Нобелевский лауреат

7

Когда зазвонил телефон, на часах было 7.28. Ванда уже почти добралась до работы. Звонил Васил — один из ее коллег, которому накануне вечером поручили следить за литературным агентом.

— Мы в аэропорту, — сообщил он Ванде.

— Господи! Что вы там делаете?

— Полчаса назад объект покинул отель. У нее был чемодан и небольшая сумка. Она взяла такси. Проверили: в 9.10 есть рейс на Цюрих через Вену.

— Васил, не спускайте с нее глаз! Я постараюсь добраться как можно быстрее. На всякий случай предупредите начальника смены Пограничной службы, пусть они ее задержат. Выдумают какую-то причину и задержат. Не пускайте ее в самолет, пока я с ней не поговорю. Даже если для этого ей придется пропустить рейс. Полетит на другом. Найдем способ.

Ванда резко развернулась прямо посреди улицы и вклинилась в колонну машин, ожидающих на светофоре. Едущий навстречу трамвай чуть было не снес ей багажник. Водитель трамвая яростно засигналил, и по движению губ Ванда поняла, куда он нее послал. Сзади тоже загудели, она, в свою очередь, ответила. Жалко, что она на своей машине, а не на служебной, с мигалкой — хотя люди уже давно не уступали полиции дорогу, даже наоборот, некоторые водители нарочно мешали. Ванда резко крутанула руль, выбралась из колонны машин и помчалась прямо по трамвайным рельсам. Когда поравнялась со светофором, зажегся желтый свет, и она, обогнав остальных, стрелой полетела в аэропорт.

Несмотря на все предпринятые маневры, пробки на дорогах в это время суток были такие, что Ванда просто не могла ехать быстро. Во время очередного вынужденного простоя она обычно хваталась за сигарету как за спасительную соломинку, словно это могло каким-то чудом подстегнуть машины, мешающие ей вырваться вперед. Ванда даже убедила себя, что эта тактика и вправду работает. Но теперь сигарет у нее не было, так как ночью она выкурила все свои запасы, пытаясь понять загадочную книгу Гертельсмана. Утром купить не успела, потому что так рано ни один магазин не работал. Конечно, чтобы хоть немного отвлечься, Ванда могла бы включить радио, если бы его не украли почти сразу после того, как она приобрела «опель». Покупать другое она не стала, потому что сочла это бессмысленным. Все равно машину снова взломают. Эта игра взломщикам никогда не надоедала. Она знала, кто это: воспитанники Детской комнаты, только из другого района.

Инспектор Беловская добралась до аэропорта, когда часы показывали 9.15. Ее коллеги все же решили подстраховаться и обратились за помощью к пограничникам, в результате чего мисс Вокс уже более получаса пила кофе в одной из комнат аэропорта. Ей объяснили, что пограничная информационная система не подтверждает дату срока годности паспорта мисс Вокс и понадобится еще немного времени, чтобы это выяснить. Увидев входящую в комнату Ванду, литературный агент поднялась с места и пошла ей навстречу с таким видом, словно собиралась влепить ей пощечину. Однако Ванда заметила, что за яростью Настасьи скрывалась отчаянная попытка элементарно не упасть от усталости и напряжения.

— Почему-то я не удивляюсь, что за этим блестяще разыгранным спектаклем стоите именно вы, — процедила она сквозь зубы.

Один из полицейских бросил на Ванду вопросительный взгляд, но она почти незаметно отрицательно качнула головой и пограничник вновь уставился в экран своего компьютера.

— Это не спектакль, а рутинная полицейская проверка, — холодно возразила Ванда.

— В таком случае, должна ли я понимать, что меня задержали?

— Понимайте, как хотите. Лично у меня к вам два вопроса. Как только я получу на них ответ и, если у коллег из пограничной службы не будет к вам претензий, можете считать себя свободной.

Было заметно, что суровый тон Ванды слегка озадачил Настасью Вокс, но она быстро пришла в себя.

— Мой самолет взлетит через пятнадцать минут. Если вы считаете, что этого времени нам хватит…

— Это будет зависеть только от вас. Самолет можно немного задержать, либо вы полетите на другом. Повторяю: все зависит от вас.

— Ну, хорошо. Слушаю вас.

— Нет, здесь мы будем мешать.

Настасья Вокс пожала плечами. Полицейский, предложивший инспектору Беловской свою помощь, провел их вглубь фойе, в конце которого располагались будки паспортного контроля, и, открыв ключом одну из трех массивных дверей, ввел их в какое-то помещение. Это была комната предварительного содержания под стражей, обставленная по типу тюремной камеры: нары, покрытые грубым шерстяным одеялом, а также металлические стол и стул, привинченные к полу.

— Прошу меня извинить, — сказал он, — но это единственное свободное помещение на данный момент. Не очень уютно, но вы же ненадолго…

Ванда поблагодарила его и взяла у него ключ от комнаты. Лицо Настасьи стало серым и каким-то старым. Беловская жестом пригласила ее выбрать место, но Настасья притворилась, что не поняла жеста и осталась стоять. У Ванды тоже не было особого желания задерживаться, поэтому она сразу приступила к делу.

— Вопрос первый: похитители связывались с вами или вашим начальством после нашего вчерашнего разговора?

— Лично со мной — нет.

— А с теми, на кого вы работаете?

— Насколько мне известно, тоже нет.

— Странно, — протянула Ванда.

— Что ж тут такого странного? — с сарказмом в голосе спросила Настасья. — При условии, что ваши ненормальные начальники сочли необходимым сообщить всем странам, насколько серьезно они намерены заняться этим делом, и это после того официального письма, которое мы направили вашему правительству, а также после нашего с вами разговора, чего вы ждете? Что похитители сдадутся? Да, вы их страшно напугали, нечего сказать. Теперь мы не только не знаем, какие у них дальнейшие намерения, но даже неизвестно, жив ли Гертельсман. И все это благодаря вам. Так что можете быть довольны.

— Моя роль во всей этой ситуации так же незначительна, как и ваша, — попыталась защититься Ванда, не поддавшись искушению во всем обвинить своих шефов.

— Не надо меня вмешивать, — резко прервала ее Настасья. — Говорите только о себе.

— Вчера вы сами так сказали.

— Это было вчера. Сегодня положение изменилось. Вчера я еще надеялась, что имею дело с разумными людьми. Но сейчас подтверждается то, что даже самые нелестные мнения в Европе о вашей стране могут оказаться верными. Если даже нобелевский лауреат не может здесь чувствовать себя в безопасности, что же тогда остается обычному иностранному туристу.

— Вы преувеличиваете, — спокойно возразила Ванда. — Я могу понять ваше недовольство, но не могу с вами согласиться. И не только потому, что живу в этой стране и работаю в полиции.

— Все зашло слишком далеко, чтобы обижаться из-за затронутой чести, — сухо произнесла литературный агент. — Но могу вас заверить от имени моего руководства и всего издательского консорциума, вставшего на защиту Гертельсмана, что если он пострадает, если не выживет, то мы сделаем все возможное, чтобы ваша страна понесла наказание со всеми вытекающими отсюда последствиями. И это не пустая угроза. Сколь безобидными ни казались бы вам какое-то издательство или литературное агентство, иногда те, кто стоит за ними, совсем не такие, какими вы их себе представляете.

— Я вообще ничего себе не представляю, — ответила Ванда. — Мы делаем то, что можем. Такие вещи случаются везде, не только в Болгарии.

— Вы говорите в точности, как ваш министр, — заметила Настасья Вокс с кривой усмешкой.

— Еще я хочу вас спросить, почему столь неожиданно вы решили уехать? Вчера, по-моему, у вас были иные планы.

— Я вам уже сказала: произошли изменения. К тому же у меня не бывает собственных планов, а в подобной ситуации я вообще не могу их иметь. Просто сейчас в Цюрихе я буду нужнее.

— А как же выкуп? — вырвалось у Ванды. — Ведь похитители когда-нибудь да позвонят. Может быть, уже сегодня. Кто в таком случае отнесет им деньги? Или вы считаете, что их можно положить на счет в каком-нибудь швейцарском банке?

— Если у вас больше нет ко мне вопросов, — вызывающим тоном сказала Настасья, — и если самолет еще не улетел, я бы предпочла вас покинуть. Коль скоро вы отказали нам в содействии, я вообще не должна была вести с вами беседу. Но я согласилась ответить на ваши вопросы, сделав это во имя спасения Гертельсмана. Однако должна вас предупредить, что если вы меня задержите еще хоть на пять минут, наши адвокаты подадут в Страсбургский суд иск к вашей стране за незаконное полицейское задержание. И сделают это быстрее, чем ваш шеф сможет написать слово «министр» перед собственной фамилией.

— Я вас больше не задерживаю, — ответила Ванда. — Вы можете идти. Мой коллега вас проводит.

Васил и еще один полицейский уже ожидали за дверью. Вместе с мисс Вокс они направились к выходу. Несмотря на то, что оба были в штатском, было видно, что они работают в полиции или, может быть, так казалось Ванде, потому что она это знала. Со стороны можно было подумать, что они не просто сопровождают иностранку, а прямо-таки экстрадируют ее. Беловская была убеждена, что Настасья тоже так считает. Они даже не попрощались друг с другом, словно между ними вспыхнула искра личной вражды. А по сути, проблема относилась к геополитике. И кто знает, как долго еще восточноевропейцам придется ощущать себя людьми второго сорта, особенно тем, кто имел несчастье родиться и жить на Балканах. Такое отношение читалось на лицах всех иностранцев, которые прибывали в софийский аэропорт. Да и сами восточноевропейцы воспринимали себя так же. Ванда не любила рассуждать на подобные темы, потому что не считала себя человеком второго сорта и вообще не любила сравнивать себя с кем бы то ни было. Но независимо от того, нравилось ей или нет, она всегда попадала под общий знаменатель, и это ее ужасно раздражало. Ей потребовалось немало усилий, чтобы сохранить самообладание и не выразить неприязнь к самоуверенной швейцарке. Но самым неприятным было то, что обвинения и угрозы литературного агента не были совсем уж беспочвенными. Возможно, если бы Ванда была на ее месте, она сказала бы то же самое.

«Ну вот, опять прихожу к выводу, что мы похожи. И не могу сказать, что мне это приятно», — подумала она.

Ванда не любила оказываться в ситуации, в которой ей приходилось защищать глупые поступки начальников, или, по крайней мере, в глазах других выглядеть с ними солидарной, в то время, как на самом деле она испытывала чувство стыда. За много лет работы в Системе ей не раз доводилось наблюдать либо ощущать на себе высокомерное отношение людей, считавших себя недосягаемыми. Эти люди нередко оказывались наверху, чтобы уже в следующий момент упасть вниз, откуда они вышли и куда их приводили чужие ошибки или соображения, а порой, и неправильно оцененные обстоятельства. «Каждый взлет обычно заканчивается падением, — подумала Ванда. — Правду говорят, что чем выше взлетаешь, тем больнее падать».

Именно из-за ложного чувства недосягаемости люди нередко становились жертвами обстоятельств. Даже падение не делало их трагическими фигурами. Как раз наоборот. После громкого падения спустя всего несколько дней никто их даже не вспоминал. Они продолжали жить лишь в памяти тех, кто решал им отомстить, а такие были всегда. Вокруг акций мщения, когда они все же происходили, сразу поднимался шум, который, однако, продолжался недолго, и общество очень быстро про них забывало, успевая предать забвению и самих устроителей. А ведь очень многие из них страстно желали остаться в анналах.

Но Ванда Беловская была мелкой рыбешкой и попасть в анналы не стремилась. И не потому, что считала себя безупречной, нет. Во многом Ванда нисколько не отличалась от других. Просто она хорошо знала себя, и потому старалась не поддаваться разного рода искушениям.

Разговор с мисс Вокс оставил у нее гадкое послевкусие. Ей казалось, что она съела что-то гнилое. Ванда старалась не думать о глупых угрозах, прозвучавших из уст швейцарки, но тем не менее, мысленно все время возвращалась к ним — они оказали на нее сильное эмоциональное воздействие. По сути, если не считать того, что обе вышли за рамки приличий, в этом не было ничего личного. Ванда не узнала ничего нового. Ей казалось, что Настасья не обманывала, когда ответила, что похитители не связывались с ней или ее шефами, но она не могла быть полностью уверенной в этом. Очевидно было только одно: на данном этапе так называемый консорциум не горел желанием помогать болгарским службам. И если Ванда могла, допустим, принять их позицию, то никак не могла объяснить их поведение. С одной стороны, они постоянно трубили, насколько велик Гертельсман и нужно сделать все возможное и невозможное, чтобы его спасти. А с другой, своими действиями будто заранее отказывались от поисков, полностью лишая надежды благополучно разрешить это дело и торопились списать со счетов столь ценный литературный кадр.

Сам факт поспешного отъезда литературного агента свидетельствовал о том, что Гертельсмана оставили совсем одного в руках неизвестных похитителей в их варварской стране с их дикими полицейскими службами, и это красноречиво говорило о многом.

Разумеется, Настасья Вокс могла в любой момент вернуться. И если такой момент когда-то наступит, то, разумеется, Ванда Беловская поведет себя иначе.

Тем не менее, агентство Настасьи заслуживало более пристального внимания. Оно носило имя своего основателя, канадского авантюриста Роберта Вава, который лет десять назад сумел связать воедино интерес к мелким аферам на нерегулируемых финансовых рынках, а также к незаконной торговле различными видами животных и растений из Африки с любовью к литературе. Сам Вав формально отказался от руководства агентством. Теперь он возглавлял в Цюрихе общество меценатов, оказывающее поддержку молодым оперным талантам.

Ванда знала все это из документа Интерпола, распространенного много лет назад. В нем имя Вава упоминалось в связи с каналом незаконной торговли оружием, переправляемым на Ближний Восток. В докладе указывалось, что Вав сыграл немаловажную роль посредника в одной или двух сделках. Но это были всего лишь предположения, не подкрепленные доказательствами. Агентство «Вав» определенно заслуживало более пристального внимания, но сейчас у Ванды не было времени, чтобы всерьез им заняться. Может быть, этим сможет заняться Крыстанов или кто-то из его помощников, когда они закончат поиски пожилой женщины. Надо обратиться и в Интерпол. У них тоже может быть что-то новенькое.

В настоящий момент все ее попытки отыскать именно ту ниточку, которая привела бы их к Гертельсману, кончились ничем. Время, отпущенное им похитителями, убывало со страшной скоростью. А при условии, что они не знали похитителей и не смогли установить с ними контакт, Ванда не была уверена, что ультиматум все еще действовал, хотя очень хотелось в это верить.

На работе дела обстояли не лучше. Крыстанов, проведший бессонную ночь в бесплодных поисках хоть какой-то информации, выглядел унылым и раздраженным. Фоторобот, который они смогли составить, тоже ничего не дал.

— Проклятая старуха, — злился он. — Скорее всего, у нее бессрочный паспорт, что означает, что она могла получить его по крайней мере лет десять назад. У меня глаза заболели от этих старушечьих физиономий. Даже в лаборатории ничего не обнаружили, хотя у них особая программа. Но, по крайней мере, мы смогли убедиться в том, что видеозапись подлинная. Хотя не знаю, чем это может помочь.

— А районные службы? Связь с ними установлена?

— О чем ты говоришь! Если это какое-нибудь богом забытое село, где живого полицейского сто лет не видели, то сама понимаешь, какая может быть связь. Мы же не можем проверить все хутора и деревни. С другой стороны, бабка — единственный след, который мы имеем… А у тебя как прошло?

Ванда вкратце рассказала ему о встрече с Настасьей. Явор тут же загорелся идеей проверить агентство «Вав» и его собственника. Правда, Ванда не рассказала ему о ночном чтении романа Гертельсмана, потому что Крыстанов не верил в эффективность методов такого рода, если это вообще можно было назвать методом. К подобным субъективным и иррациональным приемам он относился с насмешкой, называя их «эзотерическими». Да к тому же и результатов у Ванды не было. Как она могла ему объяснить, если сама не знала, что ищет.

— Шеф утром вызывал, — усталым голосом продолжил Явор. — Коллеги тоже ничего не обнаружили. Банда Электрода в принципе не занимается подобными вещами. «Три поросенка» ведут себя очень странно — по всему видно, что готовятся с кем-то поквитаться, но твой нобелевский лауреат здесь ни при чем. А «Фантомы» и «Балбесы» — это фантомы и балбесы. И тут ничего не попишешь.

— Вчера я встречалась с Бегемотом, — сказала Ванда. — Он мне пообещал сделать все, что сможет. Он — гад, и я ему вообще не доверяю, но ради брата может почесаться, в этом я почти уверена. Сегодня вечером у меня с ним снова встреча.

— Ты, конечно, здорово придумала, но с этих пор забудь о Бегемоте.

— Почему? Что случилось?

— Вчера вечером его брат попытался бежать. Я подробностей не знаю, но мой человек в варненской тюрьме сказал, что его застрелили при попытке к бегству. Он мертв. И сделали это не охранники, а наши люди, которых вызвали на подмогу. Бежали брат Бегемота и еще двое, но с теми ничего не случилось. Несчастный случай, что поделаешь. Такие вещи бывают…

— Значит, пока я его катала туда-сюда по Софии… Черт бы всех побрал! Нашел время, когда побеги устраивать, кретин!

— Ты все-таки попробуй! Хотя не знаю, получится ли именно сегодня. Мой человек сказал, что Бегемоту как единственному родственнику уже сообщили. Сейчас он, наверное, в Варне на опознании.

— У нас есть и другие, — неуверенно вымолвила Ванда.

— Да, есть, — вздохнул Крыстанов. — Но это займет уйму времени, а вот его-то у нас и нет. Нужно отыскать другой способ.

— А шеф что говорит?

— Ничего, что он может сказать. На него давит министр, а на министра — сама знаешь кто.

Ванда не ответила. Она чувствовала себя опустошенной. Голова тоже была абсолютно пустой. Каждая новая попытка придумать что-то иное, что могло бы сдвинуть расследование с мертвой точки, ни к чему не приводила. Появилось ощущение, что она вертится по кругу, и ничего нельзя изменить. Пока Ванда размышляла, Крыстанов дозвонился до национального бюро Интерпола и попросил у них информацию о Роберте Ваве и его агентстве.

Спустя короткое время он поднялся с места, подошел к окну и открыл его.

— Давай закурим! — предложил он.

Ванда с радостью согласилась, так как с утра у нее не было возможности купить сигареты. Явор подтолкнул к ней вчерашнюю пачку неизвестной индонезийской марки.

— Неужто контрабандные? — съехидничала Ванда.

— В сущности, да, — небрежно ответил Крыстанов. — Мой друг, таможенник, меня снабжает. Как только конфискуют товар — посылает мне несколько блоков. Остальные, к сожалению, сжигают.

Ванда не поняла, шутит он или говорит серьезно. У Явора всегда трудно было понять, что он имеет в виду.

— Хорошо, договоримся так: с тебя незаконные сигареты, с меня — кофе. Идет?

Крыстанов меланхолично кивнул.

«Ему сейчас даже целое ведро кофе не поможет», — подумала Ванда, спускаясь по лестнице. Впрочем, то же можно было сказать и о ней.

Пока она опускала монетки в прорезь автомата, зазвонил телефон. Номер, который обозначился на дисплее, был ей незнаком, хотя первые четыре цифры подсказывали, что звонок может быть из министерства. Она нажала на кнопку.

— Инспектор Беловская? — спросил смутно знакомый женский голос.

— Да, это я.

— С вами хочет говорить господин министр.

«Час от часу не легче», — подумала Ванда, напрягшись. Впервые за столько лет министр лично позвонил ей, и это не обещало ничего хорошего.

— Беловская? — послышался в телефоне бодрый голос Гергинова, и Ванда напряглась еще больше.

— Слушаю вас, господин министр.

— Если я не ошибаюсь, не далее как вчера ты пообещала мне лично докладывать обо всех своих действиях.

— Конечно, господин министр, — пролепетала Ванда.

— Так что, я должен тебя разыскивать, что ли?

Вдруг в сознании Ванды возник забытый образ молодого Гергинова, который тогда был для нее просто Геро. Они сумели раздобыть путевки в Дом отдыха полицейского управления в Несебре. Она вспомнила, как Геро уселся за пианино в столовой и сыграл для нее «Экспромт» Шуберта. Потом Ванда еще долго не могла запомнить впервые услышанное слово. Тогда в первый и последний раз в ее жизни кто-то сыграл музыкальное произведение лично для нее.

Теперь этот «кто-то» стал министром, то есть, совсем другим человеком. Старый Геро куда-то исчез, а вместо него появился новый, который, кажется, всегда был для нее только господином министром.

Ванда вдруг ужасно разозлилась. Прямо даже затошнило. Будь она сейчас у него в кабинете, наверное, залепила бы ему пощечину.

— Вы распорядились докладывать вам, если будут какие-то результаты. В настоящий момент у меня их нет, — ответила она официальным тоном.

— Это как понимать?

— Буквально.

— Ты с ума сошла? — Гергинов никогда не кричал. Наоборот, когда он злился, голос его снижался почти до шепота и в нем начинали звучать угрожающие нотки.

— Я вас уверяю, что мы с Крыстановым делаем все, что от нас зависит…

— Я в этом не сомневаюсь, — прервал ее министр, уже более спокойно. — Но, очевидно, вам нужно приложить больше усилий.

— Если вы считаете, что мы не справляемся, поручите это дело кому-то другому.

— Я ничего не считаю, — ответил министр после небольшой паузы. — Просто мне нужны результаты, причем уже сейчас. Я понимаю, что иногда трудно сдвинуться с мертвой точки…

«Ничего ты не знаешь, — подумала Ванда. — Даже если когда-то и знал, то давным-давно забыл».

— … но ведь и меня дергают. Вот сегодня позвонили из Брюсселя: Гертельсман да Гертельсман… А что я могу им сказать? Потом позвонили из чилийского посольства… Ну, ладно, бог с ним, с чилийским посольством, Еврокомиссия намного важнее. А интервью? С тех пор, как я вошел в кабинет, уже три дал — Евроньюз, CNN и какому-то французскому каналу, уже не помню, какому точно. Что я могу им сказать? Что люди работают, но результата еще нет? Говорю им о политической воле правительства, о наших успехах в борьбе с организованной преступностью, а они меня прерывают, да все об этом проклятом Гертельсмане допытываются. Вот и ответь, что бы ты им сказала на моем месте?

— А я никогда не буду на вашем месте, — ответила Ванда и почувствовала, что даже Гергинов удивился ее дерзости.

— Чтобы до конца дня у меня на столе лежал доклад о проделанной работе, — сухо сказал он. — И не заставляй меня пожалеть, что я подписал приказ о твоем переназначении.

Ванда нажала на кнопку и сунула телефон в карман джинсов. Затем взяла стаканчики с кофе, уже успевшим остыть. Был только полдень, а она уже чувствовала себя полностью разбитой. Со всех сторон ей угрожали, размахивали пальцем, читали нотации, словно она была провинившимся ребенком. Ее поражала легкость, с которой люди меняли свое мнение: сегодня они утверждали одно, а назавтра следовал разворот на сто восемьдесят градусов. Ей давно пора к этому привыкнуть, но все никак не получалось. И не потому что она принимала все близко к сердцу. Просто в таких случаях Ванда полностью теряла ориентацию и начинала мучиться вопросом, она-то на чьей стороне должна находиться?

Ванда не сказала Крыстанову о звонке министра. Несмотря на начальственный тон Гергинова и высказанные им политические соображения, она все же никак не могла отделаться от мысли, что их служебные отношения — это что-то глубоко личное. Разумеется, он никогда ничего не позволял себе — не мог этого допустить, да и она, по правде сказать, ничего подобного не ожидала. Но если это так, то почему он захотел вернуться к прошлому именно сейчас? Это было для нее загадкой. Кроме того, и возвращаться-то некуда. Ведь абсолютно ничего не было. Единственным ее аргументом в пользу домыслов был тот факт, что министр решил поручить дело Гертельсмана именно ей — наказанной, неблагонадежной. Ведь он же мог отдать его кому-то другому. Мог вообще забыть о ней и оставить потихоньку деградировать в Детской комнате полиции. Судя по скрытой угрозе в его голосе, его эта мысль наверняка посещала. Ванду бесконечно раздражала примитивная смесь подчеркнутого внимания и плохо скрытой авторитарности, с помощью которых он пытался на нее влиять.

«Что-то я не помню, чтобы он был настолько глуп», — подумала она. Но если быть совсем уж честной, она вообще его не помнила. Если и вспоминала о Гергинове, а до вчерашнего дня не было причин его вспоминать, то перед глазами сразу возникал медийно-канцелярский образ раздобревшего, преждевременно состарившегося администратора, гордившегося своей политической «востребованностью», абсолютно уверенного в том, что без него все рухнет.

«Он очень скоро слетит», — подумала Ванда.

В последнее время о Гергинове носились разные слухи. Он стал допускать ошибки, которые потом исправлял грубо, с беспардонной самонадеянностью, так как ловкости ему всегда не хватало. Бывший учитель музыки попал на шаткие подмостки власти совсем случайно, как это часто бывает в жизни, и в размытом свете рампы позади него образовалась чудовищная, деформированная тень. А потом бесследно исчез, растворился, оставив тень распоряжаться его жизнью.

Когда Беловская вернулась в комнату, Явор уже докуривал вторую сигарету. Несмотря на открытое окно, в комнате пахло чем-то тяжелым и подозрительно сладковатым. Ванда тоже закурила, и уже с первой затяжкой ощутила во рту густой вкус экзотических трав, которые точно не были марихуаной, но и табаком их тоже нельзя было назвать.

— Просто не представляю, что еще можно в данный момент сделать, — нарушила молчание Ванда.

— Будем ждать.

— А если до конца дня не позвонят?

— Продолжать ждать.

Будь это кто-то другой, а не Явор, столь демонстративное спокойствие вывело бы ее из себя. Но Беловская уже давно поняла, что мозг ее коллеги никогда не переставал работать, даже когда находился на пределе истощения. Рано или поздно, он обязательно что-то придумает. Разумеется, она не рассчитывала только на него, но когда ей было особенно трудно, сама мысль о том, что всегда можно обратиться к нему за советом или разъяснением, придавала ей уверенности в том, что ее собственные рассуждения выведут ее из тупика.

Рано или поздно.

— Если бы мы точно знали, почему решили похитить именно Гертельсмана, мы могли бы значительно сузить круг подозреваемых, — нарушила молчание Ванда.

— Но почему… — откликнулся на ее слова Крыстанов так рассеянно, словно вообще не слышал ее. — Те два миллиона, которые они потребовали как выкуп, они могли бы содрать и с какого-нибудь здешнего бизнесмена… Зачем им нобелевский лауреат?

— Может быть, для того, чтоб поднять шум? — предположила Ванда.

— В таком случае, зачем им шум?

— А если допустить, что это чей-то заказ?

— Вполне возможно. Но чей?

Они рассуждали, как бы взаимно дополняя друг друга, как два противоречащих друг другу голоса в одной голове. Ведь, как известно, в споре рождается истина. Попытки выстроить более или менее сложный механизм преступного замысла зачастую ни к чему не приводили, но, несмотря ни на что, попробовать стоило. Иногда Ванде казалось, что от разгадки их отделяет всего один шаг, но чем больше они к ней приближались, тем больше истина отдалялась от них, превращаясь в некую фата-моргану на вечно недосягаемом горизонте. Со временем Ванда перестала говорить об истине и даже думать о ней. Она научилась опираться лишь на факты, и это не только значительно облегчало ей работу, но и спасало от той смертельной опасности, из-за которой ее упрятали за пределами Системы полгода назад.

Ее собственная Солнечная система, где ощущение того, что она вертится вокруг чего-то огромного и сияющего, была просто-напросто не слишком красивым заблуждением.

У Эдуардо Гертельсмана не было в Болгарии политических врагов, да их и не могло быть. Во-первых, потому, что сам он никогда не занимался политикой и никогда не придерживался того или иного политического кредо. А во-вторых, даже если допустить, что какой-то приверженец Пиночета захотел отомстить ему за книгу «Кровавый рассвет», то вероятность мести именно в Болгарии была просто смехотворной, потому что возможностей совершить это в другой стране у него было намного больше. Финансовый мотив преступления и Ванде, и Крыстанову казался в одинаковой степени правдоподобным и, вместе с тем, сомнительным. Гертельсман по определению не мог стать жертвой, за которую можно получить много денег. Но даже если бы сумма выкупа была меньше, он бы все равно был беспроигрышным, потому что жизнь нобелевского лауреата в массовом сознании стоила гораздо больше, чем жизнь обыкновенного гражданина. В таком случае заинтересованные лица более внимательно взвесили бы все риски, а потому и вероятность того, что все пройдет гладко, была высокой. Согласно третьему сценарию, Гертельсман был всего лишь орудием мести, предназначенной для кого-то другого. Этот сценарий больше всего беспокоил Ванду, поскольку, если кто-то пытался использовать такую фигуру, как Гертельсман для сведения счетов, то вряд ли он будет шутить и от него всего можно ожидать. Порассуждав на эту тему, Ванда и Явор сошлись в мнении, что самой подходящей мишенью для мести может быть болгарская издательница. Но, разумеется, причиной похищения могло быть и нечто такое, о чем они не могли и помыслить.

Они решили начать с самой простой, по их мнению, версии.

Крыстанов взялся подробно и максимально быстро разузнать все, что сможет, об издательстве и издательнице, а Ванда решила еще раз с ней встретиться. Кроме того, ее не покидало чувство, что они что-то упускают из виду, что-то незначительное, второстепенное. Совсем необязательно, чтобы это был какой-то след. Может быть, какой-то факт, предмет или даже ощущение чего-то, что могло бы помочь нащупать верное направление поисков. Единственное, в чем она была абсолютно уверена, так это в том, что если нечто подобное существует, оно все это время находилось у нее перед глазами.

Однако Ванда отлично знала и обратную сторону такого ощущения: обманчивая очевидность, желание найти ключ для несуществующей замочной скважины. Ей было знакомо искушение полицейской романтики, она даже побаивалась его, потому что ей уже доводилось попадать в его капкан. Именно поэтому Крыстанов очень не любил говорить об интуиции, а еще меньше — слушать о ней.

И тем не менее, при отсутствии более ясной альтернативы Ванда решила еще раз вернуться в гостиницу.

Договорившись о встрече с издательницей в полдень, она вновь поехала в отель. Еще в прошлый раз она успела заметить, что он впечатляет не столько высоким классом, сколько своей примитивной роскошью. Многочисленные указатели с названиями семинаров и конференций, которые проводились в настоящий момент, свидетельствовали о том, что он определенно не пустует. За столиком, где Ванда разговаривала с Настасьей Вокс, сейчас сидел какой-то молодой безупречно одетый азиат и листал «Файненшл Таймс».

Номер Гертельсмана, в котором полицейские ничего не обнаружили, все еще не был занят. Хотя его никому не сдавали до отъезда мисс Вокс, Ванда узнала на ресепшене, что там уже убрали, и номер готов принять следующего гостя. Несмотря на это, Ванда попросила разрешения еще раз его осмотреть.

Он был просторным и богато обставленным. Полупрозрачные занавески были задернуты, и в комнату проникал рассеянный свет. Сопровождавший ее служащий гостиницы замер у двери, как часовой. Она прошлась по комнате, заглянула за занавески, и ее неожиданно поразил вид из окна. Она прекрасно знала эту улицу, все здания, цветущие каштаны, под которыми не раз проходила, еще будучи школьницей. Ванда легко могла вызвать в памяти весь этот пейзаж, но то, что она сейчас наблюдала с седьмого этажа, было ей незнакомо.

«Как будто какой-то другой город, просто другая планета», — подумала она.

А может, это перспектива сыграла с ней шутку. Или какое-то специальное стекло, через которое свет преломлялся особым способом и наполнял комнату образами, предназначенными единственно для того, кто наблюдал мир именно из этого окна.

Ванда захотела открыть окно, но не смогла.

Служащий продолжал стоять у двери, наблюдая за ее действиями со скучающим видом человека, которому абсолютно безразлично, как проводить время. Даже при второй попытке открыть окно он не стал ей помогать, но и замечания тоже не сделал.

Ванда оставила окно в покое и пошла в ванную комнату. Она была стерильно чистая и пустая, чем-то напоминающая операционную в больнице, словно сюда никто никогда не заходил. Ванда по опыту знала, что присутствие человека всегда оставляет следы, независимо от того, насколько старательно их стараются убрать. И некоторые следы — явные, нужно только знать, где их искать. Но в номере Гертельсмана и вправду не было никаких следов, словно его нога никогда здесь не ступала. Она пожалела, что не сделала первоначального осмотра. И вдруг вспомнила про опись предметов, которую видела в папке с материалами по делу.

— А где чемодан господина Гертельсмана?

Служащий извинился и сказал, что не знает, но может спросить. Ванда кивнула, и он исчез за дверью.

Она опустилась в кресло и уставилась в черный экран стоявшего на тумбочке телевизора.

А что если Гертельсман вообще не является целью похищения? Похитители могли следить за комнатой, ожидая кого-то другого, а тут вдруг появился писатель… Идея показалась ей маловероятной, но ее хотя бы можно проверить.

Она закрыла глаза. Голова была абсолютно пустой. Тишина в комнате угнетала, и Ванде стало не по себе. Интересно, Гертельсман хорошо себя здесь чувствовал? Вряд ли. Иначе он не захотел бы покинуть комнату тогда ночью.

— Я проверил, — раздался голос служащего, и Ванда вздрогнула. — Еще вчера, сразу после досмотра, чемодан был передан даме, которая сопровождала господина Гертельсмана.

«Странно», — подумала Ванда.

Во-первых, никто из ее коллег, в том числе, и она сама, не счел необходимым конфисковать чемодан. Ведь речь шла о похищении, а не об убийстве. А во-вторых, сегодня утром она заметила, что багаж Настасьи Вокс состоял из сумки и маленького чемоданчика, и Ванда вообще ни на секунду не усомнилась в том, что там находится что-то еще, кроме личного багажа Настасьи. Они допустили большую ошибку, хотя Ванда не была уверена, что они могли бы что-то обнаружить в вещах Гертельсмана. Она попросила служащего провести ее в комнату Настасьи. Он, хоть и неохотно, но согласился.

В отличие от комнаты Гертельсмана, комната мисс Вокс еще не была убрана. При этом, если не считать разобранной постели, этот номер имел столь же нежилой вид, как и номер Гертельсмана. Ванда даже допустила, что это некая особенность гостиницы, а не ее постояльцев.

— Вы уверены, что в этой комнате не производили уборку? — спросила она на всякий случай.

— Полностью уверен, — утвердительно ответил служащий. — Номер зарезервирован с завтрашнего дня, поэтому горничные его еще не убирали.

Беловская обвела комнату взглядом, заглянула в ванную, проверила минибар, потом открыла гардероб.

Внутри стоял среднего размера чемодан на колесиках. Он был пуст. Ванда достала его и осмотрела. Конечно, можно отдать его в лабораторию, но по всему видно, что этот чемодан принадлежал Гертельсману. Очевидно, мисс Вокс переложила все его вещи в свою сумку, а его чемодан оставила здесь. Разумеется, это не было незаконным. Но почему такая таинственность?

Ванда взяла чемодан и написала записку, которую собиралась оставить на ресепшене на случай, если кто-то будет его искать. Потом отнесла его в багажник машины и, поскольку до встречи с издательницей оставалось еще полчаса, решила осмотреть парк позади отеля.

Несмотря на то, что после вчерашнего ледяного ветра похолодало, в парке было многолюдно. Вокруг каменных столиков, крышки которых были оформлены как шахматные доски, толпились зеваки. Струи фонтана весело взлетали ввысь, с силой обрушиваясь на обнаженную фигуру девушки в центре сооружения, которая невозмутимо подставляла холодной воде крепкую грудь.

Ванда повертелась возле шахматистов, порасспрашивала, не слыхал ли кто-нибудь что-то необычное в ту ночь, когда похитили Гертельсмана. Большинство из них узнали о случившемся из телевизионных новостей, но наперебой стремились поделиться с Вандой своими гипотезами. Ей даже пришлось довольно бесцеремонно оборвать некоторых, попросив точно отвечать на стандартные вопросы, хотя она отлично сознавала, что они все равно останутся без ответа. И все-таки надеялась что-то узнать, так как была уверена, что в теплую весеннюю ночь в парке кто-то мог что-нибудь видеть или слышать.

Обойдя фонтан, Ванда присела на скамейку. Она попыталась представить себе, что делал Гертельсман в ту ночь. Вот он открывает минибар, выбирает себе маленькую бутылочку виски, сует ее в карман и тихонько выходит из номера. Вряд ли у него была назначена с кем-то встреча, хотя теоретически такая возможность существовала. Наверное, ему просто хотелось немного побыть одному, посидеть в тишине и одиночестве. Ванда уже могла понять, почему он предпочел уединиться в парке вместо того, чтобы остаться в отеле. Швейцар видел, как Гертельсман завернул за угол гостиницы, и, поскольку парк был ближе всего, Ванда подумала, что нобелевский лауреат пришел именно сюда. В то время еще должны быть прохожие, хотя уже и не так много. Возможно, кто-то переходил улицу и с любопытством взглянул на немолодого мужчину, явно иностранца, который отважился выйти на прогулку по темному, несмотря на уличное освещение, ночному городу.

Наверное, он здесь сидел и о чем-то думал. Возможно, обдумывал план будущей книги или просто отдыхал после утомительного дня. Потом встал и куда-то направился, но далеко уйти не смог — за ним уже следили. Может быть, еще с того момента, когда он вышел из отеля. Знал ли он об этом? Почувствовал ли? Вероятно, бандиты были на машине, которую припарковали в какой-то боковой улочке, — разумеется, подальше от гостиницы и от парка. Значит, они чем-то привлекли его и заставили с ними пойти. Похитители не стали бы рисковать и тащить его силком, пусть даже и ночью. Мог ли Гертельсман закричать, и услышал ли его кто-нибудь?

Лицо Гертельсмана, черты которого Ванда уже успела подзабыть после того, как увидела его в новостях на экране телевизора, вновь четко всплыло в сознании. Сейчас она воспринимала его, скорее, как отпечаток на куске ткани. Черты лица были размыты, отчего выражение менялось в зависимости от того, под каким углом смотреть. Нет, он определенно не стал бы кричать при опасности. Из того немногого, что ей было о нем известно, Гертельсман относился скорее к тем, кто будет молчать до конца, — из ложной гордости или просто в силу безразличия к собственной судьбе.

«Есть и такие люди, — сказала себе Ванда. — Им плевать, что с ними может случиться. И это не потому, что они хладнокровны, просто им все надоело. И прежде всего, они сами».

После безуспешной попытки дочитать «Кровавый рассвет» до конца у Ванды сложилось мнение, что Гертельсман принадлежит к числу именно таких людей. Они не оставляют следов, потому что не хотят оставлять. Не пытаются понять смысл собственного существования, потому что уже давно его потеряли. Поэтому поиск таких личностей невероятно труден. А еще сложнее их найти.

Именно так и есть. Гертельсман просто не хочет, чтобы его нашли. Ведь не секрет, что иногда слава надоедает известным писателям, и они решают спрятаться. Но насколько же должна надоесть жизнь, что ты готов молчать в руках у похитителей, которые могут без колебания разорвать тебя на куски, кем бы ты ни был, а потом посылать их по почте близким, пока те не выполнят их требование. А может быть, он просто любит приключения, даже в этом возрасте, и воспринимает все случившееся как какой-то глупый роман, а похитителей считает очаровательными литературными героями, о которых он потом напишет?

Напишет?

В этот миг Ванда очень сомневалась, что Гертельсман еще когда-нибудь что-то напишет.

Только в одном она была уверена: Гертельсман жив. Но нити, которые могут отвести к нему, становятся все тоньше и тоньше. Более того, она их вообще уже не видела и не ощущала. Гертельсман потихоньку исчезал, растворялся, и Ванда ничего не могла сделать.

Она поднялась со скамейки и медленным шагом отправилась в офис издательницы. Уныние, которое охватывало ее в такие минуты, не только лишало способности соображать, но и сковывало все тело, не давая двигаться свободно. Отчаяние все больше овладевало ею, она чувствовала себя бесполезной. Вот уже второй день она пыталась что-то предпринять, но безрезультатно, стало только хуже, а время утекало сквозь пальцы.

«Может быть, я уже не гожусь для этой работы, — подумала она. — Скорее всего, шефы поступили правильно, когда перевели меня в Детскую педагогическую комнату. Но я из ложного честолюбия продолжаю сопротивляться и тем самым постепенно приду к самому большому провалу. Неужели это и вправду может случиться? Или, в конечном итоге, что-то произойдет и спасет меня?»

В голову закралась крамольная мысль: а действительно ли она так уж сильно хочет найти Эдуардо Гертельсмана? И Ванда не смогла ответить на этот вопрос. Ей хотелось быть перед собой честной, но она чувствовала себя растерянной. А когда она начинала себя жалеть, становилось еще хуже.

Неожиданно она почувствовала такой дикий голод, что у нее даже закружилась голова. Желудок свело от боли. Ванда вспомнила, что последние двое суток ничего не ела, если не считать вчерашнего импровизированного ужина. Она решила закурить, чтобы хоть немного заглушить чувство голода, но вспомнила, что еще не купила сигареты. Рядом с офисом издательницы находилась маленькая пекарня с магазином. Уже ни о чем не думая, Ванда буквально ворвалась в магазин, купила себе две баницы и стакан айрана и за пять минут с ними расправилась. Вытерев жирные руки салфеткой, она купила в соседнем магазинчике пачку сигарет и тут же закурила. Только после нескольких затяжек почувствовала, что приходит в себя. После такого молниеносного разрешения проблемы ее загрызла совесть, что она снова пошла по самому легкому и вредному пути. Так она никогда не похудеет и никогда не бросит курить. Но кроме того, ей было стыдно, что вместо того, чтобы день и ночь, забыв о себе, думать о Гертельсмане, она продолжала вести себя глупо, из-за чего от ее последних десяти левов осталось всего два лева тридцать восемь стотинок. К тому же она забыла одолжить денег у Крыстанова.

С этими мыслями Ванда вошла в подъезд, где находился офис издательницы, поднялась на третий этаж и позвонила в дверь. Дверь открыла сама издательница.

У нее был такой вид, словно она сбежала из реанимации. Желтый цвет лица и огромные круги под глазами наводили на мысль о неизлечимой болезни. Во время их вчерашней встречи женщина ужасно не понравилась Ванде, но теперь ей стало ее жалко. Издательница пригласила Ванду в свой кабинет и, не спрашивая, налила ей кофе.

— Какие новости? — вяло спросила она.

— К сожалению, никаких, — ответила Ванда, с удивлением отметив, что отвечает таким же вялым голосом. — Но мы работаем. Сам министр взял дело под свой личный контроль. Все ресурсы задействованы.

— Неужели, — усомнилась издательница и отпила из чашки.

— Честное слово.

— Да я вам верю, — сказала она Ванде. — Только вот нобелевского лауреата пока не нашли. Вы, скорее всего, читаете мало… Эта ваша профессия… Нет, я вас не упрекаю, ни в коем случае, но вы не имеете представления, о каком человеке идет речь, каком авторе… Если с ним что-то случится, мне нужно будет закрыть издательство и этим бизнесом больше никогда не заниматься. А лучше всего сделать себе харакири. В противном случае, я не знаю, как буду смотреть ему в глаза.

— Если с ним что-то случится, то это будет нечто такое, после чего вы никак не сможете смотреть ему в глаза, — оборвала ее Ванда, которой этот скулеж уже начинал надоедать.

— На что вы намекаете? Вы думаете, что может…

— Все может быть. Но мы постараемся этого не допустить.

Издательница быстро перекрестилась, потом вынула из выреза блузки золотой крестик на цепочке, приложилась к нему и засунула обратно.

Ванде показалось, что женщина готова в любой момент расплакаться, поэтому поторопилась вкратце описать те гипотезы, которые они обсуждали с Крыстановым, при этом стараясь, чтобы в голосе не звучали нотки безысходности, которую она испытала некоторое время назад. Ей было хорошо известно, что надежда и ее отсутствие — это две стороны одной медали, и человек в равной степени готов их принять. Но поскольку Ванда решила во что бы то ни стало порасспрашивать издательницу кое о чем — если вообще найдется, о чем спрашивать, — то ни в коем случае нельзя было допустить, чтобы ее собеседница снова впала во вчерашнее состояние.

— Прошу вас рассказать мне об издательстве и о тех делах, которые могут иметь что-то общее с похищением Гертельсмана, — как можно мягче произнесла Ванда. — Меня интересуют возможные невыплаченные кредиты, нелояльная конкуренция, враги, в том числе, и лично ваши или вашей семьи, какие-то угрозы, попытки шантажа — вообще все то, что могло бы вызвать желание отомстить вам или навредить. У нас достаточно времени. Это на тот случай, если вы не сможете сразу что-то вспомнить. Также прошу вас ничего не пропускать, даже если что-то кажется вам несущественным, оно может оказаться судьбоносным. Когда я говорила вам об опасности для жизни Гертельсмана, я нисколько не преувеличивала.

Издательница вздохнула и налила себе еще кофе. Ванде очень хотелось тайком взглянуть на часы, но сейчас это не представлялось возможным. По сути, они не располагали временем, наоборот. Но Ванде не хотелось подстегивать собеседницу.

— Не знаю, имеет ли это значение, — вымолвила издательница после долгой паузы, — но в прошлом году я разошлась с мужем. Самая что ни на есть банальная история: нашел помоложе. Сказал, что во имя детей. «Каких детей, — удивилась я. — У нас взрослый сын. Скоро внуков нянчить будем». А он знай одно твердит: дети да дети. А потом я узнала, что моя соперница ждет ребенка. Родились у них близнецы, причем мальчики. Не знаю, как он сумел их сделать — у него были проблемы с предстательной железой, даже в больнице лежал… Сейчас я иногда встречаю его на улице с коляской. По-моему, та его обманула, но он даже слышать не хотел. Мужчины вообще такие. Неблагодарные. И очень легко врут. При встрече со мной муж отворачивается в сторону, словно меня не видит. Даже не здоровается. И это после двадцати семи лет брака. Двадцать семь лет, представляете! А теперь чужих детей растит. А как состарился, как состарился…

Издательница вновь замолчала.

— Я имела в виду, — начала было Ванда.

— Нет, я не думаю, что это может быть он, — вновь заговорила издательница, словно не слыша ее. — По правде говоря, я вообще склонна видеть во всем этом какой-то рок. Сначала мой муж, теперь Гертельсман. От стольких неудач я стала верующей. Вот, крестик себе купила, освященный на горе Афон. Со вчерашнего дня три раза заходила в церковь поставить свечку, чтобы все обошлось. Как вы считаете, может ли существовать связь между этими двумя событиями? Мой бывший муж — человек нерешительный, безвольный, но та профурсетка могла его заставить или шантажировать. Например, что бросит его, если он этого не сделает… И все с единственной целью: опорочить меня, провалить мой бизнес, от которого и так толку мало… Кризис все съел… Вчера, например, сын мне говорит: «Мама, ты не права. Отец, может быть, и жалкий, никчемный подкаблучник, но не подлец». Я ничего не ответила, все-таки отец, но он мне будет рассказывать, кто подлец, а кто нет! Двадцать семь лет! А все та виновата! Это она его захомутала, а он и спятил. Мужчины после пятидесяти вообще меняются. Знаете, седина в бороду, бес в ребро. А он очень хорошо знал, какое значение имеет для меня Гертельсман. Так что, я бы не удивилась. Ничуточку даже.

— Я вас понимаю, — успела вставить Ванда и, наконец, взглянула на часы. Шел шестой час. Нужно позвонить Крыстанову, но сейчас это было абсолютно невозможно.

— А теперь по существу, — продолжила издательница. — Я имею в виду издательство. В личном плане, кроме моего бывшего и его стервы, у меня врагов нет. Я открыла издательство восемь лет назад. До этого работала технологом в частном предприятии пищевой промышленности. Однако меня сократили. Я мыкалась, мыкалась и решила открыть издательство. Читать люблю еще с детства. Сначала выпускала любовные романы, то да се, несколько триллеров, потом решила поднять уровень. Включила в план и настоящую литературу — нашу и переводную. Несколько книг по искусствознанию, немного по философии, того, другого. Так и накопилось. А потом мне в руки попала книга Гертельсмана… Когда я прочитала «Кровавый рассвет», думала сойду с ума. Какой язык, какой стиль, просто чудо! Волосы дыбом становятся! Да простят мне наши писатели, но им до него далеко. Им такое не по плечу! Они и одного романа довести до ума не могут. Не знаю, таланта нет, или еще чего-то, но читать невозможно. Все равно, что с другой планеты. Впрочем, у нас всё так. Взять хотя бы НДС на книжную продукцию — это же безумие! Как мне продавать книги по таким ценам? Да еще при таком низком жизненном уровне! К тому же люди перестали читать. Я даже себестоимость книги не могу вернуть. Отказалась от всех расходов, без которых могу обойтись. Корректоров у нас давно нет, а редактируем мы с сыном. Его подруга нам делает обложки. Но ведь совсем без расходов невозможно, верно? И переводчице надо платить, женщина пять языков знает: английский, французский, немецкий, русский и фарси! Представляете, пять! Я ей говорю, что с пятью языками ей нужно работать в Еврокомиссии. А она только смеется. Очень любит свою работу. Совсем как я. Наша работа не за деньги, в этом бизнесе денег не заработаешь, во всяком случае, в маленьких издательствах. Мы работаем от души и для души.

— А конкуренция? — спросила Ванда. — У вас с ними были проблемы? Враги, угрозы?

— Конкуренция… — невесело засмеялась издательница, — что о ней говорить. Каждый выживает, как может. Не всегда лояльная, ну да ладно. Я так понимаю, что в кризис все дозволено. По крайней мере, если бы хоть результат был. Угроз в свой адрес я не получала, что же касается врагов… Самым большим врагом, по-моему, является наше дурацкое государство. Даже нобелевского лауреата не смогли уберечь! Не знаю, кто его похитил, но только бы он был жив! Только об этом и молюсь. Вечером снова пойду в церковь и поставлю свечку Пресвятой Богородице. Хоть бы она меня услышала! До чего же я дожила, Господи!

Издательница снова перекрестилась и повторила ритуал с крестиком.

— Значит, если я правильно поняла, на данном этапе у вас нет причин кого-то подозревать?

— На этом этапе, на том этапе… Кому я нужна, чтобы мне мстить? Неужели банк, где я получила ничтожный кредит, чтобы взять на себя расходы Гертельсмана и той его агентши — оплатить им авиабилеты и две ночи пребывания в гостинице, — станет этим заниматься? У меня и бизнеса-то как такового нет…

— А мисс Вокс говорила с вами по поводу выкупа?

— Ничего она не говорила, что она может мне сказать? — отмахнулась издательница. — У меня нет денег, чтобы оплатить счет за электричество, о каком выкупе вообще может идти речь? Пусть платит Агентство, раз они так решили. Мало, что ли, с меня содрали за права?

— Сегодня утром, перед отлетом, мисс Вокс упомянула о каком-то консорциуме. Вы что-нибудь о нем знаете?

— Вот это новость! — всплеснула руками издательница и уронила их на стол с такой силой, что чашка с кофе подпрыгнула. — Улетела, значит! И даже не соблаговолила позвонить! А я оплачиваю билет, проживание в гостинице, на ужин приглашаю! Видите ли, Гертельсман не может ездить один, его обязательно должен сопровождать кто-то из Агентства! Словно, его здесь съедят…

Она вдруг замолчала, поскольку почувствовала противоречие между словами и ситуацией, в которой все они оказались. А может быть, потому что силы внезапно ее оставили. Грузное тело сжалось в кожаном кресле, как лопнувший воздушный шарик. Тени под глазами стали еще темнее. Ванда открыла сумку, порылась в ней, достала визитку и протянула ее женщине.

— Вот, возьмите. Позвоните мне, пожалуйста, если что-то вспомните, или если с вами свяжутся из Агентства.

Издательница взяла визитку и, даже не взглянув на нее, опустила в ящик стола. Ванде она вдруг показалась механической игрушкой, чья пружина полностью раскрутилась. Еще не было шести, но в комнату стал постепенно заползать грязно-фиолетовый мрак. «Наверное, снова набежали облака», — подумала Ванда и заторопилась к выходу. Женщина даже не пошевельнулась. Ванда заглянула в другие две комнаты квартиры, превращенной в офис, но там никого не было. Издательница была совсем одна.

«Вероятно, так сложились обстоятельства, — сказала себе Ванда, сбегая вниз по лестнице. — Или она просто свела все расходы к минимуму».

Снаружи небо заволокло серыми облаками. Надвигалась гроза.