Нобелевский лауреат

14

Хотя она отлично знала, что алкоголь не помогает, а всего лишь усугубляет ощущения, Ванда продолжила пить и остановилась, лишь когда ее повторно вырвало в туалете, и гнетущее чувство, что она не доживет до утра, наконец, отступило.

Она не помнила, как вернулась в Софию, не помнила даже, как купила самый дешевый коньяк на последние деньги, оставшиеся от тех, которые ей дал взаймы Крыстанов.

Она взглянула на себя в зеркало. На нее смотрело чужое, подпухшее, лицо, из уголка рта стекала тоненькая струйка слюны, от которой во рту было горько.

Ванда спустила после себя воду, кое-как добрела до гостиной, рухнула на ковер и заплакала. Она чувствовала себя ужасно, на спине выступил холодный пот…

Ей показалось, что Генри внимательно наблюдает за ней сквозь стекло террариума под призрачным светом кварцевой лампы, словно смотрит на нее издалека, из другого мира, который отстоит от нее на тысячи километров.

Она забыла накормить его, к тому же холодильник был пуст.

Ванда перевернулась на спину, раскинула руки и ноги в стороны, закрыла глаза и попыталась восстановить в памяти случившееся.

По сути, ничего не случилось.

Просто Ванда ответила на поцелуй той женщины, даже не прикоснувшись к ней. А потом бросилась бежать, да с такой быстротой, что забыла взять книги писателя Войнова, которые так и остались на журнальном столике в пустой гостиной. Может быть, Евдокия Войнова и попыталась ей что-то сказать, но Ванда не помнила.

Она только запомнила горько-сладкий вкус во рту и панику, охватившую ее. Паника, сменилась болезненным усилием, направленным на то, чтобы вовремя остановиться и не переступить черту.

Черту, отделяющую от чего?

В голове стучал молот, больно отдаваясь в ушах. Коньяк разливался в груди, мешая дышать. А ведь она даже не допила бутылку до конца. Ванда прижала руки к груди, стараясь унять сердцебиение, от которого пульсировало в горле.

Ей нечего корить себя и чего-то стыдиться, потому что ничего не случилось.

Просто никогда прежде она этого не делала.

Перед глазами продолжало маячить белое плечо Евдокии Войновой и мокрое пятнышко пота под мышкой.

Ванда и сейчас могла быть там, если бы не испугалась и не убежала.

Было бы ей легче, если бы она была мужчиной? Ведь для мужчины это естественный ход событий. Потом всегда можно оправдаться, что вдова искусно соблазнила его. И это было бы почти правдой.

Ванда тоже чувствовала себя соблазненной, но ощущала это скорее как отягощающее ее вину обстоятельство, а не как оправдание.

Войнова была выше и худее Ванды. Несмотря на то, что она была старше, наверное, тело у нее было более ухоженное. Ванде было бы стыдно раздеться перед ней. Хотя она могла бы обладать ею и одетой, ведь мужчины иногда так делают. И кто знает, возможно, это только усилило бы удовольствие.

Обладать… Ну и слово…

Ванда никогда не произносила таких слов. Это все от чтения. А может, просто изменилась ее точка зрения…

Игуана продолжала задумчиво наблюдать за ней из далекой пустыни, и Ванде стало еще совестнее. Она ничего не сделала, и ничего не стала бы делать — ведь она хорошо себя знала. От всей этой истории осталось бы чувство стыда да возбужденное воображение, которое продолжало бы ее мучить, по крайней мере, еще несколько дней.

«Такое со мной впервые, — подумала Ванда. — Нет ничего ненормального, если женщина поцелует другую женщину. Или даже переспит с ней. Подумаешь, что тут такого! Обладать ею в постели, где всего неделю назад она спала с мужем, чье убийство ты сейчас расследуешь. А если тебе так уж неудобно, то можно по-быстрому все сделать прямо на лестнице».

Ванда почувствовала, как тошнота вновь подступила к горлу. Ей снова захотелось вырвать, но желудок был пустой.

Ванда хотела подняться, но сил не было. Поэтому она кое-как стянула с себя одежду и почти ползком направилась в ванную. С трудом выпрямилась и включила душ. Она хорошо знала, что сейчас ей необходим десяток минут под ледяной водой, но вместо этого включила горячую воду и блаженно застыла, оперевшись для большей устойчивости на стенку. Тело отозвалось жгучей болью. От напряжения болела каждая клеточка. Пустой желудок содрогался от конвульсий изжоги, выталкивая наверх кислоту. Безвольно опустив руки, Ванда сползла вниз, встав на колени. Она попыталась представить, что Евдокия Войнова рвет на себя ручку кабины, стремясь проникнуть внутрь, однако у нее как-то не получилось. Если бы Ванда не чувствовала себя такой жалкой, вероятно, это бы ее развеселило, но в данный момент ей было не до смеха, так как она абсолютно потеряла способность взглянуть на себя со стороны.

«Это не любовь, — подумала Ванда. — Это не может быть любовью».

Завтра все пройдет, и не только из-за похмелья.

Она выключила воду, с трудом набросила на себя банный халат, как-то добралась до постели, рухнула в нее и тут же провалилась в сон.

Наутро она проснулась около одиннадцати. Голова раскалывалась так, что хотелось залезть на стенку. Было воскресенье, Первое мая, и Ванда предпочла бы вообще не просыпаться. Она испытывала необъяснимое злорадство из-за того, что провалилась. А в том, что она провалилась, Ванда была абсолютно убеждена. Холодильник продолжал оставаться пустым, а чтобы почувствовать себя лучше, обязательно нужно было поесть. С трудом выбравшись из постели, Ванда побрела на кухню. В одном из кухонных шкафчиков обнаружила забытую пачку макарон. Налила воду в кастрюлю и, когда вода закипела, высыпала туда полпачки. Подумала сварить себе кофе, но при одной только мысли о нем ей снова стало плохо.

Нужно бы накормить и Генри, хотя он может и подождать.

Когда макароны сварились, Ванда отцедила их и выложила в глубокую тарелку. Они хоть и были безвкусными, но, по крайней мере, насыщали. Ванда медленно жевала до тех пор, пока не почувствовала, что наелась. Однако голова продолжала раскалываться. Ванда приняла таблетку от головной боли, хотя отлично знала, что это не поможет, и включила чайник. Она хорошо понимала, что ей необходимо отдохнуть и привести мысли в порядок, а предстоящий длинный день пугал ее своей пустотой. До сих пор Ванда как-то спокойно воспринимала одиночество, оно никогда ее не тяготило, но теперь что-то изменилось. Безумные переживания, которые ей пришлось испытать накануне, ошибки, которые совершала одну за другой, неспособность концентрироваться, недоверие, которое все чаще стала испытывать по отношению к себе, — все это результат ее временного отстранения от основной работы. Раньше она не знала подобных терзаний, всегда была уверена в себе, гораздо более целеустремленна. Ей все казалось намного более простым, существовала какая-то предопределенность, вопросов не возникало. Недовольства воспринимались ею как нечто нормальное, и даже в голову не приходило требовать чего-то большего. Работа в Системе хотя и не доставляла какой-то особой радости, тем не менее, четко определяла ее собственное место в окружающем мире. Однако сейчас мир под ногами зашатался, и там, где Ванда привыкла чувствовать себя стабильно и уверенно, вдруг все пришло в движение, словно она ступила на зыбучие пески. Ее непосредственный начальник, столь многое ей открывший, вдруг оказался полным ублюдком, который, вместо того, чтобы помочь, постоянно ее запугивал. Ванда не могла поверить, что таким его сделал страх перед Гергиновым и какие-то политические игры. Ведь в свое время он так же, как Ванду, обучал и Гергинова. И если верно то, что времена меняются, то неужели возможно, чтобы и люди менялись так резко и так быстро?! Разве можно извращения считать неизбежными и при этом делать вид, что ничего сверхъестественного не происходит?!

А может, это она сама изменилась? Возможно, такая жизнь, которой она жила в последние годы, просто-напросто ей надоела? И хочется чего-то большего, чего-то другого, но она не знает чего. Просто придумала, что со временем ее возможности вырастут, потому что она видит то, чего не видят обычные люди, и вариантов выбора становится больше. А потом, в один прекрасный день, солнечный и тихий, она вдруг осознала, что выбора, в сущности, нет, а сама она уже не может выполнять свои обязанности так, как выполняла их до сих пор. Система ей опротивела, хотя Ванда не представляла, чем другим смогла бы заниматься. Пойти в охранники? А может, сблизиться с теми, с кем она всю свою жизнь боролась? Или плюнуть на все и попытаться отыскать какой-то третий путь, который довольно скоро неминуемо привел бы ее туда, откуда она начала.

Мотивировка явно хромала, как сказал бы ее шеф, и на этот раз был бы прав. Если честно, то Ванда вообще считала, что оба случая — и исчезновение Гертельсмана, и убийство Войнова — это не для них, а тем более, не в ее компетенции. Эти случаи спокойно мог бы расследовать софийский городской отдел, у них для этого было достаточно ресурсов.

«Но почему в таком случае этот болван поднял такой шум?» — подумала Ванда, отхлебнув из чашки остывшего чаю.

Она вышла на балкон. Ей захотелось погреться на солнышке и выкурить сигарету.

Гертельсман и его похитители как сквозь землю провалились. Писатель Войнов убит, а его вдова не только не была сломлена горем, но и пыталась играть роль роковой женщины и, надо признаться, ей это отлично удавалось. Похищение каким-то образом было связано с убийством, на что указывала одежда Войнова. Ванде впервые в жизни захотелось заняться сексом с женщиной, что ее безумно испугало. Единственный ее информатор, на которого она могла рассчитывать, куда-то исчез. Помимо всего прочего, сегодня было воскресенье, и еще даже не перевалило за полдень…

А может быть, все гораздо проще? Евдокия Войнова заказала убийство своего мужа, которого уже с трудом выносила — и имела для этого веские причины. Тем более, что это никоим образом не могло испортить роль, которую она для себя избрала. Наоборот, так бы она выглядела еще более убедительной, более привлекательной в своей мнимой скорби, очень искусно ее изображая. Она определенно относилась к числу женщин, способных разыграть подобный спектакль, и никому бы в голову не пришло ее в чем-то заподозрить. К тому же вряд ли она долго будет оставаться одна.

«Нет, так не годится, — сказала себе Ванда. — Я просто настроена против нее». Она выбросила окурок и тут же закурила новую сигарету. «Я просто веду себя, как закомплексованная идиотка. А где же моя объективность?»

У нее не было ни малейших доказательств в пользу подобной гипотезы. Всего лишь подозрения, причем безосновательные. Нужно подавить страх, который она испытывала от Войновой из-за того, что чуть было не произошло, и только тогда углубиться в подобные рассуждения. А единственным способом это сделать стала бы новая встреча с Войновой. Как известно, клин клином вышибают.

При этой мысли Ванду прошибло холодным потом. От второй сигареты ей стало плохо. Она погасила ее и также бросила окурок вниз.

Ей обязательно нужно с кем-то поговорить, составить план дальнейших действий. Причем сделать это нужно немедленно. В противном случае Праздник труда совсем ее доконает.

Она вернулась в комнату и попыталась найти мобильный телефон. Его нигде не было. После того, как Ванда высыпала на пол содержимое сумки и не обнаружила его там, она осмотрела свою одежду, валявшуюся на полу в гостиной — там, где она бросила ее вчера. Телефон лежал в кармане джинсов.

Обнаружилось три пропущенных вызова от Крыстанова.

Ну, конечно же, она ведь выключила звук перед встречей с Войновой, а потом напрочь забыла об этом.

— Алло?

Услышав голос Крыстанова, Ванда испытала облегчение.

— Ты не в Софии, что ли?

— Почему ты так решила?

— Но ведь праздник же… С семьей…

— Семья за городом, — засмеялся Крыстанов. — А я здесь. И вчера был здесь. Я даже звонил тебе несколько раз, но твой телефон не отвечал. Мне нужно тебе кое-что сказать, можно и по телефону.

— Я сейчас приеду.

— Да не стоит ехать, не бог весть что…

Но Ванда уже натянула джинсы, которые, к счастью, не пострадали от вчерашнего…

— Ну, и видок у тебя! — сказал Крыстанов, как только она переступила порог кабинета.

— Спасибо, ты очень любезен. Кстати, что ты тут делаешь?

— Ничего особенного. Так, нужно кое-что решить…

Ванда подошла к столу и взглянула на монитор компьютера. Крыстанов раскладывал пасьянс. И вправду, ничего особенного…

— Ты в своем уме? Этим ты можешь заниматься и дома, там гораздо удобнее.

— Здесь мне лучше думается, — пояснил он.

— Пойдем, где-нибудь присядем…

— Если бы я хотел быть где-то, то остался бы дома, — неожиданно огрызнулся Крыстанов.

— Ты чего?

— Извини, просто семейные проблемы.

Ванда давно подозревала, что у Явора какой-то конфликт с женой, но как раз сейчас ей не хотелось слушать об этом.

— Хочешь рассказать?

— Нет, — вяло улыбнулся Крыстанов, покачав головой. — Я думал, что за эти два дня я немного приду в себя, особенно, если останусь один дома. А что получилось? Вообще не тянет домой.

— Ну?

— В тот день, когда ты поехала в село, я забрал одежду из лаборатории. Мои люди смогли отыскать с десяток свидетелей, которые согласились прийти в тот же день. Даже издательница появилась. Она и еще четверо подтвердили, что в понедельник на встрече с читателями на Гертельсмане была именно эта одежда. Более того, на нее произвело впечатление, что он не переоделся перед встречей и остался в том же во время ужина. Трое свидетелей не помнят, в чем он был одет, а остальные двое утверждают, что пиджак был другой, но их описания вообще не совпадают. Во время встречи Гертельсман сидел, поэтому все помнят рубашку и пиджак, но вообще не могут сказать, как выглядели брюки.

— Это хорошо, — сказала Ванда, — потому что подтверждает наши предположения. Но с другой стороны, это очень субъективные суждения, на них столько факторов оказывает влияние, что мы не можем полностью им доверять. Любой психолог тебе скажет, что даже если бы мы их расспрашивали при выходе из зала, все равно не получили бы достоверного, однозначного ответа. Хорошо, что у нас есть хоть какое-то определенное направление для поисков. А что с анализом?

— Обещали дать ответ завтра или послезавтра. Скорее всего, это будут какие-то предварительные результаты, но и на том спасибо.

— Я завтра снова поеду в Перник. Постараюсь встретиться с любовницей Войнова. Вчера разговаривала с его супругой. Вообще, стараюсь опросить всех по порядку… Посмотрим, что из этого получится…

Ванда принялась подробно рассказывать о своем разговоре с Войновой, а также об особой ситуации в Малиново.

— Этот Стоян… Интересно… Хочешь, я им займусь? — предложил Крыстанов.

— Нет, лучше я, ведь мы уже знакомы. Мне кажется, если ему есть что сказать, он скажет скорее мне, чем тебе.

— Хорошо, как ты считаешь нужным.

— У меня к тебе просьба… Не знаю, согласишься ли ты завтра утром вместо меня позвонить министру и доложить ему о том, как продвигается расследование…

— Ну, нет… — неожиданно резко ответил Явор. — Это уж как-нибудь без меня. Тебе поручили, ты и звони. От меня министр ничего не требует, и слава богу!

— Скажешь, что я дала тебе номер, — принялась убеждать его Ванда. — Беру всю ответственность на себя.

Но Крыстанов только улыбнулся. Улыбка вышла какая-то кривая.

Она даже не поняла, как это у нее вырвалось. Просто ей не хотелось снова слышать Гергинова. И без того в последнее время она слишком часто думала о нем гораздо чаще, чем раньше. Словно он из некой далекой, абстрактной фигуры на вершине властной пирамиды вдруг превратился в конкретную угрозу.

— Ты знаешь, я уже не уверена, что хочу продолжать работать здесь, — сказала вдруг Ванда.

— Это еще что такое?

— Демотивация. Неблагонадежность. Называй, как хочешь…

— Глупости! Назови мне хотя бы одного из нас, кто бы мог похвастаться какой-то особой мотивацией поведения или кристально чистой благонадежностью. Покажи мне такого.

— Ты.

Крыстанов рассмеялся.

— Ты ведь так не думаешь, правда?

— Нет, — ответила Ванда и тоже засмеялась.

Но в сущности, она солгала, ибо в свои лучшие дни она и вправду считала его единственным коллегой, на которого можно было полностью положиться. В плохие периоды она просто ему завидовала. А в самые отвратительные дни, подобные сегодняшнему, нехотя признавалась себе в том, что, кажется, кроме Крыстанова, друзей у нее не осталось.

На следующий день, ровно в восемь утра, когда она уже гнала по магистрали, ведущей в Перник, где-то в районе Княжево[3], ей позвонила секретарша министра и сообщила, что министр приказал явиться к нему как можно скорее.

Ванда выругалась, ибо это стало уже походить на преследование, с той только разницей, что вместо преступников начали преследовать ее. Было странным то, что все это неуловимо напоминало ей события полугодовой давности.

Иными словами, совсем недавние.

И раз эти события повторялись, нельзя было не заподозрить какое-то личное отношение.

Было нереально добраться до министерства меньше, чем за час. При въезде в Софию образовалась такая пробка, словно все жители остальной части Болгарии именно в это раннее утро понедельника окончательно решили переселиться в столицу.

«Хотя было бы чудом, если бы нашелся хоть один человек, который все еще не переселился в столичный город», — ехидно подумала Ванда и резко свернула в первую же улочку направо. Помотавшись некоторое время по незнакомому кварталу, она установила на машину мигалку, которой пользовалась очень редко, и вернулась на главную магистраль. Нельзя сказать, что ей это как-то помогло, только вызвало косые, злобные взгляды у остальных водителей.

Министр ждал ее. Что могло быть более важным в данный момент?

Ванда снова выругалась. Ее бесило собственное бессилие перед безграничной властью чиновников над всем тем, в чем они лично не могли участвовать по той простой причине, что были или слишком коррумпированы, или элементарно необразованны. С помощью солидных связей и грязных обещаний они вершили судьбы таких, как она.

Министр ждал.

Спустя сорок минут она припарковалась перед министерством и поднялась к его секретарше. Та сразу ввела ее к Гергинову.

— В чем дело, Беловская? Ты что, едешь с другого конца Болгарии? Сколько можно тебя ждать? — встретил ее Гергинов шуткой. Но хотя на лице его играла натянутая улыбочка, Ванда знала, что он не шутит.

— Ваша секретарша поймала меня по дороге в Перник, господин министр, быстрее я не могла.

— Ладно, ладно, давай по существу. Раз ты отказываешься выполнять мои распоряжения, я тоже перестану с тобой любезничать.

«И когда ты со мной любезничал?» — удивленно подумала Ванда.

— Связь между двумя происшествиями — Гертельсмана и Войнова — уже почти не вызывает сомнений, — начала Ванда. — Ждем только результатов лабораторного анализа. Не сегодня-завтра должны получить ответ.

По выражению его лица, она поняла, что он все знает, и она ничего нового ему не сообщила. Тем не менее, Ванда продолжила подробно обо всем ему докладывать. Она делала это нарочно, хотя и посматривала украдкой на массивные часы в форме солнца, висевшие на стене. Раз ему ничего не стоит отнять у нее время, она тоже не станет с ним церемониться. Хотя его временем, скорее всего, распоряжался тот высший разум, который усадил его на это место. Вся стена у него за спиной была увешана фотографиями, дипломами, грамотами, разными другими сувенирами, подтверждавшими его собственное величие. Экспозиции было тесно на стене, и она, плавно спустившись вниз, располагалась даже на низеньком шкафчике из красного дерева, занимавшем пространство от одной стены до другой. Если сравнить с украшениями в кабинете ее непосредственного шефа, то эти были, как экспонаты Лувра по сравнению с районной картинной галереей.

Гергинов слушал ее, прикрыв глаза. Руки с широко расставленными пальцами упирались ладонями друг в друга, как выражение безграничного терпения. Прямо Будда, вот только недоброжелательный. Ванде стало интересно, сколько это может продолжаться, ибо она была уверена, что его уже проинформировали. Все-таки, в отличие от нее, Крыстанов был с шефом в хороших отношениях и, скорее всего, ему обо всем доложил. По другому нельзя, ведь кто-то должен поддерживать иллюзию полной гармонии в органах, призванных следить за правопорядком. Ванда не сердилась на него, наоборот. Таким образом с нее снималась определенная неприятная обязанность. Наверное, Крыстанову вменялась и задача следить за ней. Но и за это она не могла на него сердиться, хотя сама мысль о такой возможности была ей противна. Все-таки, Крыстанов считается ее другом. Могло бы быть куда хуже. Единственно, чего она не могла понять, почему ее так тщательно проверяют. Кто-то взял ее на мушку, но она понятия не имела, кто это может быть. Ведь та история уже закончилась? Ее уже ткнули носом, указав, где ее место. А может, ей нужно держать с Крыстановым ухо востро и не болтать лишнего?

Кто и чего от нее хочет? Человек напротив?

Нет, это уже похоже на паранойю…

— Довольно, Беловская, — прервал ее Гергинов. — Вижу, дело продвигается. Я не требую, чтобы ты мне докладывала каждый день, но это не означает, что ты не должна держать меня в курсе.

— Но вас же держат в курсе, господин министр…

Гергинов холодно взглянул на нее.

— Неужели тебе так неприятно меня видеть? А ведь когда-то мы были коллегами, я бы даже сказал — друзьями. Что изменилось?

— Вы изменились. Возможно, и я тоже.

— Жалко. Не люблю терять старых друзей. Именно поэтому я и настоял, чтобы дело Гертельсмана дали именно тебе. Но, наверное, я опоздал.

— Я благодарна вам за доверие, господин министр.

— Хорошо, если так, — вздохнул Гергинов.

Он поднялся, давая понять, что разговор окончен.

— Но знай, Беловская, доверие — вещь взаимная. Иначе оно яйца выеденного не стоит.