Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

До открытия заседания Совета Народных Комиссаров еще оставалось немало времени, но усидеть в гостинице оказалось невозможным.

Особое нетерпение проявлял Беззаботнов. Он раньте всех встал, сходил в парикмахерскую и теперь, гладко выбритый и щегольски причесанный на пробор, в черном, для приемов, парадном костюме сидел у стола, ожидая, пока оденется Уханов. Пальцы Петра Петровича нервно перебирали тесемки пухлой муарово-красной папки с золотым тиснением «Акционерное общество Брянских заводов», которую он и в поезде, и здесь, в московской гостинице, постоянно держал зажатой под мышкой.

Иванов Михаил ждал их в коридоре. Втроем они вышли из подъезда и окунулись в пестроту Тверской.

— Все еще чувствуете себя Робинзоном Крузо? — спросил Уханов Петра Петровича, чтобы как-то начать разговор.

— Не совсем, — отозвался тот. — Точнее, ощущаю Робинзоном, уже покинувшим необитаемый остров на изготовленном корабле. Кругом бушующий океан, по Робинзон плывет, хотя не знает, куда прибьет его стихия.

— Уже прибила, — сказал Иванов. — Сегодня все решится.

— Только как решится? В этом весь вопрос, — поправил Уханов. — Укажут на дверь — и с пустыми руками домой, вновь сиди на необитаемом острове.

Уханову, должно быть, понравилось это сравнение с Робинзоном Крузо, которое он услышал от Беззаботнова дня два назад в Бежице, когда они собирались в Москву на заседание Совнаркома. Тогда, разговаривая с кем-то на заводе, Петр Петрович сказал:

— Мы с вами, как Робинзоны на пустынном острове — голые и нищие, и помощи ни от кого… Но только тот Робинзон, помните, не пропал — выручили его собственные голова и руки. И жилище себе построил, и пропитание добыл, и лодку смастерил, чтобы к людям вернуться. Неужто мы не найдем выхода?..

— У вашего Робинзона, — крутанул головой Михаил, — был один важный недостаток: он являлся порождением капиталистического общества и потому ни на кого другого не мог надеяться, кроме самого себя. У нас же, большевиков, пролетарская солидарность, и за нас, рабочих, наше рабоче-крестьянское правительство…

Уханов хмыкнул:

— Правительство само как на острове — кругом если не вода, так беда… Один, что ли, в государстве наш завод? За что ему такая честь — миллионы на погашение долгов и на прокорм, когда кругом разруха?

— А вот за то, что с этой самой разрухой он решил навсегда кончать! — Иванов остановился посреди тротуара. — Мы не за подачкой приехали — предлагаем свой труд на пользу…

— Да, да, именно так! — взмахнул своей папкой с золотым тиснением Петр Петрович. — Тут все подсчитано, все указано. Не шутки — весь завод считал: сможем, поднимемся! А где государство возьмет сейчас паровозы и вагоны, чтобы перевезти хлеб в голодные Петроград и Москву? Америка даст? Кукиш! Когда-то Брянский завод сам продавал Европе свои паровозы. Так почему же он не может теперь — своей державе?.. Нет уж, пусть буржуазным индивидуалистом или кем там еще был Робинзон, только я в Совнаркоме тоже намерен драться, даже если останусь один. Я им скажу: коль уж называетесь рабочим правительством, извольте прислушиваться к тому, что вам говорит рабочий класс!..

Миновали кремлевский двор, вошли в подъезд и оказались в довольно большом помещении — массивная печь у стены, протяженный стол, за которым множество присутствующих.

Всем троим указали места где-то с краешку. И тут же объявили, что слушается вопрос о Брянском заводе.

Нарком финансов Гуковский выступил коротко: пуск завода нецелесообразен.

Поднялся Красин. Бородка клинышком — типичный, инженер. Начал с того, что рабочее правление Брянского завода организовано правильно и смета составлена грамотно.

— Завод должен работать, — закончил он свое рассуждение категорическим выводом. — Брянский пролетариат может и должен дать Красной Армии боевую продукцию, необходимую для отпора врага, а также изделия, нужные народному хозяйству…

Выступал еще кто-то из членов правительства. Беззаботное, казалось, никого не замечал, потому что смотрел на Ленина, который на протяжении прений не проронил ни слова и только два или три раза оторвался от своих писаний, устало потер лоб.

Наконец Ленин откинулся на спинку стула и, глянув в сторону приглашенных, произнес:

— А скажите, товарищи брянцы, что реально вы имеете на заводе для его пуска? Есть ли у вас топливо, металл и чего вам недостает?

Слова прозвучали настолько обыденно, что Беззаботнов не сразу понял, будет ли сам Ленин держать речь или действительно приглашает к разговору их, членов делегации. Но выражение лица Ленина — внимательно прищуренные глаза, неподдельное любопытство — безошибочно удостоверяло: он ждет ответа.

Папка Петра Петровича вдруг выскользнула на пол, и он стал поспешно подбирать сколотые скрепками листки. Ленин улыбнулся и показал на циферблат часов:

— Прошу самую суть. В ваших документах все подробно изложено, я их смотрел. Так что в двух словах…

Напряженность сразу оставила Беззаботнова. Он отложил папку и сказал:

— Что мы имеем? Металла большие запасы. Только что получен из Сызрани маршрут нефти. Кроме того, ежедневно из собственного лесного хозяйства получаем по тридцати вагонов дров. Нет лишь продовольствия…

Наступила пауза. Петр Петрович вынул из кармана платок и слегка приложил его ко лбу.

Ленин оглядел присутствующих и заключил:

— Вопрос ясен. Рабочее правление правильно поступает, пуская завод. Смету надо утвердить, а товарищ Цюрупа позаботится о снабжении завода продовольствием. Возражений нет? Ну вот, товарищи брянцы, завтра получите выписку из протокола заседания и направляйтесь в госбанк за необходимой суммой. Вам отпускается двадцать миллионов триста двадцать пять тысяч рублей в форме аванса на покрытие долгов и расходов за первое полугодие сего года…

У подъезда Беззаботнов оказался в комичном виде: пальто переброшено через плечо, под мышкой папка с распущенными тесемками, в руках галоши. Седеющий хохолок взлохматился от легкого ветерка,

— Это непостижимо, — выговаривали его еще сведенные волнением губы. — Не я, а сам Ленин настаивал, чтобы мы пустили завод! Вы поняли это? — Тут он оглядел себя и рассмеялся. — Что же это я, как гимназист, растерялся? Радоваться надо!

— И — за работу! — подхватил Иванов. — Теперь наша Бежица горы свернет. А?

— Да, да, Михаил, завтра же домой и — засучив рукава… — Беззаботнов вдруг пристально поглядел на Уханова. — А вы, батенька мой, вроде бы не разделяете наших чувств? Вы, что же, лучше бы посыпать голову пеплом и потом бить себя в грудь, мол, мы-то за вас, рабочих, горой, а вот они там… Нет уж, за дело!..

Господи, подумал Уханов, что же такое происходит со мной и где я, с кем я? Ладно бы Мишке Иванову подпрыгнуть от счастья до небес — их линия взяла. Но Беззаботнов, Петр Петрович, наша опора и гордость, председатель нашего же Бежицкого Совета, он-то к какому берегу гребет? Или и впрямь стихии поддался…

Однако и ты сам, ярый противник большевизма, убежденный в том, что ничегошеньки у рабочего класса не выйдет, вынужден плясать под дудку завода.

А что, стать перед всеми и — как на духу?.. Зачем же тогда называться рабочей партией, зачем говорить о защите рабочих прав? Линия линией, она еще свое возьмет, когда большевистская авантюра лопнет, и все увидят за громкими фразами о народовластии сплошной обман. Но сейчас не линия — тактика должна взять верх: выждать момент…

Может, и у Петра Петровича это же на уме?

Припомнился будто бы мимолетный разговор Беззаботнова с Игнатом. Кажется, в паровозосборочном цехе случилось — идет Петр Петрович и вроде бы про себя:

— Нет, надо убедить: как же можно теперь не учиться?

— О чем вы, Петр Петрович? — спросил Игнат. Он пристроился рядом, пошли в ногу.

— С молодыми слесарями говорил, Танцы, кинематограф да вечеринки на уме. А завод как? Кто его поднимать будет, если не хочешь повышать свое мастерство? Не Буковцев, не кто-то, а ты сам должен думать о том, каким завод станет завтра.

Фокин усмехнулся.

— Чему вы? Я не прав? Учиться надо, ведь молодежь — завтрашние хозяева завода. Не просто наследники тяжелого, горемычного труда отцов и дедов у верстаков и станков, а сознательные хозяева производства.

— Правильные мысли. Только вы ведь в партии меньшевиков. Как изволите понимать ваши рассуждения?

— Причем здесь моя партийная принадлежность? — выпрямил слегка сутулую спину Петр Петрович. — Я не об идейной стороне, о профессиональной рассуждаю. Тут политическое мое лицо ни при чем.

— А вот и при чем! Это мы, большевики, говорим рабочим: вы — хозяева, берите все в руки. А меньшевики, ваши соратники, обратное твердят: рабочие не смогут управлять производством. Без буржуазии дело не пойдет. Как же, мол, без инженеров, конструкторов?

— Без конструкторов? А я кто, по-вашему? Конструктор, хотя из рабочих. И не я один такой. Паровозы возьмите, другое что — все мы строим. Чертежи в металл воплощают именно рабочие, умелые руки. Теперь я о том и говорю, чтобы больше зрячести придать этим рукам. И если многие это поймут, такое на заводе сумеем, что инженерам с дипломами не снилось! Зрячие руки и технологию, и порядок на производстве быстро наладят. Кстати, нора на заводе вводить твердые правила распорядка.

— А знаете… — губы Игната тронула улыбка. — По-моему, вы…

— Не в ту дверь зашел, когда записывался в партию? Это вы хотите сказать? Нет, я поддерживаю всей душой мысль моих сопартийцев: не дорос еще рабочий класс, чтобы стать властью во всем! Учить его надо, к свету звать, вперед вести.

— И не махнуть на эту чернь рукой? И не ждать, пока сами дозреют?

— Конечно! В гуще, в среде быстрее дойдут. Люблю изречение Петра Великого: учитель и ученик в одном ряду ищущих и думающих, В общем строю, в единении и движении быстрее идет обучение и созревание. И он был прав, вытягивая чернь, как вы изволили назвать мастеровых.

— Не я, а ваши сопартийцы. Это ведь они не верят в способность рабочего класса. А вы, вижу, на этой вере и строите свою жизненную линию. Так что, может, действительно ошиблись дверью?

— Эх, Игнатий Иванович, жизненный путь — одно, политика — другое. Я вот чего не возьму в толк в вашем учении — государством управлять. Завод это ясно: тут, в самом деле, чем выше профессиональные знания, тем лучше. Тут производство. А как мастеровой будет вершить суд, политику и так далее? Власть возьмите, хотя бы муниципальную, это и школы, и больницы… Рабочего этому не научишь, хоть сто Петров Великих к нему приставь. Как говорится, кесарево — кесарю. Так что не будем касаться политики.

— Не будем, Петр Петрович, Займемся делами производства. Так, говорите, порядок надо вводить?

— А как же? А то считают: рабочая власть — значит бросай станок и иди на целый день митинговать? Кто ж тогда делом заниматься станет — дух святой?

— Первый раз за всю историю люди такое государство на земле создают, когда те, кто является властью, остаются у своих станков, — сказал Игнат. — Так что никакой анархии производство не потерпит — порядок должен быть твердый. У меня на сей счет тоже есть кое-какие соображения. Давайте как-нибудь потолкуем. Я ведь, кроме того, что политик, еще заводской чертежник.

Беззаботнов пристально вгляделся в лицо Игната:

— Не прост вы, Игнатий Иванович, не прост. Но тем к интересно…

Теперь, вспоминая тот разговор, Уханов мог бы сказать и о Беззаботнове: «Не прост». Но разве простой оказалась ситуация на заводе? Одно дело политика, споры о том, кому быть властью в стране, другое — голодное брюхо тысяч и тысяч… Тут за теми завод пойдет, кто даст работу и деньги.

Как было ему, Уханову, товарищу председателя Совета, отказаться и не поехать в Москву добывать ссуду? Завод бурлил, настаивал: «Пущай Совет добивается денег! Послать делегацию к самому правительству…»

Не забылась Уханову та пора, когда сам и в Паровозной Радице, и в Питере зависел от того, какую работу дадут, что принесет домой в клюве.

Так что мастерового надо понимать, а переть поперек — все равно что попасть под копыта несущегося табуна…

Это потом, когда первые — вдребезги в пропасть, а задние — на них, можно вынести приговор тем, кто пустил вскачь стадо. Такое время придет. А пока — в свой актив и эту поездку, Что ж, разве не они, вожаки Совета, исполнили наказ завода, не они привезли те двадцать с лишком миллионов, без которых цеха — одна мертвая и холодная груда железа?

Ленин подписал решение СHK об ассигновании денег Брянскому заводу 49 апреля, а 9 мая было решено пустить завод.

Накануне заводское правление собралось в кабинете директора.

Перед каждым — типографский оттиск проекта «Временных правил внутреннего распорядка в заводе», перед многими еще брошюра Ленина «Очередные задачи Советской власти». Брошюра только что появилась, в ней почти о том же, что сегодня в повестке дня.

На экземпляре ленинской работы, лежащей перед Григорием Панковым, подчеркнутые красным карандашом слова: «Главная трудность лежит в экономической области: осуществить строжайший и повсеместный учет и контроль производства и распределения продуктов, повысить производительность труда, обобществить производство на деле».

И другое место выделено: «Веди аккуратно и добросовестно счет денег, хозяйничай экономно, не лодырничай, не воруй, соблюдай строжайшую дисциплину в труде…»

Комиссар труда Брянского экономического района получил руководящую партийную директиву, хотел сострить про себя Уханов. Однако все ли уж так придется рабочему по душе? Вернее, каждый ли рабочий способен уже сегодня сознательно проводить в жизнь требования своего класса?

Между тем Панков уже читал вслух первые пункты правил:

— «В заводе всякое распоряжение, относящееся к порядку и ходу работ, имеет силу в том случае, если оно исходит от директора завода и в цехах — от начальника цеха. Всякие распоряжения, идущие помимо лиц, ответственных за производство, т. е. директора завода и начальников цехов и отделов, исполнению не подлежат.

Работа в цехе и в главной конторе рабочих и служащих должна строго согласовываться с назначенным временем для работы…

В случае нерадения и действий со стороны рабочих и служащих, нарушающих работу или понижающих ее продуктивность, начальники цехов или отделов немедленно обращаются, с одной стороны, к директору завода, с другой — к представителю фабрично-заводского комитета для принятия соответствующих мер.

Лица, зарегистрированные в противодействии правильному и продуктивному течению работы, подвергаются наказанию, степень которого определяется совместно с заводоуправлением и заводским комитетом, при повторных случаях наказание может быть усилено вплоть до расчета…

Рабочим и служащим, находящимся в заводе, оплата производится только за работу. Лица, не выполняющие работы, платы не получают…»

Сидевшие в кабинете все правила знали, наверное, наизусть. Столько дней в цехах и отделах они обсуждались, дополнялись, уточнялись! И тем не менее сегодня, когда их требовалось окончательно утвердить, споры вновь разгорелись.

Первым заговорил Владычкин.

— Приехали! — бросил он, и его желчное, плохо выбритое лицо исказилось гримасой. — Вернулись к тому, против чего восставал трудовой народ — к попранию прав личности. Палочная дисциплина получается, а не свободное творчество раскрепощенных личностей! Разве к этому звала революция, чтобы над каждым — вновь начальник, сатрап? Простите, Антон Николаевич, я лично не о вас. Вы тут пи при чем. Вас ведь заставили.

— Нет уж, гражданин Владычкин, — директор завода Рыжков поднялся со стула, — меня не заставили, а поставили во главе завода. И я иначе не согласился бы возглавлять предприятие, как только на начале единовластия. Завод — это механизм. И каждый знает, что управлять работой машины должен машинист, а не все, кто не умеет, но кому страсть хочется в этот механизм вставить свою палку. Так что извольте выбирать выражения. Я ведь не вмешиваюсь в деятельность фракции социалистов-революционеров, коей вы являетесь председателем, поскольку не разбираюсь в программе вашей партии. Но вы в нашем заводе, насколько мне известно, еще и начальник медницкого цеха. Так что зa работу вашего участка я, извините, буду с вас спрашивать строжайшим образом.

Взгляд Панкова на Владычкина — из-под сведенных бровей:

— Если бы все рабочие и служащие в заводе были сознательными, не пришлось бы составлять этих правил. Но, оказывается, и для вас они нужны, начальник цеха Владычкин.

Напрасно Уханов ждал, что кто-нибудь поддержит Владычкина. Потому взял со стола листок и стал читать следующий пункт:

— «Никакие митинги или собрания в заводе не допускаются, возможны лишь в крайних случаях по особому на каждый раз объявлению за подписью заводского комитета и директора завода»… Не слишком ли категорично в условиях свобод, которые принесла трудящимся революция?

Включению этого пункта Уханов настойчиво противился на заседаниях профкома, но его позиция ни к чему не привела. Теперь он надеялся повлиять на мнение правления.

— Интересно ты высказываешься. Значит, бросай стайки и валяй драть горло по любому поводу? — сказал Иванов. — И — кому что взбредет на ум? Как тому Сычу, что при всей публике показал с трибуны драные штаны: «Не было Совета, моя задница не видела света, а появился Совет, задница увидела свет». Ему за такое хулиганство ребята здорово наломали ребра. А как всыпешь такому, кто интеллигентно, без сквернословия вроде призывает свергнуть Советскую власть? Свобода, по-вашему, — что думаю, то и говорю? А рабочим такая свобода не нужна, чтобы их собственную власть хаять.

Лицо Владычкина снова передернулось:

— Вы не смешивайте вульгарное поведение необразованных мастеровых с поведением политических деятелей. Без аудитории, без тех, к кому мы обращаем наше слово, политические бойцы немыслимы. Так что запрещать нам выходить на трибуну…

— А вот мы и хотим запретить, — произнес Забелив. — Чтобы вы, социалисты-революционеры и. меньшевики, сами себя не смешивали с голозадыми сычами. А то ведь цеховые ребята могут и вам, так сказать, накостылять.

Перед Ухановым тоже лежала ленинская брошюра с заранее отчеркнутыми строчками, которые говорили о том, что важно воедино слить митинговый демократизм трудящихся масс с железной дисциплиной во время труда. Эти слова он и зачитал.

— Слить! — подхватил Иванов. — Вы же хотите митинги противопоставить труду. А ваши сборища мы знаем. Прав Забелин: сегодня вы рукоплещете сычам за то, что они позорят рабочий класс, завтра поднимете их на щит за то, что они с оружием пойдут против этого класса. Свобода всегда существует не только для чего, но и против чего! Не кажется ли вам, господа социалисты, что второе вам сейчас стало ближе?

Позиция Уханова и Владычкина явно пошатнулась. Но на помощь пришел Чернявский:

— Оставлю в стороне выпад Иванова, — заявил он. — Но большевик Иванов и сочувствующий большевикам Забелин сами хотят превратить работу нашего совещания в митинг. Где же сознательная дисциплина, о которой эти товарищи так пекутся? Однако я вот о чем… Есть немало дел, которые рабочим надо обсуждать и решать именно широким демократическим путем. Так что пусть в вопросах труда — единоначалие, зато в обсуждении политических дел — подлинная демократия. Вспомните новгородское вече, когда по звону колокола собирался весь город. А у нас по гудку — весь завод! Думаю, что с моими доводами нельзя не согласиться.

— А я не соглашусь! — поднялся Беззаботнов. — Вы тут ссылались на Ленина. И я позволю себе напомнить его слова. Теперь главная для нас политика, сказал Владимир Ильич, это экономика. И я с ним солидарен. Далее. Вы говорите о всенародном вече как о высшем выражении демократии. Но вот я был на заседании Совнаркома и ответственно свидетельствую: не распри и споры до хрипоты, а все решило там авторитетное, заранее осведомленное мнение. Это образец власти, который я, увы, не сразу признал. Помните, я говорил: «Если власть — сплошная анархия, я — против»? Так вот партия, которую вы, Уханов и Чернявский, представляете и к которой я по недомыслию принадлежал, зовет рабочих к анархии и бесконечной говорильне. На деле же получается — к саботажу. Как изволите мне поступать — идти против совести? Предложение мое такое: утвердить правила внутреннего распорядка и направить экземпляр товарищу Ленину.

Директор Рыжков интеллигентно спрятал улыбку в усы, неуверенно прокашлялся:

— Не будет ли это не очень, так сказать, прилично: правила нашего внутреннего распорядка — премьер-министру всей России?

— А делами одного нашего завода прилично было заниматься главе государства да в брошюре писать: «Веди счет денег, не воруй, не лодырничай»? — произнес Петр Петрович.

— Значит, для Ленина заводские дела — это сейчас главное, как и для нас, — поддержал Забелин. — А раз так, то бумагу с нашим рабочим решением — ему на стол, и немедленно. Дескать, услышал Брянский завод ваш призыв и вот наш ответ. Не лодырничаем, не транжирим денежки, которые вы нам выдали, не саботируем. Так что лучше сегодня же — телеграфом!

Ладонь Рыжкова сделала какой-то неопределенный жест.

— А что? — сказал Иванов. — Беззаботнов и Забелин говорят дело. Подписывайте, Антон Николаевич, и — на заводской телеграф…

А через несколько дней Бежица узнала, что 17 мая 1918 года Ленин написал письмо конференции представителей национализируемых предприятий, в котором посоветовал, чтобы конференция «одобрила или, посредством резолюции, узаконила внутренний распорядок по типу брянских правил в интересах создания строгой трудовой дисциплины».

И на заводе пошло из конца в конец:

— Такую, выходит, бумагу обмозговали, что сам Ленин похвалил. Значит, не лыком шиты!

Но слышали на заводе и другое:

— Нет, братцы, если хлеба не дадут — кранты нам. Ловил эти слова Уханов, думал: а не все ведь так

гладко идет, не все! Пройдет тройка дней, неделя, не прибудут вагоны с хлебом, и те, кто сейчас храбрятся, головой своему брюху приказывают: «не ныть», неизвестно, какие еще слова заладят…

А если эти слова им подсказать?

Мысль, которая внезапно пронзила его, показалась гадкой и отвратительной. Но разве не в тысячу раз отвратительнее мучить, томить людей голодом, отнимая их последние силы?

Ну, десять, двадцать новых паровозов даст завод, сотню-другую вагонов. Все равно они станут на каких-нибудь перегонах, где для них — пи пуда угля.

Так не лучше ли здраво взглянуть на вещи, не лучше ли собрать воедино все животворящие слои общества и серьезно, с тревогой за судьбу русского парода выработать истинно государственные меры по спасению страны?

Допустим, правильно утверждают большевики — революции совершает пролетариат. Именно он, рабочий класс, в феврале семнадцатого сбросил царя.

Но кто поднял рабочих на этот отчаянный штурм? Большевики? Мы, тоже именующие себя социал-демократами? Народ поднял голод! Так почему же голоду не поднять нынче народные силы против тех, кто называет себя властью?

После разговора с Игнатом в доме Панкова минувшей зимой в душе Акима поселилась и уверенность в собственной правоте, и какое-то ощущение, словно чего-то тогда не договорил. Потому всякий раз, встречаясь на заводе, порывался возобновить спор. Но Игнат снисходительно улыбался:

— Извини, но со временем у меня плохо. Приехал только затем, чтобы посмотреть, как идет переоборудование мартенов на дровяное отопление. Как полагаешь, могут дрова заменить мазут? Если бы удалось!.. Кстати, можем вместе пройти в цех…

Прикрывался техническими проблемами? Да нет, искрение интересовался заводскими делами. И все же такие встречи раздражали Акима. Получалось: хочешь сразиться, а натыкаешься на стену.

Оставались еще собрания и митинги, где можно было подпустить какой-нибудь колючий вопросец с подвохом. Уже грезилось: пришпилишь, как бабочку булавкой. Но не тут-то было! Выслушает Игнат вопрос и тут же обратится к аудитории: «Думаю, что товарищу социалисту может ответить любой сознательный рабочий…» И, представьте, с мест, в несколько глоток такой следует ответ, что впору уносить ноги!..

Ну а вступать в дискуссию на митинге, где сотни и тысячи, все равно что подставить бока в драке…

Те же правила внутреннего распорядка разрабатывались — за каждой буквочкой, за строкой угадывался он, Игнат. Не в том смысле, чтобы от первого до последнего параграфа все сам сочинял. Не было этого. Без скидки, правила — плод коллективного творчества. Но вот что выходило. Проходят по цехам и участкам собрания, выступает то тут, то там Игнат. Или просто возле станков разговаривает. Что-то растолковывает, в чем-то убеждает. А назавтра — десятки требований рабочих: этот пункт дополнить, тот развернуть и конкретизировать, уточнить…

Вообще манера Игната — оставаться в тени. Кому, как не ему, например, следовало бы ехать в Кремль, на заседание Совнаркома? Такое решение даже обсуждалось в Совете: просить, дескать, товарища Фокина… Приехал на завод, обратился к рабочим: «Не верите, что вы теперь сами хозяева, ищете «барина»? А «барина»-то нет, все теперь надо самим. Обяжите Совет, пусть отстаивает ваши интересы…»

Вот так на глазах всего завода Уханова и всю компанию будто к стенке припер: назвались, мол, самочинно вершителями рабочих судеб — извольте делами заниматься…

Грезилось: шпильку подпустить, чтобы на нее оппонента, как бабочку. А выходило не ты его, а он тебя, как букашку или, того хуже, как козявку какую…

Вот почему жгла, разъедала день ото дня обида. И рождалась мысль: есть, есть чем пошатнуть большевистскую власть! Царская рухнула, и эта не удержится…

Сколько уже дней нет хлебного маршрута, обещанного Лениным и Цюрупой. А если даже те вагоны придут? Разве нельзя их содержимое — в одночасье? Тем, кого предупредили? А через несколько дней: «Видите, в магазинах — шаром покати. Мыши перестали водиться — ни щепотки муки… Надули вас, братцы, большевики своими посулами…»

Поначалу озноб пробрал Уханова от таких умопостроений. Будто тот же Беззаботнов подслушал его мысли, как тогда, после заседания, у подъезда Совнаркома. А что, ведь и вправду расстройство тогда нашло. Ехал в Москву и думал; чем хуже обернется там, тем лучше! Не вышло, как тогда замышлял. Значит, надо теперь самим…

Гнал, несколько дней гнал от себя эту мысль. С Чернявским, с Владычкиным когда ею поделился, просил забыть. Наваждение, мол. И на заводе, когда при всех — при рабочих, при служащих говорил, как, мол, сразу разделим хлеб, если придут вагоны, — для острастки палец приподнимал: никакого чтобы самоуправства!..

Прибыли те вагоны — сорок штук. Месячная норма для всей Бежицы, если бы в магазины тот хлеб и — по едокам бы, по списку… Но лязгнули запоры на вагонных дверях — и мешки в толпу: разбирай кто сколько может.

Михаил Иванов с милицией оцепили станцию, да только всех не переловили. Взяли, правда, главных — десяток сорвиголов. Наглые такие личности: «А что? В заводе такое слыхали: сбивай замки, забирай, сколько унесешь…»

Со связанными руками их в Брянск, в ЧК к Александру Медведеву.

Уханов негромко так, будто одному Иванову, но чтобы и в толпе услыхали:

— Народу обещали: от Ленина хлеб. А за него рабочих — в тюрьму. Забастовка может произойти из-за такой несправедливости.

— Подстрекательством занимаешься? — не сдержался Иванов.

— Не сумели добром распорядиться — что скажете народу через неделю, когда остатки съедят? — не понижал голоса Уханов.

Ходили Уханов, Владычкин с Чернявским и другие меки и эсеры по заводу гоголем. Ни к чему особенно не призывали, иногда лишь показывали на кого-нибудь из большевиков:

— Дохозяйничались! Неделю еще продержатся рабочие и баста: выключай станки.

Слухи как снежный ком. Докатился тот ком и до Брянска: Бежица вот-вот забастует!

Через несколько дней спешно объявился Григорий Панков, собрал заводское правление:

— Своими правами распорядился на Льговском вокзале отцепить двадцать вагонов от хлебного маршрута в Москву. Через час вагоны будут здесь. Чтобы на этот раз — революционный порядок!..

Не успел договорить — на пороге Игнат. Лица на нем нет. Но начал, стараясь не выдать волнения: — Бороться с саботажем саботажными же мерами — не выход. Хлеб я вернул по назначению. А за тот, что разворовали, надо держать ответ. Обернулся к Уханову, Чернявскому и Владычкипу:

— Хотели разговаривать с рабочим классом на митингах? Сейчас будет дан гудок. Это как раз тот случай, когда нужен разговор. Умели подстрекать из-за угла, теперь признайте свою вину громко и открыто — как распорядились делить хлеб, зачем и почему. А не признаетесь — скажем за вас мы. С рабочими шутить не будем…

Через полчаса Игнат сказал на митинге:

— Дополнительного хлеба не будет! Вагоны были отцеплены по ошибке от маршрута, который следовал к таким же голодающим рабочим Москвы, как и вы, рабочие Брянского завода. Я верю, что вы никогда не позаритесь на хлеб, который страна отдает другим заводам, как она щедро выделила и вам. Но вы, наверное, забыли о том революционном законе рабочей совести, рабочей сознательной дисциплины, который сами же разработали и который одобрил товарищ Ленин. В своих правилах вы клялись: вся деятельность завода будет под вашим строгим контролем. Вы эту свою же заповедь не выполнили. Непосредственные виновники, уличенные в воровстве, будут осуждены. Но вы знаете и тех, с чьего ведома они запустили руку в народное добро. Их вы должны по-рабочему, строго спросить. Вы — власть! И эта власть обязана быть стойкой и железной!..