Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Так был устроен Брянский железнодорожный узел, что поезда московского, киевского, гомельского, орловского и льговско-курского направлений сначала приходили на станцию Брянск-Льговский, а затем перегонялись на пути Риго-Орловского вокзала. Вблизи Льговского вокзала находился и воинский городок. Там были расквартированы полки двадцать третьей пехотной бригады, которая, как и двадцать шестая, калужская, подлежала расформированию.

На Льговском вокзале ревком разместился в комнатке дежурного по станции. Так было сподручнее — все сведения о движении поездов поступали сюда.

О том, что предпринимают каратели в Калуге после разгона Совета, известий пока не было. Тем не менее в паровозной и вагонной мастерских собрались бригады осмотрщиков подвижного состава, патрульные команды гарнизона и отрядов Красной гвардии.

В углу дежурки, стараясь говорить полушепотом, чтобы не мешать, что-то уточняли между собой ответственные за свои подразделения — вихрастый слесарь вагонного депо Семен Синичкин, рядовой Панфилов, еще летом из команды выздоравливающих оказавшийся в двести семьдесят восьмом полку, молодцеватый прапорщик Виктор Григорьев и Семен Панков. Встречаться им было не впервой. В недавние корниловские дни именно здесь они создали свои команды по проверке эшелонов. Солдатские и красногвардейские патрули проверяли проездные документы, а тем временем слесаря-осмотрщики исследовали состояние подвижного состава. При малейшем подозрении патруль давал сигнал слесарям, и те объявляли вагоны неисправными. Ссылки на аварийное состояние букс или лопнувший бандаж колеса оказывалось достаточно, чтобы эшелон загнать в тупик и уже там основательно, без спешки выявить политическое лицо воинской части.

Двести семьдесят восьмой полк Игнат знал особенно хорошо. Рядовые Виноградов Иван Максимович и Карл Балод, а также прапорщик Виктор Григорьев, с которыми он познакомился в день своего приезда в Брянск, служили как раз в этой части.

Ничего не было удивительного в том, что полк первым в гарнизоне решительно перешел на сторону большевиков. Многие из его солдат, в том числе Виноградов, успели хлебнуть на фронте такого лиха, что сразу поняла, кому нужна война и за что она ведется.

Иван Виноградов призван был из Москвы, где уже с десяти лет начал служить мальчиком-учеником кондитера. Со стороны могло показаться — не жизнь, а малина: конфетки, пирожные, прянички разные… Однако сладости те горькими оказались: двенадцать часов у горячих печей до соленого пота, а к тому же еще на побегушках — то отнеси, это принеси… Но все же выбился в люди — почти подмастерьем стал, только пришел срок — и забрили в солдаты. С начала войны — в двадцать восьмой Полоцкий пехотный полк и — трепка у озера Нарочь.

Сколько полегло там русских ребят… Но обидней всего, что побил их немецкий полк, которым командовал полковник Штубендорф. Мать родная, так командир двадцать восьмого — тоже полковник барон Штубендорф! И не однофамильцы, братья они двоюродные. Только один кайзеру служит, другой — русскому царю. Вот и сошлись…

Однако не два барона-полковника меж собою схватились, а серая скотинка — с зеленой (это по цвету солдатских шинелей обеих армий) и ну колошматить друг друга по велению братцев и их хозяев — немецкого кайзера Вильгельма и российского царя Николая Второго.

Жалкие ошметки двадцать восьмого полка в самом начале семнадцатого года отвели в Брянск на переформировку — заново готовить пушечное мясо в запасном полку под номером двести семьдесят восемь.

В бараках на Льговском поселке таких запасных полков насчитывалось уже четыре, и с утра до ночи — на плацу муштра.

За малейшую провинность начальник учебной команды штабс-капитан Санютич-Курачицкий отправлял под ружье с полной выкладкой на десять часов. Амуниции не было, так в вещмешок клали пуд битых кирпичей. Под их тяжестью стой как истукан, «ешь глазами» начальство.

Старшим писарем в полку оказался Карл Балод, из латышей. Поначалу не знали, что он большевик, а Балод уже приглядывал солдат: кто чем дышит, и подбирал из них писарскую команду.

Санютич-Курачицкий — казнокрад, каких свет не видел, а ведомости на продукты через руки Балода проходили. Штабс-капитан боялся, как бы старший писарь о его проделках по начальству не донес, потому все просьбы исполнял: каких солдат в писари перевести.

Так к Балоду и Виноградов попал. Узнал Карл, что этот рослый солдат тоже на фронте стал большевиком. Вдвоем быстро связались с Бежицей, познакомились с Прохановым и Александром Медведевым, стали у них листовки доставать и в казармы приносить.

Солдаты им доверились. Тогда Балод с Виноградовым решили их на рабочие митинги отпускать. Но для этого нужны были увольнительные жетоны. Бляхи такие из латуни — ротный их раздавал, когда в город идешь. Так вот жетоны эти рабочие Бежицы мигом отштамповали, И стали Балод и Виноградов эти жетоны солдатам вручать — своим же, сочувствующим большевикам. Виноградов и Балод таким путем и сами в городе впервые на митинге Фокина услыхали, а потом с ним познакомились.

Но еще раньше, в февральские дни, полк вышел на Трубчевскую с оркестром. Когда узнали о революции, Виноградов и Балод нарушили связь полка, пришли на квартиру полковника монархиста Шпилева — и «Ваша высокоблагородие, вставайте. Вы объявляетесь арестованным…»

Полк на глазах становился «красным». Вместо «высокоблагородия» избрали командиром капитана Владимира Аполлоновича Мещерского. Командовал он раньше первым батальоном. Никогда не оскорблял солдат, а после февраля сразу принял сторону большевиков.

После событий 3 июля, когда Временное правительство и меньшевики с эсерами хотели повернуть народ против большевиков, прибыл в полк приказ: Мещерского отозвать, полковнику Кувичинскому, прибывшему из Ставки, принять командование, и полк направить маршем на фронт в Пинские болота, а если не подчинятся — расформировать. Но отбой вскоре дали такому приказу — испугались восстания, или, как говорили, бунта.

Тогда зашли с другого конца: почему полк неисправно отправляет маршевые роты фронту? По этому пункту специально прибыл комиссар Временного правительства, из тех, что, появляясь на трибуне, сразу начинали кричать: «Война до победного конца!» Стал перечислять номера эшелонов и команд, которые дошли до фронта в половинном составе. Конечно, назывались команды, составленные и из других полков, которые почему-то по дороге непростительно уменьшались, но в большинстве случаев виновником оказывался именно двести семьдесят восьмой.

Тогда Виноградов от имени полкового комитета сказал: «Дадим фронту самое боевое и надежное пополнение! Почему бы не дать?» И отобрал в маршевые команды горлопанов и подпевал Временному правительству, меньшевикам и эсерам. Была еще одна попытка расправиться с «красным» полком: под предлогом ремонта оружия — разоружить. Виноградов с Балодом и тут стали на своем: «Неисправного вооружения нет». И под нос проверяльщикам — ведомости: когда, где и какой вид вооружения ремонтировался.

Игнат верил: и теперь полк не даст себя разоружить. Дали слово на митингах не подчиняться приказу Временного правительства и другие полки бригады. Не успели провести собрание лишь в сто пятьдесят шестом, недавно прибывшем в Брянск. Надо немедленно идти туда, чтобы узнать мнение солдат, рассказать им правду о заговоре Керенского против революции. Но что там, в Калуге? Куда намерены двинуться каратели?

Узкая бумажная змейка сползла с телеграфного аппарата. Виноградов подхватил ее и, пробежав, передал Игнату:

— Тула передает о Калуге.

— Наконец-то! — взял телеграфную ленту Игнат. — «Калуга в руках казаков. Советы разогнаны, арестованы. Есть жертвы. Мы бессильны», — быстро прочитал он вслух. — Дальше — самое главное для нас! «Карательный отряд движется Тула — Брянск — Новозыбков. Немедленно приготовьтесь. Высаживаться не давайте. Силы: три броневых автомобиля, скорострельное орудие, пулеметы, полк драгун».

— Этого и надо было ожидать, — произнес Балод с легким акцентом. — Придется выводить двести семьдесят восьмой и готовиться к бою.

Виноградов закусил ус: — А может, они как раз и рассчитывают, что мы клюнем на провокацию? Им ведь и надо, чтобы мы приняли вызов и завязали бой. Тогда на всю Россию поднимется крик: «Большевики взялись за оружие!» А сигнала к восстанию нет. Все дело испортим.

— Что ж, переговоры с ними вести, как в Калуге? — подошел к членам ревкома Семен Панков. — А они нас, как цыплят…

Казалось, Игнат не слушает — подцепил по своей манере колечко волос, задумался.

— Как цыплят, говоришь? — наконец поднял голову. — На это и надеются — расколошматить по одному Советы во всех городах Центральной России, а потом — на Москву и Петроград. Виноградов прав: на провокацию нельзя поддаваться. И равняться на Калугу не будем. Калужский Совет и гарнизон сдались, потому что в их действиях не было единства. Мы же должны противопоставить врагам твердую сплоченность. Эшелон карателей движется из Тулы через Орел? Так вот передайте, товарищ Балод, на станцию Орел для вручения командиру карательного отряда, что Брянский Совет рабочих и солдатских депутатов и гарнизон их не пропустят! Текст телеграммы так и подпишите: «От имени Совета и полковых комитетов двадцать третьей пехотной бригады — ревком». А теперь — пора. Григорьев и Панков — на станцию. Мы с тобой, Иван Максимович, в сто пятьдесят шестой полк. Боюсь, собрание уже началось…

Об осени семнадцатого будут потом вспоминать — сухая и холодная.

Еще днем на деревьях в полуосыпавшейся пожухлой листве, как в дырявой лисьей шубе, зябко грелось редкое солнце.

Но на перевале дня засовывай пальцы в карманы или в рукава, а то согревайся по-цыгански — вприпляску.

Вывели полк на плац, дали команду: «Вольно!», вот и переминайся с ноги на ногу, хорошо, если у кого «бычком» разживешься, не столько дымка вдохнешь, сколько губы согреешь… А лучше бы в казарме, на нарах время коротать.

Ишь придумали — слушать каких-то гордохватов, у которых одно на уме: быстрее бы спровадить на войну, под пули, в огонь!..

Эхма, вот бы этого, сытого, толстобрюхого да за шкирку и в окоп! Смеху было бы, небось завопил как резаный поросенок! А тут — на тебе — складно заливается и рукой этакие штуки выписывает: то выбрасывает ее вперед, то резко к груди. Дескать, вперед! На фронт я с вами, братцы, всем сердцем!

— Солдаты свободной России! — «шинель на говорившем распахнута, теперь он рванул верхние крючки френча, расстегнув, должно быть, сильно давивший воротничок. — Народная революция дала вам большие, невиданные до сих нор права. И самое священное из этих прав — сознательное, основанное на высоком гражданском чувстве выполнение своего долга перед отечеством. Народ России хочет видеть вас, своих сынов, там, где решаются сейчас судьбы отечества, где вместе с нашими доблестными союзниками мы должны нанести смертельные удары по врагу, чтобы победно и навсегда закончить войну. Но вы игнорируете этот приказ фронта, даете себя увлечь всевозможного рода подстрекателям и смутьянам… А между тем сознательные полки, дислоцируемые почти рядом с вами, уже показали достойный пример повиновения…

— Ишь, чистый соловей!

— А ты не балабонь, дай дослушать.

— Чего слушать? Знамо дело, куда гнет…

— Заместо армии — тебе бы вольницу. А в сражение — чтобы другие!

— Вот-вот, в самую, как говорится, яблочку! Этот боров толкает всех нас заместо себя в пекло. Сам-то, видишь, по тылам разъезжает, а других гонит на фронт. А не пойдешь, он тебе такие права покажет — пулю в башку. Говорят, из самой Калуги прилетел энтот соловей, где всех солдат — под расстрел!..

Гвалт, шум, выкрики словно отрезало — ломкая, как тонкий ледок, что на лужах под сапогом, установилась хрусткая тишина.

Но недолго держалась — тут же взорвалась вскриком:

— Ну-ка, говори, комиссар, то правда или нет — про Калугу?

Эсеровский комиссар, что стоял на возвышении — несколько бочек стоймя и на них настил из досок, побагровел, и мешки под глазами еще сильнее набухли. Рука рванулась вперед, вторая зашарила по воротнику кителя. Но голос взвился натренированно высоко:

— Да, я комиссар Временного правительства по Западному фронту Галин, член партии социалистов-революционеров, только что прибыл к вам из города Калуги. И я уполномочен вашими братьями, солдатами двадцать шестой пехотной бригады, передать вам, солдатам двадцать третьей, братский революционный привет! Движимые высоким чувством долга… они все, как один… на защиту отечества!

Фраза вышла в конце комканой, рваной, потому что строй вновь зашумел.

Фокин и Виноградов вместе с членами полковых комитетов бригады были всего в нескольких шагах от помоста. Подойти и вскарабкаться на настил не составляло труда: рядом с ними, оттирая наиболее настырных, стояли, образуя своеобразный человеческий коридор, солдаты пулеметной роты.

Бравые рослые парни, сцепившись руками, колыхались еле заметно взад и вперед, но держали порядок.

Сто пятьдесят шестой полк был новичком в гарнизоне, поскольку прибыл в начале сентября из Ельни. Можно сказать, «свежий ветерок корниловщины» почти не коснулся его в той мере, как остальные брянские полки. Полк в самые тревожные дни был на марше. Но и в нем чувствовался революционный подъем. Это понял Игнат, когда выступал на полковом митинге, рассказывая о победе большевиков в Брянском и Бежицком Советах. Но поймут ли сейчас новички, кто и зачем агитирует их с трибуны?

Всего несколькими словами Игнат мог показать опасность коварной ловушки, которую расставляет им комиссар Галин. Слова уже стройно складывались в голове, уголки губ дернулись. Но он тут же смирил себя, поняв, что лучше будет, если сами они, солдаты, разберутся в происходящем без подсказки, без толчка извне.

Семь месяцев правления лживого, беззастенчиво обманывающего народ правительства стали для народа великой школой. И если правильно говорится, что на ошибках учатся, за эти семь месяцев массы вполне должны были убедиться в том, что в феврале семнадцатого их одурачила буржуазия, что только собственная их нерешительность способствовала тому, что власть из их рук перешла к антинародным классам и партиям.

Мысли Игната, видимо, передались Виноградову. Вернее, он, как и Фокин, вдруг почувствовал, что полк сам выберет правильное решение, по ему надо в этом выборе лишь слегка, лишь самую малость помочь — сорвать елейное, до приторности тошнотное покрывало лжи с пышных, но скрывающих истину слов эсеровского комиссара.

Иван Максимович протиснулся вперед и, еще поднимаясь на помост, поднял над головой бумажный серпантин:

— Вот телеграмма из Тулы, — громко произнес он. — Эхо тоже боевой, революционный привет от братьев по классу. Но привет честный, правдивый в отличие от лживого, который привез нам с вами, солдаты, этот комиссар обагренного кровью Временного правительства. Да, я не оговорился. По приказу Временного правительства ружейным и пулеметным огнем подавлен калужский гарнизон и арестован Калужский Совет. Что сделали каратели в Калуге, то они хотят совершить в Брянске. Рабочие Тулы только что передали вам, солдаты пролетарского Брянска: карательный отряд движется уже из Тулы к Брянску! Вот какой привет вам, революционные солдаты, посылают те, кто хочет вашей крови.

— Кого вы слушаете, солдаты? — шагнул к краю платформы Галин. Он сдернул с себя фуражку, провел по внутреннему ободу платком, стирая пот. — К сумятице, анархии, к крушению всех порядков на земле зовут вас большевики!

Галин умел говорить. По внезапно затихшему гулу он догадался, что его слушают, и понял, что вот сейчас, вот в это мгновение оп должен сказать что-то такое, что повернет мнение толпы в его пользу. И он произнес:

— Итак, выбирайте, солдаты: или законное подчинение распоряжениям законного правительства, или незаконный бунт, на который нацеливают вас большевики…

Он отчетливо почувствовал вдруг по внезапному оцепенению толпы, что совершил ошибку, что ни в коем случае нельзя было так формулировать свое обращение и особенно ни в коем случае нельзя было употреблять слово «бунт».

Это слово прозвучало сейчас как выстрел. Но — выстрел самоубийцы. И Галин ничуть не удивился, только смертельно побледнел, когда со всех сторон дико и грозно разнеслось:

— Долой, к стенке его! Долой!..

Из рядов, обступавших платформу, к Галину потянулись руки.

Кто-то уже схватил его за шинель. Потом чьи-то руки потянулись к воротнику, который еще некоторое время назад мешал ему, стягивал шею.

Но нет, он не хотел, чтобы кто-то чужой коснулся его шеи, его лица, и он, отбиваясь, пнул ногой кому-то в лицо…

— Стойте!

Галин узнал голос председателя полкового комитета двести семьдесят восьмого полка.

— Стойте! Прекратить самосуд! — еще раз выкрикнул Виноградов, и десятки вцепившихся рук на миг замерли в нерешительности, но затем снова, еще сильнее стали тащить комиссара-эсера к краю помоста.

— Не так! — неожиданно раздался и над Галиным, и над вцепившимися в него солдатами другой голос, не Виноградова. — Не так. Сейчас я вам покажу, как надо с ним поступить!

Эсеровский комиссар чуть не грохнулся головой с высокого помоста — так мгновенно десятки сильных рук отпустили свою жертву.

Игнат стоял у края помоста, лицо его было строго и властно.

— Комиссар говорил вам сейчас о том, что революция утверждает права. И это верно, хотя сказано было с другим смыслом, — произнес Игнат и оглядел тех, что стояли совсем близко, затем окинул взглядом бескрайнее отсюда, с возвышения, людское солдатское море и повторил: — Да, революция утверждает права, но она не утверждает расправы. Ни те расправы, которые наши враги учинили в Калуге, ни те, что в пылу могли совершить вы. Наша с вами сила в другом — не в мести, а в сплочении и единстве. Потому наше с вами решение должно быть: не подчинимся приказу о расформировании брянских полков! И это будет наш удар не по одному эсеровскому комиссару — удар по правительству контрреволюционеров-корниловцев и всем партиям соглашателей, которые это правительство поддерживают… А этот… — взгляд Игната скользнул по изодранной шинели комиссара-агитатора, — пусть возвращается к тем, кто его послал, и пусть расскажет о нашем решении. Вооруженный революционный парод и Советы — едины! Вместе с Советами рабочих, солдатских и крестьянских депутатов мы победим?

25 октября на Московской улице, в здании бывшего офицерского клуба, весь день заседал Брянский Совет. В повестке дня значился один пункт — обсуждались постановления собраний воинских частей по поводу приказа командования фронта и проект резолюции, предложенной фракцией большевиков.

Проект зачитал Фокин. Текст его, бескомпромиссный и резкий, вызвал протесты меньшевиков и социалистов-революционеров. Прениям, казалось, не будет конца. Член исполкома Товбин предложил объявить перерыв в заседании до утра следующего дня. Но большинством голосов предложение было отклонено. Прения продолжались.

Около одиннадцати часов вечера Фокин, голос которого осел от бесконечных выступлений, предложил поставить резолюцию на голосование. Подсчитали голоса; девяносто семь — за, против — тридцать семь, воздержавшихся — пятнадцать.

Игнат вновь зачитал текст, теперь уже не проекта — резолюции:

«Расформирование полков в данный момент, когда как в штабах, так и в правительстве стоят явные корниловцы, является не чем иным, как актом контрреволюционным.

Разгрузить тыл от революционных войск, распылить силы революции, обессилить ее, отвлечь внимание тысяч солдат от выборов в Учредительное собрание — задачи штаба и правительства.

Протестуя против расформирования, мы заявляем, что ни в каком случае не подчинимся приказу о расформировании до Учредительного собрания, что расформирование мы допускаем только под контролем и непосредственным руководством революционных комитетов и Советов как в центре, так и на местах.

Контроль же этот невозможен, пока во главе армии и страны стоят корниловцы. Потому мы требуем смещения корниловцев, удаления их из штабов и правительства и организации власти Советов…»

А в Петрограде уже шел штурм Зимнего дворца.

Через несколько часов Игнат будет держать в руках телеграмму, переданную по железнодорожному телеграфу: «Всем, всем, всем!.. Рабочая и солдатская революция победила в Петрограде. Член Военно-революционного комитета А. Бубнов».

Глаза снова пробегут текст и остановятся на подписи.

Спасибо, дружище Андрей Сергеевич, за такую весть. Сколько мы шли к этой цели!..