будни обращаться и все как есть увидать. А ведь брачный наряд скидывать в самую нору — кончился медовый месяц!..

Когда Григорий начал о глухаре, Уханов скосил взгляд назад и увидел, как за ними на расстоянии двигались четверо конных красногвардейцев.

Не мог же в самом деле председатель уездного Совнаркома, большевистский комиссар Панков ехать ночным городом да еще встречать руководителя Орловского губернского комитета РСДРП (б) без вооруженной охраны! Какая это была бы большевистская власть, если бы себя не умела оградить?

Однако присказка о глухаре была неспроста — раз существует Советская власть, только она одна и должна отныне выполнять все функции, и не дело каждого выступать поперек ее со своими законами.

И совсем для полной ясности: за нарушение законов власти — на одну доску с бандитами.

И уж куда яснее: медовый месяц — это ведь время пребывания у власти меньшевиков и эсеров вместе с Временным правительством, которое-де окончилось после 25 октября. Так что брачный наряд — долой! А с ним и браунинги и винтовочки с пулеметами сдать комиссарам новой рабоче-крестьянской власти.

Так что побасенки о глухаре побасенками, а рядом с тобой в санях не просто даже председатель Совнаркома, комиссар труда, но еще и председатель трибунала! И уж если он своему старому, закадычному другу такое изволит излагать, второй раз может предъявить претензии языком уже чисто служебным и официальным: «За неисполнение вышеизложенного…»

Каждый день в газете «Брянский рабочий» печатаются объявления: «Владельцу…» И далее — наименование завода или фабрики. «Милостивый государь! (Так и напечатано!) Рабочими вашего предприятия мне было заявлено, что вы отказываетесь ввести восьмичасовой рабочий день вместо десятичасового, ссылаясь на незнание Декрета Совета Народных Комиссаров РСФСР от 29 октября 1917 года. Ввиду этого я заявляю, что незнание закона вас не оправдывает. Для вашего сведения присылаю вам копию постановления Народного комиссара труда республики, которое было напечатано во всех газетах, и по получении его письма требую немедленно ввести восьмичасовой рабочий день. За неисполнение распоряжения вы будете привлечены к ответственности. Брянский комиссар труда Г. Панков».

И тут же напоминание: «Все фабрики, заводы, ремесленные и торгово-промышленные заведения, как частные, так и казенные, в пределах Орловской и Калужской губернии подчиняются надзору брянского комиссара труда». Скользят розвальни по накатанной снежной глади А сзади, чуть в отдалении, вылетают белые комки из-под копыт красногвардейского патруля. И — тишь на много верст. Лишь вскрикнет на вокзалах паровозный, свисток. Вот так бы Уханову сейчас резко вскрикнуть, высказать все, что накипело, в глаза Панкову! Не Медведеву Александру, не Михаилу Иванову, не Шоханову, Кулькову или еще кому, а именно ему, Григорию Панкову, кто совсем недавно был не просто единомышленником, но даже членом меньшевистской фракции в Петроградском исполкоме и во Всероссийском Центральном Исполнительном Комитете Советов рабочих и солдатских депутатов.

Как же так в одночасье он переметнулся? Не юнец, каким был в те времена, когда очертя голову разворачивал подпольные печатни в отцовском доме в Брянске и на квартирах в Бежице. Слава богу, Григорию, как и Акиму, тридцать три года. Как говорится, давно уже возраст не мальчика, а мужа, пора бы раз и навсегда решить. Хватило ведь рассудка затаиться, свернуть все дела, когда чудом уцелел после ареста Игната, Уханова, Кубяка и всех прочих!

В ту пору и вправду что-то изменилось не просто в поведении, но скорее в образе мыслей Григория Панкова. Куда делось оборудование типографии — станок, шрифты, наборные кассы? Не мелочь — не схоронишь под стрехой, даже на огороде не закопаешь. А только будто сквозь землю провалилось. И когда вышли из тюрьмы друзья, Игнат первым делом кинулся по следам Панкова. Нашел в отцовском доме. Тот да не тот оказался Григорий. Вроде бы и живость осталась, но скорее суетливая, какая-то невеселая. Таисия, жена, лишь прежней выглядела. Встретила Игната, тут же закивала согласно: «Конечно, все наладим — и типографию, и явки!» Но точно споткнулась, встретившись взглядом с мужем.

Нет, напрочь он не отказывался взбодрить и поднять на новую ступень работу окружного комитета — звал лишь к большей осторожности. А разве не надо было об этом настоятельно говорить после того, что произошло в Людинове? Так, собственно, в самом начале воспринимал речи Панкова и сам Игнат.

Совсем недавно обоими можно было залюбоваться — огонь! А тут будто различные темпераменты столкнулись. Игнат кипит, меряет быстрыми шагами половицы в домике, что в Новой слободе, пятерню запускает в шевелюру — весь энергия, порох. А Григорий вытаскивает из футляра свою любимую скрипку, касается ее подбородком и просит послушать мелодию, которую разучил. А что, говорит, и музыка может служить средством воспитания революционера!

Уханов наблюдал за их встречами и, честно сказать, боялся, как бы Игнат снова не перетянул Панкова в свой стан.

Сам-то Аким после того, что с ним произошло, твердо определил линию поведения: плетью обуха не перешибешь, а только хуже сделаешь бурной энергией, неосторожными поступками себе и тем, кому желаешь помочь.

За ту скрипку, которую держал в руках Григорий Панков, Уханов, можно сказать, и ухватился. Точнее, все само по себе вышло — год только побыл на свободе Фокин и снова под тюремный засов.

Ну, чего он добился, предлагая разворачивать политику? Сам сел и Соколова Мишку с собой уволок. Нет, уж если чувствуешь в себе силы, если горит в твоей груди огонь сострадания к забитым и обделенным, если действительно хочешь повести их к свету, радости, а не с собой — в камеру, открой им прекрасное в книгах, пьесах, в той же музыке!

А почему бы не создать из рабочих кружок любителей классики? Сколько талантов в народе, только помоги им раскрыться, помоги ощутить всем сердцем истинную красоту и гармонию прекрасного…

Говорят, подлинному революционеру пережитые несчастья помогают укрепиться в своей вере. Именно к этому Уханов пришел после ареста и суда.

Классовая борьба, революция, жажда крови и мести… Стремление осуществить извечную мечту тех, кто погряз в нищете и не видит из нее иного выхода, кроме одного: чтобы кому-то за углом — нож в спину, другому в хоромы — красного петуха. «Кто был ничем, тот станет всем…» Нет, на таком примитивном постулате справедливого государства и справедливого общества не построишь!

Где гарантия того, что тот, кто станет «всем», кто завладеет богатством другого, сам не станет жертвой того, кто так же захочет стать «всем»? Это не лозунг, зовущий к справедливому строю!

Нет, на крови нельзя построить царство справедливости — кровь вызывает новую кровь. Разве не потому завершилось неудачей благородное движение декабристов, когда они столкнулись с необходимостью пролить вражескую кровь? Они пошли на поражение, но не захотели стать виновниками новой пугачевщины.

А разве не к пугачевщине зовут большевики? Им мало того, что рабочий класс, совершив революцию вместе с партиями революционной демократии, впервые получил свободу слова и собраний, возможность создавать профессиональные союзы. Именно с помощью своих, законных организаций рабочий человек может сейчас защищать свои права. Большевики же зовут к тому, чтобы пролетарий управлял государством. Как, позвольте спросить, управлять государственными делами, если место рабочего у станка, у мартена, в будке паровоза? Сейчас рабочий может стать и государственным чиновником, и профсоюзным или партийным функционером. Это — правда. Да вот тот же Григорий Панков — рабочий, ставший членом ЦИК. А он, Уханов, разве не вершит общественными делами? Однако он — уже не рабочий…

Партийные взгляды и убеждения — это всегда личные ощущения, личное понимание социальной справедливости и личный жизненный опыт, помноженные на такие же знания твоих единомышленников.

Люди потому и объединяются в партии, что никого из однопартийцев не собираются учить, а стремятся лишь к взаимообогащению знаний. Когда начинается насильственное обращение в веру, тогда в партиях происходит раскол.

Уханов, можно сказать, остро не переживал своего разрыва с Фокиным. Он даже обрадовался, что может не скрывать своих убеждений, может не чувствовать своей якобы ущербности, недоразвитости по сравнению с тем же Игнатом. У него просто иные, противоположные взгляды — вот и вся разница между ними как революционерами.

И Панков, как показалось Акиму, также приободрился, как-то стал увереннее, когда размежевались, разошлись их пути с Игнатом.

Однако так уж случилось, что не могли они разойтись навсегда. По-человечески тянуло их к Игнату.

Да, он был непримирим к тому, во что они верили, что исповедовали. Но, как бы пи был крут и серьезен спор, ни разу Игнат не допускал, чтобы спор этот вылился в непримиримую людскую вражду. Личную неприязнь, которая могла появиться, как бы вмиг стирала, сглаживала его искренняя улыбка.

Впрочем, не о том сейчас речь, не о человеческих — о партийных взглядах.

Так как же все-таки он, Панков, переметнулся в стан большевиков, который осознанно покинул?..

Морозный колкий ветер бьет в лицо. Уханов прячется за спину Панкова. Зачем он предпринял эту затею — ночью, в собачий холод отправиться на вокзал встречать Игната, возвращающегося из Питера домой?

— Ах, как было бы славно, хорошо, если бы не надо было сейчас объясняться с Фокиным! Для этого всего лишь малость была нужна — остаться Игнату на новом посту в Питере. Как надеялись на это Товбин, Владычкин, Чернявский, сам Либер Михаил Исаакович!

Вышло вроде бы нарочно так удачно — Фокин за дверь, а Либер вот он, уже прикатил в Бежицу! А как же, Брянский завод — один из главных форпостов пролетариата? Как не появиться здесь лидеру партии социал-демократов меньшевиков, да еще в такой острый исторический момент, когда — после провозглашения власти Советов — в Бежице и Брянске снова перевес у «истинной революционной демократии»!..

Однако и не о Либере разговор… Как мог Панков?

Слух о том, что Григорий думает вернуться в Брянск, возник еще в сентябре семнадцатого. Семен, младший брат, которого Игнат сделал большевиком, с кем-то поделился: Григорию хотелось бы вернуться… А что? Крупнейший в России пролетарский край, не зря большевики прислали сюда известную фигуру. Почему бы не включиться в кипучую рабочую жизнь и меньшевику Панкову?

Григорий приехал в Брянск почти в самый канун Октябрьской революции. Сказал: уговорил Фокин — позарез нужны работники, знающие Брянский завод. Товбин и Уханов не сдержали смеха — ловко же Панков придумал поддеть большевиков! Дескать, ничего у самих не получается, потому противников на помощь зовут… Ясно, что такую видную фигуру, как Панков, фракция меньшевиков выдвинула кандидатом в члены Учредительного собрания от своей партии.

Совет меж тем утвердил его комиссаром труда. Противники потирали руки: комиссар, но народу пока непонятно, от чьей партии… Созыв Учредительного собрания все расставит на свои места и укажет на дверь большевикам.

Однако Панков выкинул неожиданный фортель еще до выборов — вот в чем вся закавыка!

Акиму не забыть, как он развернул «Брянский рабочий» от восьмого ноября и сначала не почувствовал, какую бомбу приготовил им этот номер местной большевистской газеты.

На первой же странице — очередное обращение комиссара труда: «Декретом от 29 октября 1917 года рабочее и крестьянское правительство закрепляет 8-часовой рабочий день… Революционной стране нужен, как никогда, нормальный ход промышленной жизни… Отменяются постановления фабричных инспекторов Калужской и Орловской губерний…»

И еще за подписью Панкова: «В ночь с 29 на 30 октября смертью храбрых пала тов. Вера Слуцкая. Многие с 1905 г. помнят ее в Бежице и в Мальцевском районе. Быстрая в движениях, приветливая, она запомнилась многим. Бежицкая организация делегировала ее в 1907 г. на Лондонский съезд РСДРП… Бронепоезд социалиста Керенского скосил одну из многих прекрасных жизней…»

Аким уже закрыл газету, задумавшись над трагическим сообщением, как в глаза бросилось еще раз имя Григория Панкова. И текст:

«С тяжелым чувством делаю заявление о выходе моем из той партии, в которой работал ряд лет: РСДРП (объединенной). Но тяжелее и невыносимее пребывание в такой партии, где добрая половина за соглашение с Керенским и буржуазией…

Надежды на победу меньшевиков бесплодны, так же бесплодно и само существование этой партии. Политически бездействовать преступно, но политически обманывать избирателя, призывая голосовать за список той партии, которая своим поведением за несколько месяцев привела ко взрыву гражданской войны, недопустимо. Ввиду этого прошу исключить меня из списка кандидатов в Учредительное собрание от РСДРП (объединенной)… Я лично сделал свой выбор и призываю всех меньшевиков голосовать за список № 8 — список большевиков…»

Вот тогда-то Уханов взвился до крика. Но было уже поздно, непоправимо поздно! И разговора, напоминающего объяснение, у него с Григорием не получилось.

На митингах и собраниях Панков теперь именовал бывших своих единомышленников преступной бандой, требовал немедленного разгона, даже с применением оружия, «Бежицкой говорильни» — Совета рабочих депутатов.

По словам Панкова, получалось, что по вине меньшевиков, которые-де продолжают мутить воду, рабочие вынуждены выступать против рабочих.

Но разве не эту трагедию предсказывали социал-демократы меньшевики, предостерегая большевиков от поспешного и рокового шага — взятия власти? Не этот ли исход — потопление в рабочей крови свобод революции — они предвидели?

Так размышлял сам с собой Уханов, пока лошадка, вся закуржавленная изморозью, не остановилась перед окнами вокзала, откуда падали на загроможденную сугробами площадь квадраты желтого света.

Игнат в шляпе и легком, не по-зимнему, пальтишке спрыгнул на перрон и выхватил из тамбура, слабо освещенного чадящим вагонным фонарем, две связки книг.

— Это — тебе, а это — мои, — протянул он связки Григорию.

У вагона вырос затянутый портупеей, с кавалерийской шашкой на боку Семен Панков и молодцевато приложил руку к солдатской мерлушковой папахе:

— С прибытием, Игнат Иванович…

Был Семен повыше старшего брата, но очень напоминал его и широкими скулами, и раскосинкой глаз.

— О, да тут целый почетный караул, не говоря уже о депутации Брянского завода! — весело отозвался Игнат и пожал всем руки…

В дом вошли вместе, и Игнат по-хозяйски предложил:

— Думаю, Аким, возвращаться в Бежицу не будешь, посему располагайся, места хватит.

Григорий тоже согласно кивнул:

— Куда ночью? Оставайся.

И Семен, появившийся из кухни, предложил:

— Сейчас каждому приготовлю по барской постельке. Но как бы не засидеться вам до утра по старой привычке!

Комната была просторная, с тремя окнами, выходящими в заснеженный сад, с длинным столом посередине, полдюжиной венских стульев с гнутыми спинками, широким диваном и этажеркой, забитой книгами.

По тому, как Игнат плюхнул рядом с этажеркой стопки привезенных книг, было ясно, что здесь квартирует он. А ведь эту комнату-столовую в большом панковском доме, притулившемся почти на дне оврага, Уханов помнил с незапамятных времен, когда Григорий основал в доме отца подпольную типографию. Это потом он перевел печатню в Бежицу. А вначале — здесь, в доме отца. Тогда, попадая сюда частенько к субботнему или воскресному обеду, Аким усаживался вместе со всеми Нанковыми за длинный, с толстыми слоновьими ножками, деревянный стол с некрашеной дубовой столешницей. Во главе восседал, самолично нарезая хлеб, Гаврила Ильич — с пушистой сивой бородкой и со спокойным внимательным взглядом. Рядом Мария Ивановна — чернявенькая, напоминающая своих сыновей — Григория и совсем тогда малолетнего, бойкого и шустрого даже за чинным столом Семена.

Оглядывая комнату, в которой внешне вряд ли что-нибудь изменилось, Аким вдруг вспомнил другой дом, в котором они собирались тоже вот так втроем.

То был высокий, серый кирпичный дом под номером сто пять по Сампсониевскому проспекту в Петрограде.

Квартиру Григория в этом доме Уханов знал отлично, потому что часто проводились в ней партийные заседания. Шла тогда осень девятьсот пятнадцатого года, второго года разыгравшейся империалистической войны, и социал-демократы, большевики и меньшевики, энергично готовились к проведению выборов в рабочие группы военно-промышленного комитета.

Все дни Григорий на «Новом Лесснере», где он пристроился токарем, Уханов на своем «Эриксоне» до хрипоты агитировали за поддержку комитетов и рабочих групп как за неожиданно подаренную самим царским правительством легальную возможность организовать рабочий класс и получить право контролировать промышленников, наживающихся на военных поставках.

Споры об этих комитетах шли на заводах Питера жаркие, схватки с большевиками подчас доходили чуть ли не до потасовок — так хотелось меньшевикам доказать, что нельзя забиваться в одно лишь подполье и не использовать легальные рабочие организации для собирания, сколачивания сил пролетариата. Меньшевикам даже рисовался съезд, который, казалось, можно провести, собрав под вывеской правительственных военно-промышленных комитетов весь цвет рабочего класса. И они выходили из себя, когда большевики на собраниях бросали им в лицо: «Вы занимаетесь обманом рабочего класса, зовете его к союзу с капиталистами, загребающими свои барыши на кровавой бойне народов. Комитеты с рабочими группами как раз затеяны царским правительством лишь для того, чтобы притупить классовое сознание пролетариев, затуманить его лживым представлением, что защита отечества, усердная работа на войну — единое устремление и промышленников, и рабочих…»

У Григория на Сампсониевском сторонники комитетов и рабочих групп тщательно вырабатывали свои доводы в их пользу, находя десятки и сотни аргументов.

Свидетелем нескольких таких словесных излияний оказался и Игнат. Он прибегал к Григорию накоротке, но невольно задерживался и резко парировал доводы меньшевиков.

Расколовшись уже на две партия, но продолжая все еще существовать как бы под одной вывеской — РСДРП, меки и беки кое-что знали о делах друг друга. Так, не составило особого секрета, что Игнат, известный питерским рабочим под кличкой товарищ Петр, был одним из ведущих членов Петербургского комитета большевиков. Знали Панков и другие, что комитету этому приходилось нелегко, постоянные аресты меняли его состав, но он вскоре вновь пополнялся активистами. И упорство это, свою жизнестойкость, способность возникать из пепла Петербургский комитет большевиков как бы подчеркивал и неменяющимся своим названием: именно Петербургский, ведущий свое название из довоенных лет, когда еще столица не называлась Петроградом. Известно, что новое свое имя город получил в начале войны, так сказать, из патриотических побуждений — не «бург» по-немецки, по-вражески, а «град» по-русски. Сохраняя старое название комитета, большевики как бы открещивались и от этого жеста патриотов, сторонников войны, не желая ни в чем, даже в переименовании российской столицы из шовинистических побуждений, быть на них похожими.

Однажды Игнат забежал к Панкову, что называется, «на огонек». Все же земляки, негоже чураться друг друга хотя бы в общих для всех жизненных невзгодах. Приходит, наливает стакан чаю, но заметно: чем-то возбужден. Спросить можно об одном: не угрожает ли слежка. Ясно, внутрипартийных дел ни ему, ни другой стороне касаться не принято. А тут — крайность, когда дело может коснуться лишения свободы.

Известно стало: за домом Панкова — слежка. Уханов так и сказал тогда Фокину:

— Игнат, не знаю, как за твоей квартирой, но за домом Григория начинают следить. Нас они вряд ли будут обкладывать — не тот для жандармов улов, а вот к тебе не пристроился бы хвост. Вчера и сегодня в подворотне встретил одного и того же типа.

Игнат хмыкнул:

— Я тоже вне подозрений. Тут к Григорию одна девица зачастила, не ведаю, связная ли ваша… Так вот выберу ее в громоотводы, скажу, что волочусь за ней.

— Не до шуток, вашу же комитетскую головку взяли, ты да еще, наверное, пара-тройка пока на свободе. Не исчезнуть ли из столицы хотя бы на время?

Прищурился, чуть склонил голову набок — иронически глянул на Акима и Григория:

— Хотите избавиться от конкурента? Чтобы, значит, легче было рабочих в свою веру переводить? Не выйдет! И еще до тех пор не исчезну из Питера, пока Григорий Панков не откажется от нелепых теорий. Слышишь, Гриша, такого парня, как ты, мы меньшевикам не отдадим!..

Припомнив квартиру Григория на Сампсониевском, тогдашние встречи и разговоры, Уханов, улыбаясь своим воспоминаниям, посмотрел на Панкова, затем на Игната.

И надо же такому случиться — прочитали они его мысли! Да что мысли, так уж обстоятельства повторились: комната, самовар на столе, Игнат, как и тогда, наливает свой стакан, двое других — рядом…

— А что? Как когда-то в Питере, — засмеялся Игнат. — Только перевес уже на моей стороне: как и обещал, одного уже у меньшевиков отвоевал! Ну а что по сему поводу может сказать нам Аким? Ага, по всему видно, остается на своих позициях. Более того, решил встретиться, чтобы, как говорится, выяснить дальнейшие условия игры? Но игры никакой нет и быть не может. Есть суровые условия жизни: мы, большевики, стали правящей партией в стране и зовем всех честных людей России вместе с нами строить государство рабочих и крестьян…

Отвратительно чувствует себя человек, когда все заранее сам наметил, проговорил про себя и начало, и середину предполагаемого разговора, все нюансы поведения противника предположил и даже заготовил эффектный конец встречи, вроде такого: «Что ж, история нас рассудит…», а тут ни словечка еще не произнес, рта не раскрыл, а разговор уже весь исчерпан.

«Как же так? — подумал Уханов. — Годами, десятилетиями копились наши расхождения, сколько блестящих умов с той и другой стороны изощрялось, напрягало всю свою мыслительную энергию, чтобы проложить, безошибочно верно выверить ход исторического развития пролетариата, а большевики взяли власть, и все им уже ясно!»

Наверное, Уханов не сдержался и, смешав в своей голове весь заранее продуманный ход рассуждений, высказал мысли вслух.

— Нет, не все нам ясно! — парировал Игнат стремление уличить его если не в легковесности, то, во всяком случае, в некотором упрощении задачи. — Нам не ясны многие практические шаги, которые должны предпринять и обязательно предпримут трудящиеся для подъема и развития своей страны, и в первую очередь народного хозяйства. Такого еще не бывало в истории, чтобы теория, выработанная какой-либо общностью людей, скажем партией, становилась программой действий миллионов. Мы приступаем к этому первыми. Значит, торного пути перед нами нет, мы его должны искать сами и искать на ходу, не останавливая своего движения вперед. Это первая трудность, стоящая перед нами. Вторая — уровень, точнее, глубина пропасти, в которую толкнул хозяйство страны царизм. Третья — противодействие, которое мы встретим внутри России и со стороны мирового капитала… Вот трудности, которые я перечислил бегло и, может быть, что-то еще упустил. Но мы ни одной из этих трудностей не скрываем от народа. Наоборот, на преодоление их и будем направлять энергию рабочих и беднейших крестьян. Так что не все, как ты выражаешься, нам рисуется в благодушном виде.

Уханов понял: юлить ему не с руки, и он напомнил Игнату о том, что его партия не только не поддержала авантюру большевиков, взявших власть путем восстания, но и резко, открыто их за это осудила. Фокин усмехнулся:

— Не кокетничай, Аким! Осудить и свергнуть силой оружия — не одно и то же. А ведь именно к этому с пеной у рта призывал ваш Либер. Так ведь?

— На нашем съезде его не все поддержали, ты же знаешь. Мнения не только делегатов, но и руководителей разошлись.

— И прекрасно! — подхватил Игнат. — Давай говорить о тебе, о твоей личной позиции. Чем ты, как гражданин и человек, имеющий техническое образование, можешь помочь, например, пуску Брянского завода?

Уханов схватился за щеку, точно у него вдруг заныли зубы. И февральская, совершенная всем народом, и вторая революция, вызванная три месяца назад большевиками, доказывали: массы могут крушить, но не созидать. Ладно, развал экономики начался с войны. Но две революции не остановили, а усугубили падение России! И как же теперь, когда большевики отвергли, отлучили буржуазию от власти, думают они наладить производство? Известно ведь, армии без генералов не существует, заводов — без инженеров, техников, конструкторов… Рабочий же класс не в состоянии сам по себе ни управлять государством, ни руководить производством. Неужели большевики не убедились в этом, когда тот же Брянский на их глазах превратился в гигантский, с каждым новым днем остывающий труп?

— А кто остановил завод? — пытливо посмотрел на собеседника Игнат. — Разве не акционеры, не та самая буржуазия, которая, по твоей мысли, и должна двигать производство вперед?

Аким мог бы недоуменно повести плечами. Ведь известно: топливо, металл и сырье перестали поступать с юга — основных баз завода, квалифицированных мастеровых не хватает — кто в окопах, кто подался в деревни, не в силах прокормить семьи. Неужели голыми призывами можно враз преодолеть все эти, существующие объективно, трудности? Любая политическая партия здесь, увы, бессильна что-либо изменить!

— Для нас самая главная сейчас политика — помочь рабочим проявить свою энергию, — не отступал Игнат. — Дело в том, что пустить завод — насущное желание самих рабочих. Это, если хочешь, дело их жизни или смерти. Останутся пустыми, холодными, мертвыми семнадцать тысяч рабочих мест — семнадцать тысяч человек окажутся без денег, без хлеба, без топлива. Но это — кормильцы. За каждым из них — трое, четверо, пятеро ртов. Перемножь цифры. Это только одна Бежица. А мальцевские заводы, которые тоже останавливаются? Гибель промышленной помпеи на наших равнодушных глазах? Но гибель таких промышленных центров — гибель и всей России. Она остается без паровозов, вагонов, плугов, жнеек, без рельсов, мостов… Э, да не мне все это живописать тебе, представляющему завод, наверное, уже в третьем поколении…

— Но ведь мы убеждены… — не унимался Уханов.

— Своими доктринами? Знаю! Теперь изволь проверить ваши партийные убеждения самой жизнью, практикой. Вы не верили в пролетарскую революцию, но она свершилась. Вы не верите, что рабочие и крестьяне на своих плечах поднимут страну, но это произойдет.

Григорий, не принимавший участия в разговоре и часто выходивший на кухню, появился на пороге комнаты:

— Не пора ли на боковую? Скоро рассвет. Или ты, Игнат, не отступишься, пока Акима не обратишь в свою веру?

— Раз на раз не приходится, — рассмеялся Игнат. — К тому же не каждого, оказывается, можно убедить фактами.

— Да нет, факты, правильно говорится, упрямая вещь, — возразил Григорий. — И самых твердолобых в конце концов проберут до печенок. Жаль, что до Акима истина дойдет, когда окажется поздно.

— К стеночке поставишь, как сегодня в дороге намекал? — не сдержался Аким.

Из-под густых бровей чуть косоватый взгляд Панкова — точно пригоршня углей:

— А ты считаешь — всё чаи будем распивать? Классовая борьба — кто кого!.. Потому и предлагают: решай. Знаю, небось думаешь: «Панков поддался…» Совесть во мне Игнат разбудил — это верно. А потом уж она, моя совесть, сама подсказала, какую сторону выбирать. Так что не доводи, Аким, до последней черты, за которой… — и Григорий сделал быстрое движение ладонью у горла, красноречиво завершающее смысл фразы.

Игнат поднялся, отставив стул, и снова рассмеялся:

— Зачем же так мрачно? Все завершится проще и смешнее. К примеру, как на заводах во время забастовок учили штрейкбрехеров — в тачку и на свалку.

С влажного, вспотевшего лба Аким отбросил прядь полос, во рту у него пересохло, хотя только что допил свой остывший чай.

— Вы тут о фактах… О том, до кого они доходят, а кто твердолобый… За что меня, так сказать, неминуемо в расход… — сбивчиво, возбужденно произнес он. — Так вот вам факт, от которого не отвертеться: за нами, а не за вами пошла рабочая Бежица, хотя вы, большевики, вроде бы законная власть!

— Так может быть в течение еще нескольких дней, даже, скажем, месяцев, — отпарировал Григорий. — Но всякому обману рано или поздно приходит конец.

— Вот-вот! Мудрые и своевременно, произнесенные слова! — круглое, широкое лицо Уханова залоснилось. — Только эти пророческие слова вы отнесите в свой адрес. А мы, настоящие социал-демократы, наберемся терпения и поглядим, как однажды очнется страна от вашего большевистского дурмана. Как уже прозрела Бежица!

Григорий что-то хотел ответить, но Игнат перебил: — А может, и впрямь на боковую?

Стеклышки очков отразили свет керосиновой лампы, уже изрядно чадившей, взгляд стал мягок и улыбчив. Перевел глаза с Григория на Акима, ждал, наверное, что он ответит таким же открытым взглядом. Но Уханов поднес руку к лицу, словно ощипывал бородку, затем провел ладонью по лбу и прикрыл ею глаза.

Подумал ли в тот момент Аким, что может прийти время, когда болью всплывет в его памяти и этот вечер, и открытый, чего-то ожидающий взгляд Игната… Может быть, и мелькнула такая мысль. Но, должно быть, другие тяжелые и привычные мысли как тучи заволокли мгновенно возникшую вспышку света, и взбудораженная, чего-то искавшая душа вновь обрела согласный лад и знакомую удовлетворенность самим собой.