Нобелевский лауреат

8

Неизвестно почему, в голове у Ванды вдруг ясно зазвучали эти резкие, угрожающие слова Гертельсмана. Вероятно, виной всему были стальные тучи, которые неслись куда-то по небу, подчиняясь порывам ледяного ветра. Скорее всего, и над его головой сгущались тучи, но он не мог их видеть. Или видел только мрак, способный всего за миг превратить сидящую в кресле женщину в старую, безвольную куклу, как только что произошло на глазах у Ванды. Она вдруг удивилась тому, что так много запомнила из его романа, который даже не дочитала до конца.

Нужно обо всем доложить министру, но после утреннего разговора не было никакого желания вновь выслушивать его жалобы, терпеть упреки и грозные предупреждения. Она себя не узнавала. Еще совсем недавно ей бы и в голову не пришло проигнорировать приказ министра. Однако сейчас она не могла отделаться от чувства, что потеряла контроль надо всем. Гергинов казался ей каким-то дальним знакомым, а неприятное обязательство по отношению к нему могло не только подождать, но и вообще остаться невыполненным.

Ей нечего ему докладывать, и это факт.

Ванда села в машину и набрала номер Крыстанова. Пока она ждала, чтобы ей ответили, упали первые тяжелые капли и сразу застучали по стеклу подобно граду. Небо тут же из серого стало черным. Свежая листва на деревьях старалась уклониться от бешеных порывов ветра, который с новой силой обрушился на город, раскачивая его из стороны в сторону, словно желая вырвать с корнем.

Явор взял трубку за секунду до того, как Ванда собиралась дать отбой.

— Извини, я не мог говорить.

— Почему? Что-нибудь случилось?

— Немного с женой повздорили. — Он помолчал. — Я обещал забрать ребенка из детского сада, но заработался и забыл. А те гусыни… ну, воспитательницы, позвонили ей и устроили скандал, что они, видите ли, не обязаны сидеть допоздна.

— А ты разведись, — предложила Ванда, вдохновленная историей издательницы.

— Как знать, — уныло вздохнул Явор. — В один прекрасный день и это не исключено.

— Да я пошутила…

— А я нет.

«Интересно, — подумала Ванда, — почему люди сначала изо всех сил хотят завести семью, а потом не знают, как от нее отделаться».

Она стала рассказывать Явору о своем бесплодном посещении гостиницы, а потом о еще более бессмысленном разговоре с издательницей, из которого особенно подробно описала ему бракоразводную часть. Явор развеселился, и Ванда, с облегчением вздохнув, тоже рассмеялась.

— Я думаю, что больше нет смысла проверять издательство. Вряд ли там можно еще что-то обнаружить. В этом я почти уверен.

Крыстанов, в свою очередь, сообщил ей, что на его запрос в Интерпол по поводу Роберта Вава, ответа все еще нет. Но он вспомнил о своем швейцарском коллеге, с которым познакомился на каком-то семинаре, и позвонил ему с просьбой подробно разузнать об агентстве.

— Чувствую себя отвратительно, — пожаловалась ему Ванда.

— Я тоже, — признался он. — Но и вправду не вижу, что еще в данный момент мы можем предпринять.

— Ну, хорошо. А если ничего не случится, сколько бы мы ни ждали?

— Ты очень хорошо знаешь, что случится. — Тон его вновь стал менторским. — Это процесс, который еще не завершился. Проблема, однако, в том, что если дойдет до самого плохого, мы не сможем его предотвратить.

— Но черт побери! — взорвалась Ванда. — Почему они не звонят? Почему молчат? Ведь поставили же ультиматум… И деньги им, наверное, нужны!

— Возможно, они и звонили, но мы можем об этом не знать.

— А твои швейцарские друзья не могут нам помочь?

— Как? Прослушивать телефоны агентства? Не будь смешной. Отлично знаешь, что это невозможно. Так что сейчас успокойся и езжай домой. А если тебе что-то придет в голову, позвони мне.

Дождь усилился, и «опель» буквально продирался сквозь плотную пелену. Ванда ощутила, как холод и влага начинают пробирать ее до костей. В машине, которая всю зиму простояла закрытой, запахло плесенью. Ванда закурила, надеясь одним неприятным запахом нейтрализовать другой. Потом решила подождать, пока кончится дождь. И без того в последние дни она только и делала, что ждала, но, по крайней мере, хотя бы старалась разнообразить мучительный процесс ожидания разными действиями, в необходимости которых успевала себя убедить.

Однако никаких новых идей не было, и единственное, что ей оставалось, это и вправду вернуться домой и попытаться дочитать книги Гертельсмана.

Между тем непогода еще больше разгулялась. Такие бури обычно случались летом и вообще не были характерны для этого времени года. Ванда продолжала сидеть в машине. Постепенно ее охватило чувство, что наконец-то она в полной безопасности. Ей не было неприятно, что она закрыта со всех сторон, словно в коробке, наоборот, стало уютно и спокойно. Несмотря на то, что она продолжала дрожать от холода, Ванда опустила голову на руль и заснула. Когда она снова открыла глаза, дождь почти перестал, хотя все еще продолжал ополаскивать мир тонкими, ласковыми струями, как бы желая успокоить его после бури. День потихоньку уходил за горизонт, уступая место ночи. Птицы робко пытались напомнить о себе, подавая голоса в мокрых кронах усталых деревьев. Тротуары и многочисленные лужи были усеяны белыми лепестками каштанов, воздух напоен свежим сладким ароматом, словно слетел с гор специально для того, чтобы очистить городские улицы. Ванда опустила стекло и немного размялась. Шея и спина затекли, и она их не чувствовала. Ноги окоченели, на щеке краснела полоска от ободка руля. Она не знала, сколько времени проспала, да это ее и не интересовало. Ей понадобилось несколько секунд, чтобы понять, где она находится. Ванда остановилась в боковой улочке позади гостиницы, и сейчас были хорошо видны ее приветливые, манящие огни.

Наверное, номер Гертельсмана, в котором время остановилось, — а может быть, его никогда там и не было, — все еще не занят.

И вдруг Ванда вспомнила о чемодане Гертельсмана, который лежал у нее в багажнике. Может быть, все-таки стоит отвезти его на экспертизу, поколебалась она. Хотя сегодня уже поздно, да и в конечном результате она была уверена. Что из этого? Все равно, Гертельсман уже никогда не станет его искать. Ведь Настасья забрала все его вещи, зачем ему чемодан? Даже если ему повезет, и он когда-нибудь покинет эту страну, вряд ли вообще вспомнит о чемодане.

Но Ванду чемодан определенно интересовал — не как вещь, а с точки зрения того, почему его оставили. Настасья Вокс, по всему видно, была практичной женщиной, но, может быть, имелась и какая-то другая причина?

Ванда завела мотор и рванула с места.

Генри встретил ее с демонстративным безразличием. Ванда понимала, что он не может прыгнуть на нее и радостно махать хвостом, подобно псу, да и предоставлять ему такую возможность было, по крайней мере, небезопасно. Но в другой раз он выражал ей какие-то чувства, которые Ванда была склонна принимать как радость. В последнее же время он встречал ее подчеркнуто равнодушно. Сидел в террариуме, глядя в сторону, словно ее не было в комнате. Она и без того не знала, что с ним делать, когда он вырастет. А все говорило о том, что он станет очень большой ящерицей. Может, это и хорошо, что он ее не любит? Легче будет расставаться. Хотя Ванда не имела представления, как поступают люди с игуанами, которые их не любят.

Как обычно, она накормила его и включила кварцевую лампу. Возможно, так она нарушала ему дневной ритм, но более благоприятного режима она не могла ему предложить. На этот раз Генри не проявлял агрессии, но и былой доверчивости с его стороны она тоже не ощутила. Ей пришло в голову, что наверняка он чувствует себя одиноким. Она присела перед террариумом, чтобы ящерица могла видеть ее лицо. «Я ведь тоже нередко чувствую себя одинокой», — сказала она ему.

Генри моргнул несколько раз, но не было видно, что он особенно растроган.

«Но ведь это не может быть причиной относиться плохо к тебе или к кому-то другому. Просто такова жизнь».

Ящерица продолжала не реагировать, ничем не выказывая, что она поняла, что ей хочет сказать Ванда.

Ванда разочарованно пошла на кухню и открыла холодильник. Поизучав несколько секунд его пустоту, она закрыла дверцу, включила чайник и закурила.

Ожидание приводило ее в ярость. Ей казалось, что пока они ждут, там, где содержат Гертельсмана, может что-то произойти, а Ванда не сможет это предотвратить. Она чувствовала себя бессильной. Тот, кто должен был объявиться, не торопился раскрыть карты, предъявив самую крупную, но она уже знала, что на этот раз залогом является ощущение собственной вины, от которой она очень долго не сможет избавиться, независимо от того, чем все закончится.

Ванда включила телевизор и стала переключать каналы, пока не попала на новости. На экране промелькнул министр, которого показали в связи с каким-то другим событием. Было видно, что ему нравится говорить перед разнокалиберными микрофонами, которые совала ему под нос целая толпа журналистов. Он говорил много и с удовольствием, но ни слова не сказал о Гертельсмане. Его серьезное лицо выражало озабоченность. Говорил о каких-то других вещах, про которые Ванда вообще не стала слушать, так как уже слышала сотни раз в самых разных вариантах по самым разным поводам. Министр говорил голосом Системы — безапелляционно и вместе с тем непонятно, порой в ультимативной форме, с упреком, а другой раз — с пафосом. Наверное, потому что сказать ему было нечего.

Как только Гергинов исчез с экрана, ведущая сообщила, что новостей по делу Гертельсмана все еще нет, но полиция задействовала все свои ресурсы и поиски продолжаются.

Ванда выключила телевизор, налила себе чаю, уселась в кухне за стол и раскрыла «Кровавый рассвет». Она не помнила, на чем остановилась в прошлый раз, и, начиная с середины, стала просматривать страницу за страницей, пытаясь обнаружить нужное ей место. По сравнению с тем, что ей доводилось читать раньше, эта книга определенно была самой странной. Она непонятным образом привлекала Ванду, но вместе с тем и отталкивала, появлялось непреодолимое желание во что бы то ни стало дочитать ее до конца, а потом возникало глубокое отвращение. Ванда интуитивно чувствовала, что «Кровавый рассвет» — книга особенная, написанная непростым человеком, но никакие иные оценки в голову не приходили, как бы она ни старалась. Казалось, что книга видит в ней недостойного, неподготовленного читателя, и не торопится раскрывать свои тайны, обнажать особый, сложный стиль. То, что в ней было заперто на сто замков, так и должно было остаться недоступным для Ванды. Но так было и лучше.

Вместе с тем она не собиралась сдаваться, все еще нет. К тому же у нее еще оставалось время, правда, немного, но вполне достаточно, чтобы дочитать эту проклятую книгу. С ее страниц струилось страдание, которое невозможно было назвать фальшивым. Вся она была пропитана высокомерием, которое тоже было искренним. Ванда никак не могла понять, почему подобную беспардонность позволяет себе человек, бегущий за Смертью, словно за морковкой, привязанной к палке. Причем палку держит сама Смерть, уничтожившая всех, кто был рядом с ним.

Это не от отчаяния, не от того, что ему было, что терять, а как раз наоборот, — он надеялся выиграть. Вечность поманила его за собой уже там, среди развалин, или еще где-то, где молодой Гертельсман провел много месяцев, прячась среди нечистот. Ванда, может, и не понимала многого в книге, но истинное лицо писателя уже проступало. Ничего случайного не было. Все было собрано и тщательно исследовано, чтобы потом использовать для неясных и сомнительных целей во имя того, что, по мнению таких, как Гертельсман, называлось искусством.

«Страдание — это зеркало гения», — вдруг пришло ей в голову. Независимо от того, что он видит в зеркале, в конечном счете, он видит себя.

Эта мысль настолько ей понравилась, что захотелось ее записать. Но поразмыслив, она решила, что не может претендовать на полное авторство. Наверное, она ее где-то вычитала, и сейчас ее память, разбуженная кровью и рассветом книги Гертельсмана, услужливо подсунула ей в знак протеста против напористости нобелевского лауреата.

А дальше стало еще труднее.

У Ванды не было опыта чтения великих книг, и она почувствовала, что задыхается. В конце должно было произойти нечто страшное, гораздо более трагичное, чем просто завершение сюжета. С уверенностью можно было сказать, что герой останется в живых просто потому, что у книги не было героя. Значит, случится что-то другое.

Ванда не выдержала растущего напряжения и решила немного отвлечься. Она походила по комнате, потом вышла на балкон. Гроза окончательно ушла, но дождь еще продолжал тихо и монотонно моросить.

Ванда вдруг успокоилась. Она вернулась на кухню и вновь уселась за стол. Оставалось еще четырнадцать страниц, и она твердо решила прочитать их, не вставая. «На одном дыхании», — приказала она себе. Она проглотит их, как глотают лекарство — яд или слабительное — одним глотком. И будь что будет!

И она прочитала их разом.

И ничего не произошло.

Последняя страница была заполнена текстом до середины.

Ванде страстно захотелось выбросить тощую книжонку с балкона, но она удержалась. Вместо этого чинно закрыла томик и резким движением отодвинула его на край стола.

«Кровавый рассвет» был прочитан. А инспектор Беловская испытала гадкое чувство, что ее обманули. Ее обманул Гертельсман. Именно он и есть автор какой-то чудовищной комедии, единственной целью которой было убедить мир в том, что он гениален. И ему, судя по всему, удалось это сделать, так как мир не только убедился, но даже вручил ему премию.

Ванда не могла определить, что именно она ожидала от книги, но это явно должно было быть физическое воздействие, воплощение той неукротимой, кровожадной мощи, с которой Гертельсман на нее обрушился. И совсем не потому, что она перед ним провинилась, а потому что просто-напросто дерзнула открыть его хваленую книгу.

А в результате ничего не произошло.

Ванда не могла определить, как бы она реагировала, если бы что-нибудь все же случилось, например, разразилась бы страшная буря? Или в ее маленькой квартире обрушился потолок…

Одно было ясно: приходится иметь дело с очень непростой личностью. И единственным утешением было то, что Гертельсман в данном случае — жертва. Если бы он был преступником, у них вообще не было бы шансов раскрыть дело.

Отлично сознавая, что поступает безрассудно, ровно в десять она подъехала к автозаправке, на которой накануне вечером встречалась с Бегемотом. Несмотря ни на что, Ванда решила не нарушать их договоренности, хотя точно знала, что даже если Бегемот вернулся в Софию, он не придет на встречу. Она же обязательно должна была приехать, чтобы в этом лично убедиться. К тому же чисто теоретически все-таки существовала минимальная вероятность того, что Бегемот появится, откуда-то приползет. «Одна на миллион, — сказала себе Ванда. Но потом подумала и поправилась, — скорее, на миллиард».

Конечно, в подобные чудеса она не верила. Перспектива потерять столь ценного информатора должна бы ее как сотрудника полиции смутить. Но, по сути, Ванда нисколько не жалела о том, что ей, скорей всего, придется расстаться с лукавым и наглым экономистом Электрода, которого она на дух не выносила. Мысль о том, что она его больше никогда не увидит, вызывала чувство облегчения. Самое большее, что может случиться в один прекрасный день, когда хозяин задумает вывести его из игры: Ванде и ее коллегам придется выволакивать его окровавленное, изуродованное тело из какого-нибудь темного подъезда.

С тех пор, как она подъехала, прошло десять минут, Ванда решила подождать еще десять. По сути, она обманывала себя, что предпринимает какие-то действия. Ожидание Бегемота казалось ей гораздо более легкой задачей, чем неясное развитие истории с Гертельсманом. Ей и вправду нечем было заняться сегодня вечером, а кроме того, ее тревожило предчувствие, что и завтра будет то же самое.

Конечно, все было бы по-другому, будь у нее семья, как у Крыстанова. Тогда, наверное, и ей приходилось бы мчаться в детский садик, чтобы успеть забрать малыша, который опять остался последним, или упрекать мужа за то, что он не интересуется семьей, приходя домой всего на несколько часов, чтобы поспать. И тогда она вообще отказалась бы ходить на ночные встречи с разными гангстерами, от которых ничего хорошего не приходится ожидать, особенно если ты их как следует прижал к стенке.

Однако ей никогда не хотелось иметь детей. Они ее пугали, она не имела представления, что с ними делать. Все дети были маленькими, глупыми, слишком хрупкими и абсолютно неуправляемыми существами. Они требовали безграничного терпения, непонятно было, чего от них можно ждать. Они напоминали Ванде ходячие черные дыры, поглощающие на своем пути все и вся, прежде всего силы и даже жизни своих родителей. Когда появлялись дети, родители переставали быть прежними людьми. Они становились скучными и уязвимыми и сами сознавали это. Называли это счастьем, изо всех сил стараясь скрыть, насколько они из-за него несчастны.

В отличие от них, Ванда не стремилась во что бы то ни стало быть счастливой. Больше всего она любила свободу, пусть даже ей нечем было ее заполнить.

Ей вдруг пришло в голову, что она не знает, у Крыстанова — девочка или мальчик, не говоря уже об имени. А они, вроде как, близкие друзья… Возможно, он принадлежал к тем людям, которые четко разграничивают личную и профессиональную жизнь, а может, не рассказывал о своей семье просто потому, что нечего было рассказывать. В сущности, кто бы мог с точностью определить, что за человек Крыстанов?

«В наши дни никому нельзя доверять», — сказала себе Ванда и внезапно вспомнила о матери. Любая мысль о ней моментально вызывала чувство тревоги и вины. Интересно, что она сейчас делает? Здорова ли? Вспоминает ли о ней просто так, с нежностью, а не только для того, чтобы выплеснуть на нее очередные упреки?

Ванда должна ей позвонить. Причем, это нужно было сделать давно.

Решившись, Ванда набрала номер ее мобильного. Было уже поздно, но мать никогда не ложилась раньше полуночи, хотя она могла изменить своим привычкам.

Ванда слушала гудки, плотно прижав мобильный к уху. Глянула в зеркало обратного вида, и на миг ей почудилась какая-то плотная тень, почти прижавшаяся к земле. Так могло быть, если бы человек продвигался пригнувшись или ползком. Но это могла быть также тень уличной собаки. Не услышав ответа, Ванда нажала кнопку отбоя. И вправду, было уже поздно. Она попробует связаться с матерью завтра или в какой-то другой день. Когда она снова глянула в зеркало, там уже никого не было, кроме ночи.

За последние два дня она намерзлась больше, чем за всю зиму. Весна поступила очень коварно: она просто вернулась обратно — туда, откуда пришла. Ванда никак не могла согреться, и пышная зелень, густо покрывшая весь город, ее совершенно не радовала. Кроме того, ее раздражали лишний вес, который она успела набрать зимой, постоянная нехватка денег, а также дело Гертельсмана, которое так и не сдвинулось с мертвой точки.

«Почему кругом одно невезение, — подумала Ванда. — А ведь я была уверена, что хуже уже не может быть».

Нужно выспаться и обо всем забыть. Если не поможет, то, по крайней мере, не навредит.

Это был единственный план, который созрел к тому моменту, когда она вернулась домой. Часы показывали почти полночь.

Ванда решила принять душ. В этом удовольствии она не могла себе отказать. Она встала под горячие струи и стояла так до тех пор, пока пальцы на ногах не покраснели. Она так бы и жила под душем, если бы это было возможно. Или могла бы поставить кровать в ванной и спать под водяными струями.

И тут Ванда почувствовала, что острые, жгучие, как раскаленный песок, слова Гертельсмановой книги вновь овладевают ее сознанием, словно решив поселиться там навсегда. Как будто она подцепила какой-то устойчивый вирус, от которого нет спасения. Если бы ее спросили, о чем «Кровавый рассвет», она не смогла бы ответить. Единственное, в чем она была уверена, так это в том, что выполнила один пункт своего, все еще бесполезного, плана — прочитала книгу. Однако несмотря на то, что она прочитана, каким-то невероятным образом он продолжает ее преследовать.

Ванда вспомнила о настойчивом совете Настасьи Вокс еще при первом их разговоре. А что, если литературный агент просто-напросто обманула ее? Попыталась направить по ложному следу и теперь издевательски смеется над ней? Ведь мисс Вокс недвусмысленно дала понять, что болгарскую полицию она воспринимает только как досадную и неизбежную данность, а инспектора Беловскую — чуть ли не как личного врага.

Но даже если в книге нет ничего особенного, Ванда не станет сердиться на Гертельсмана. И если там действительно закодирован некий ключ к пониманию произошедшего, который она не смогла бы получить иным способом, ей кто-то должен помочь, потому что она постепенно приходит к выводу, что в одиночку с творчеством Гертельсмана ей не справиться.

Ванда вышла из ванной, тщательно высушила волосы и решила принять снотворное. Она редко прибегала к таблеткам — они на нее не действовали, — но сейчас у нее не было иного выбора. Нашла бутылочку с лекарством, и взгляд ее случайно упал на печать, обозначавшую срок годности. Он истек еще два с половиной месяца назад. Обычно она принимала две таблетки, но сейчас решила принять три. Немного поколебалась, не принять ли четыре, но потом от этой мысли отказалась.

В крайнем случае, завтра не сможет проснуться.

Она налила в чашку воды из-под крана и запила таблетки. Вода оказалась теплой и почему-то пахла резиной.

Когда Ванда легла в постель, было уже далеко за полночь.

Совсем, как мать, мелькнуло в голове. А вдруг и я стану такой же, и подобно ей буду постоянно испытывать ярость, которая постепенно останется моей единственной связью с миром?

Нет, этого просто не может быть. Во-первых, Ванда выше матери на полторы головы и моложе на целых тридцать четыре года. Кроме того, у нее нет детей, и именно этот факт, как считала Ванда, поможет уберечь от нее других, если с годами она станет невыносимой, потому как других просто не будет рядом.

Несмотря на то, что постель была холодной, распаренное горячей водой, пахнувшее ароматным мылом тело нежилось, предвкушая сладкий сон до утра.

Ванда протянула руку, намереваясь выключить настольную лампу, и тут увидела на тумбочке книгу Гертельсмана «Бедняки». Как она оказалась там, Ванда не знала. Она не помнила, когда принесла ее из кухни, где накануне вечером пыталась ее читать.

«Ничего себе», — подумала Ванда, боязливо протягивая к ней руку, словно это был пугливый зверек, который в любую секунду мог убежать.

Обложка книги была светлая и гладкая на ощупь. Ванда взяла ее и перевернулась на спину. Все равно должно пройти немного времени, пока подействует снотворное. Так что ничего не случится, если она прочитает несколько страниц, пока глаза начнут сами закрываться.

Но через полтора часа она горько пожалела о своем легкомысленном решении, ибо сон никак не шел, и ей ничего не оставалось, как продолжить читать книгу, потому что до утра все равно делать было нечего.