Недаром вышел рано. Повесть об Игнатии Фокине

ГЛАВА ДВАДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

Из-под копыт Ласки в лицо и на шинель летят комья снега с ошметками грязи. Митя почти лег на шею лошади, несет она его вперед, только ветер свистит.

Мелькают по сторонам шоссе домишки, люди, повозки, а в голове одно — неужели возьмут станцию? А дальше и подумать страшно. Дальше — вот он, Брянск, который остервеневшая толпа может разнести в пух и прах. Дальше, если сумеют сесть на колеса, через каких-нибудь пять часов пути — Москва…

Как же могло случиться: полки Красной Армии — и восстание?

В голове, как в кинематографе, встают последние; дни. В казармы прибывают новые и новые пополнения. Из деревень, из Карачева, Жиздры, Дятькова, Людинова. Крестьянские парни, чаще всего не поймешь, кто откуда — с бору по сосенке.

А как можно было по-другому? Призывной возраст, явка в военный комиссариат волости или уезда и — в строй. За иными еще надо погоняться, как это делали Семен Панков и Антон Карпешин. Сколько объехали они уездов и волостей, прежде чем привели в гарнизон целых две тысячи парней, уклонявшихся от призыва.

Те, кто добровольно, по велению души, давно уже в боях под Самарой, на Урале.

Эти выжидали — вдруг в одночасье придет другая власть? Иные же и вовсе полагали уж если и брать в руки винтовку, то чтобы сковырнуть комиссаров.

Не одними громкими читками газет надо было перетряхивать мозги — всей жизнью. А жизнь не давала отсрочек.

Но мелькнула мысль: а Семен Панков, а он сам, грамотный служащий штаба бригады, много ли сделали, чтобы помочь новобранцам разобраться в том, что происходит вокруг?

Придет, вскоре придет время, когда Митя в составе второй Орловской бригады, вот этой самой, что сейчас снялась из казарм и, разобрав оружие, валом валит к Брянску, уйдет на Восточный фронт, а потом в степях Украины будет гоняться за махновцами и прочими врагами революции. А когда грянет Великая Отечественная, полковник Дмитрий Николаевич Медведев станет сражаться со своим партизанским отрядом в лесах под Ровно, выйдет в тыл фашистов у Львова.

Легендой станут подвиги его друга и соратника разведчика Николая Ивановича Кузнецова и самого командира отряда Медведева, оба получат звание Героев Советского Союза.

Но не из этого ли мартовского дня протянутся к будущим бессмертным свершениям нити тревог и раздумий о том, как это важно, готовясь к боям, не упускать никаких мелочей, знать душу солдата?

В будущем, под Ровно и под Львовом, наверное, не раз вспомнится и другое — как коварно и подло действует враг, даже когда он кажется совсем обреченным.

Но время грядущих сражений еще впереди. Митя даже не подозревает о них. В его глазах — сцена, случившаяся всего какой-нибудь час назад…

Виноградов — в портупее по всей форме, только без шапки и нагана — на крыльце, поднял руку;

— По-олк! Слушай мою команду! Поротно, в казармы — кругом!..

Масса замерла на мгновение, потом шелохнулась, будто током ударило каждого, и ни с места. А из толпы еще громче:

— Долой!..

Семен Панков в три прыжка — к крыльцу штаба.

— Тихо!.. Разъясняю всем: ваше волнение неосновательно. Хлеб получен, сейчас начнем подвозить. Обмундирование уже на подходе. Красноармейцы, вы наслушались вражеских речей, вас хотят подбить на немыслимое дело — подняться против своей родной рабоче-крестьянской власти! Это провокация наших с вами врагов!

Митя уже протиснулся к повозке, за ним — трое, потом еще пятеро из пулеметной роты, которых он сразу узнал. Сцепили руки, полукружьем, стенкой выстроились, чтобы защитить Семена. Но к нему уже тянутся из толпы, кто-то схватил за сапог…

Семен — кубанка набекрень, воротник гимнастерка распахнут, лицо в гневе — пытается еще что-то крикнуть в толпу. Пулеметчиков оттирают, вот-вот закипит рукопашная. И недалеко от расправы, если схватят Семена и Виноградова разъярившиеся, расхристанные.

Виноградов наклоняется к Зимину, командиру нуль-роты, и что-то ему кричит, слов не разобрать. Тот обращается к своим, они дружно, из последних сил, оттискивают особенно рьяно напирающих, и Панков с Виноградовым исчезают за спинами пулеметчиков. С ними — и Митя.

Хорошо, что оседланы кони. Вскакивая в седло, Семен приказывает Мите:

— Давай на Льговский вокзал. Предупреди: мятеж. Мы — к Фокину!..

Едва переведя дух, Митя спрыгивает с седла у конторки депо. Синичкин понимает с полуслова, лицо его бледнеет:

— Сейчас предупрежу всех партийцев и актив. Надо успеть до того, как повалят на станцию. Главное — не дать паровозов и вагонов. Чуешь, чем это может пахнуть: пять часов ходу — и Кремль…

— Там пулеметная рота, проверенные. Они не дадут, — сбивчиво пытается объяснить Митя.

— Рота? — переспрашивает Синичкин. — А против нее — тысячи. Да если с бывшими офицерами? Сейчас так: буксы, бондажи, весь подвижной состав вывести из строя. Партийные документы и партбилеты спрятать. Надвижного состава не дать! Передай Фокину: все сделаем. Перво-наперво — бегу на телеграф, надо успеть — Дзержинскому в Москву…

За Черным мостом через Десну, отделявшую город от Льговского поселка, цепь рабочих с винтовками. Тут же, на горке перед спуском на мост, три станковых пулемета.

Митя, привязав к дереву Ласку, спешит к Семену:

— Синичкину передал…

— Мятежники уже взяли станцию, упавшим голосом сказал Семен. — Григорьев сообщил по телефону: Синичкин арестован, начались обыски. Сам Григорьев решил остаться и укрыться.

Командир нульроты Зимин, подбегая, докладывает:

— Товарищ комиссар полка, лазутчик с той стороны, наш. Только сейчас прибыл, у пулеметчиков моих… Рассказывает: убит комиссар бригады Жилин. Ехал навстречу восставшим на паровозе, а они на переезде — гранатой в будку…

Снял шапку Семен, и Митя с Зиминым — тоже.

— Что делать будем, комиссар? — после минутного молчания спросил комроты. — Три пулемета всего… Да тут два десятка их установи — разве удержишься?..

— Помощь придет — и никакой паники! Все должно образоваться.

Это голос Кулькова, на который все оборачиваются. Оказывается, подошли члены исполкома. И Фокин с ними, только приотстал и о чем-то совещается с Алкснисом.

— Хорошо бы образовалось, — подхватывает Медведев Александр. — Только сейчас передали со станции — тридцать четвертый полк движется к Брянску. К нему присоединился и тридцать пятый.

— Ты кому — мне объясняешь? — взрывается Кульков. — Так я это сообщение тоже слышал. Ты лучше, чем сеять панику здесь, объясни товарищам, какие приняты меры. Из Бежицы прибыл отряд Иванова, вот-вот будут рабочие с оружием из Людинова и Дятькова. Из Москвы и Орла прибудут войска… Раздавим, как мразь! Всех. До единого. Чтобы и духу не осталось!.. И чем скорее, тем лучше. Не тянуть же, как с Бежицей…

Казалось, даже кожа натянулась на скулах Шуры, губы побледнели:

— Ты из-за кучки негодяев, которые сидели в Бежицком Совете, предлагал против семнадцати тысяч рабочих — штыки. Так ведь? А вышло — ту говорильню рабочие сами разогнали… Теперь хочешь под пулеметы десять тысяч красноармейцев?..

Кульков с шумом втянул воздух, но не успел ответить — подошли Игнат и Алкснис. К ним, запыхавшись — спешила от самого исполкома, — подбежала Стася. Протянула пакет Медведеву.

— Перепечатано? Тогда, Игнатий Иванович, вам лишь осталось подписать, — передал Шура листок с отпечатанным текстом.

— Распоряжение о вывозе имущества казначейства? — произнес Кульков. — Значит, будем оставлять город?

— Вывоз ценностей — мера предосторожности. На всякий случай, — спокойно ответил Алкснис и обращаясь к Фокину: — Я уже выделил два автомобиля и десять подвод. Достаточно?

Игнат подложил под бумагу планшет Медведева, расписался.

— Яков Иванович, возьмите еще мой автомобиль, — сказал, отдавая подписанное распоряжение Стасе. — Впрочем, сопровождать имущество будете вы, Анастасия. Так что прикажите от моего имени, чтобы авто было заправлено. Не найдут бензина — берите спирт. Сейчас черкну записку….

Откуда-то появилась Вера. Бросилась к Стасе, уткнулась в ее кожанку, всхлипнула.

— Ну же… Ненадолго расстаемся, — слегка отстранила сестру Стася.

— Да я, Стасенька, ничего, я так… Не хочу, чтобы ты уезжала, — улыбнулась Вера, и на щеках, как у сестры, возникли ямочки.

Только теперь Игнат, должно быть, впервые получил возможность как следует разглядеть Веру. Она такого же роста, как и Стася, только, наверное, еще стройнее. Лицо чуть шире, с большими густо-серыми глазами и яркими, припухлыми губами. И если внимательнее присмотреться — вокруг носа точечки веснушек. Но издали сестер с трудом различишь, особенно если обе одеты, как и сейчас, в черные кожаные куртки.

Кто-то ему говорил: рано остались без отца, он, железнодорожный кондуктор, погиб под колесами поезда. Работали где придется и кем придется: на спичечной фабрике в Двинске, курьерами в рижских конторах. Но школы не бросили. Зато научила жизнь многим ремеслам — печатать на пишущих машинах, вести делопроизводство, шить и вышивать. Все, что было на них — платья, косынки, жакеты и даже туфли, — шили сами. И в Брянске, когда приехали с беженцами, сразу устроились в пошивочную мастерскую Левина. Но уже после февраля семнадцатого хозяин раскаялся, что взял на работу сестер, — подбили они работниц, создали профсоюз и потребовали ввести восьмичасовой рабочий день. Когда образовался Совет, Стасю рекомендовали туда делопроизводителем. Теперь сестры Солодовы на должностях секретарей отделов ЧК.

Все же не выдержала Вера — отвернулась и вытерла платочком глаза, когда Алкснис и Стася поднялись в гору и заспешили к улице Трубчевской. Но тут же глянула на Игнатия Ивановича и призналась:

- А правда, было бы хорошо, если бы Стася никуда не уезжала и осталась здесь, с нами, — И совсем доверчиво: — Вы, Игнатий Иванович, знаете, что мы со Стасей ходим на занятия медициной к доктору Михайлову? Так что я здесь вам могу пригодиться.

— Сможете оказать помощь раненым, если случится? — Как показалось ему самому, с ноткой снисходительности спросил Игнат.

— Конечно. Только я ужасно боюсь крови. И еще — скелета.

— Какого скелета?

- В больнице, где мы учимся, стоит скелет. Когда я первый раз его увидела, чуть не упала в обморок. И Стася тоже. Она, правда, тут же стала над нами смеяться, но все же от неожиданности и она испугалась. Только вы ей, Игнатий Иванович, об этом не говорите. Она ведь и вправду смелая. Недаром ей доверили охрану денег.

Игнат посмотрел в открытое лицо Верочки, и ему вдруг стало не по себе за то, что он пытался над ней пошутить. Разве сама она не была такой же решительной и смелой, как ее сестра, если пошла служить в ЧК, где ей приходится встречаться с отъявленными бандитами, ворами и убийцами. И сейчас она была здесь, среди тех, кто первыми должны были встретить натиск мятежников, может быть, и самой в них стрелять.

То, что еще некоторое время назад существовало как угроза лишь в разговорах, которые велись на заседании исполкома, а затем здесь, у Десны, вдруг превратилось в реальную силу.

На шоссе, ведущем от Льговского поселка к мосту, показалась серая движущаяся масса людей.

Это и были тридцать четвертый и тридцать пятый полки, в безумном порыве взбунтовавшиеся, захватившие железнодорожную станцию и теперь хлынувшие неостановимым, безудержным потоком к центру города.

Все находившиеся в цепи на взгорье вооруженные рабочие и красноармейцы пулеметной роты, собравшиеся здесь же члены исполкома смотрели через Десну на шоссе.

Строй — это воинская часть, соединение, управляемые и направляемые единой волей. Со строем еще можно вести разговор, действовать и влиять на него, поскольку он подчинен чьей-то команде. Толпа же, сбившая и поломавшая порядок движения, подчиненная уже не единой воле, а настроениям десятков и сотен отдельных лиц, становилась силой, которой, казалось, ничего нельзя было противопоставить — ни логики, ни разума. Вышедшую из берегов людскую стихию можно было остановить только одной, всеразрушающей силой — оружием.

Так, представлялось Игнату, думали сейчас многие из тех, кто стоял с ним рядом.

— Ну сколько же будем ждать? — Кульков припечатал кулаком ладонь. — Игнатий Иванович, прикажите артдивизиону выкатить орудия с Трубчевской сюда, на прямую наводку!

— Да, пулеметная рота может не справиться, — вставил Семен Панков. — Зимин мне сейчас докладывал — мало пулеметов…

— Гаубицы на прямую наводку, — с расстановкой произнес Медведев, — что масла в огонь… Это ж… это ж как в пятом году — залпом по рабочим рядам…

Тяжелый подбородок Кулькова выдался вперед;

— Для тебя и меньшевистская Бежица была сплошь пролетарской, а теперь твои же меньшевички подняли солдат! Мне уже доложили, кто там кидал в красноармейские ряды зажигательные речи — Либер и ваш бежицкий Уханов… И не твоя ли это прямая вина, председатель ЧК, что теперь Брянск — враспыл, на воздух, к черту?!

Игнат глянул на Кулькова, сказал как можно сдержаннее:

— Вы должны, Михаил Максимович, раз и навсегда уяснить разницу между вашими личными эмоциями я интересами Советской власти. А если уж говорить о чьих-то ошибках или даже вине, спросите строго и с себя. Не вы ли как член исполкома ездили по тревожным сигналам в гарнизон? И с чем оттуда вернулись? Отдельные несознательные выступления… Ваши слова?.. А пахло и тогда уже порохом. Третьего дня мы не случайно приняли решение: командирам и комиссарам воинских частей не оставлять казарм и не ночевать в городе, внимательно разбирать каждый случай недовольства в полках. Ведь запасы продовольствия начали таять не вчера. И непорядки возникли не сегодня здесь, на шоссе, а там, в казармах, уже наделю назад. Читали письма красноармейцев тридцать пятого полка в наших «Известиях»: «Комиссаров в глаза не видим, газеты в роты не доставляют»?..

Он вдруг почувствовал досаду за то, что позволил себе упрекать Кулькова. Не время и не место. Но мысль, беспокойно сверлившая мозг: «Что предпринять?», неожиданно словно зацепилась за последние слова, потому что в них, как показалось ему, находился ответ, который он искал.

По кому должны ударить сейчас пулеметы и пушки? По отчаянно прущей к Черному мосту толпе? Но в этом, кажущемся однообразным скопище — каждый на свое лицо. И рядом, вместе, наверное, идут сейчас те, кто всем существом своим ненавидит Советы, и те, кого обманом и шантажом вовлекли в преступление. А разве не с ними и такие, кто, видя неладное, еще за несколько дней до беды ударили в набат в той же газете и, шагая в колонне, стараются, как могут, предотвратить самое страшное.

Кого же больше — действительных врагов, смутьянов или обманутых и темных, кому не помогли открыть глаза на правду воинские коммунисты?

А пулеметный веер и артиллерийская шрапнель не станут разбирать, где свой и где чужой. Решения за пули и снаряды обязан принимать разум человека.

Так решай же, Игнат, решай! Погляди на своих товарищей — они ждут твоих слов.

Резкость Кулькова от нетерпения, от желания, чтобы не было потеряно ни одной драгоценной минуты. Он за одно-единственное — чтобы без промедления была употреблена власть.

Однако решительность — это еще не правота. Игнат вспомнил, как совсем недавно нетерпение, ставшее приказом, могло заставить людей ринуться друг на друга, когда они, эти люди, уже перестали быть врагами. В минувшем ноябре в Унече то произошло» Свершилась в Германии революция, и солдаты, которые еще несколько дней назад были оккупантами, разбуженные пролетарским примером, стали нашими союзниками. Они создали в своих частях Советы и начали помогать освобождению Украины, о чем сообщили в телеграмме Ленину, Надо было объединить усилия двух революционных армий. Но член коммунистической делегации Брянска Кульков, не до конца уяснив обстановку, вступил в спор со Щорсом, требуя немедленного наступления Богунского полка. Увы, его настроения поддержал тогда и Александр Медведев. Они настояли, чтобы послать телеграмму Ленину и выяснить, какие полномочия получил от него Щорс. В тринадцать часов десять минут того же дня от Ленина пришел ответ о том, что он никаких полномочий Щорсу не давал, только приветствовал его почин братания с немцами. Значит, не трусостью и стремлением отсидеться вызвано было поведение командира Богунского полка, а высоким пониманием революционного интернационального долга, которое одобрил Владимир Ильич. К чему бы могло привести злоупотребление властью, окажись на месте Щорса менее стойкий коммунист?..

На лице у Кулькова и теперь нетерпение:

— Немедленно принимайте решение, Игнат Иванович! Пока не поздно, дайте команду приготовиться к залпу. Глядите, они уже рядом, мерзавцы… Так кто же, как не мы, исполком, должны взять на себя смелость в этот критический час проявить твердую власть?..

Теперь совсем рядом колонна — от моста ее отделяют каких-нибудь сто метров, не больше. Пройдут секунды, и окажется поздно принимать какие-либо меры, не поможет ничья самая твердая и решительная власть.

Да, у тебя, коммуниста, есть эта власть над людьми, обретенная тобою в классовых битвах и подполье, в тюрьмах и ссылках, в борьбе за счастье людей труда.

Власть эта в том, чтобы самому оказаться сейчас там, среди этой огромной массы озлобленных и растерянных, обманутых и разъяренных…

Но это ж безумие — один против тысяч!

Против — безумие! А если вместе с теми, кто именно от тебя, коммуниста, хочет услышать правду?

Разве не к тебе, политическому руководителю, обращен тот красноармейский призыв в письме, которое ты сам распорядился напечатать в газете: «Товарищи политические комиссары, вы должны оправдать себя…»

Игнат оборачивается и подзывает исполкомовского конюха:

— Вы с пролеткой, Корнеич?

— Как всегда. Как давеча вы наказали — быть в боевом. Что — поедем куда?

Кожа на лице собралась, только в уголках губ тлеет что-то, похожее на усмешку.

— Поехать, говорите?.. Пожалуй… Только вы, Корнеич, слезайте. Я один. Как ее — Мурка? Не понесет? А то ведь из меня кучер…

Пролетка — спицы высоких колес, закрылки из тонкой жести с облупившимся лаком — останавливается рядом.

Игнат, перехватив вожжи, вскакивает на подножку. Потягивает поводья, и Мурка выносит на дорогу, сбегающую к мосту.

Корнеич срывает с себя шапку:

— Дык куды же он? Город-то направо. Налево — Черный мост! А?

Игнат без шляпы — то ли сорвало ветром, то ли сам снял. Копыта дробно и четко стучат по булыге, пролетка чуть вздрагивает на рессорном ходу.

Слышится срывающийся голос Кулькова:

— Передать по цепи: не стрелять! Ни в коем случае не стрелять!.. Как же я допустил, чтобы он так, один? Никогда себе этого не прощу, никогда!

Между тем пролетка со стоящим в ней во весь рост седоком приближается к мосту. До него — пятьдесят, сорок, тридцать шагов…

А с другого конца на настил вступают передние из толпы. Игнат уже видит их лица и винтовки, направленные в его сторону.

В голове возникают слова: «Товарищи! Вас обманули. Остановитесь!.. Вы можете убить меня, завтра вы убьете кого-нибудь еще. Но Советскую власть вам не убить никогда!..»

Но расстояние между ним и теми, кто наводит на него оружие, сокращается, и он вдруг сознает, что никакие слова сейчас ничего не в состоянии сделать, да и услышат ли его в реве и гуле. Одно лишь может остановить беду — его смерть.

Но он же и хотел предотвратить именно ее — смерть! Только не свою собственную. О своей он не думал, лишь о десятках, сотнях, может быть, тысячах смертей, которых ни в коем случае нельзя допустить. И если этого невозможно достичь по-другому, что ж… Вот он — здесь, перед ними, один!..

Лошадь останавливается внезапно, схваченная кем-то под уздцы.

— Глядите: он же без оружия, без кучера и охраны! — слышится рядом.

— Так это же Фокин, братцы! Пусть говорит!.. Стволы винтовок, казалось, направленные в его грудь, медленно опускаются.

Игнат чувствует: самое страшное, к чему, однако, он был готов, позади. Как и что подействовало на людей — его незащищенность или, наоборот, безумная решимость, пока он не может и не пытается определить. Да важно ли это теперь, когда толпа остановилась и ждет, что скажет он?

В горле пересохло. Показалось, что он не в состоянии произнести ни слова. Но люди жадно смотрят на него.

Он машинально проводит по лбу ладонью, и она становится мокрой. Прокашливается и произносит:

— Товарищи…