Нобелевский лауреат

16

Ночью пошел дождь. Ванда услышала его, так как не спала. Вернее, почувствовала, потому что дождь неслышно нарушил тишину квартиры, как бы стараясь не разбудить хозяйку, ибо не знал, что она не спит.

Ванда вышла на балкон покурить, несколько раз затянулась, но, почувствовав во рту гадкий вкус, выбросила сигарету. Так было лучше.

Асфальт внизу блестел, словно начищенный паркет танцевального зала. Белые и розовые свечи каштанов слегка раскачивались, подставляя свои бока холодным весенним каплям и подавая невидимые сигналы кому-то в темноте. Ловкие пальцы дождя безжалостно обдирали цветки, но каштаны особенно не сопротивлялись. В домах напротив светилось несколько окон, и Ванда попыталась себе представить, что будет, если вдруг окажется, что по каким-то неизвестным причинам в городе уцелели только те люди, которые живут за этими окнами, и она. И все они выйдут на улицу, чтобы впервые встретиться и попытаться выяснить, что же случилось с остальными. Они будут ступать по опавшим цветкам каштанов, вообще их не замечая. У них теперь будет больше пространства для жизни и больше чистого воздуха, и, может быть, теперь они почувствуют себя более счастливыми.

Внизу промчалась машина, наполнив окружающее пространство выхлопными газами. Где-то залаяла собака.

Ванда быстро забыла о дожде. Достаточно было всего лишь не думать о нем, как он тут же куда-то исчез. А его место сразу же заняло все остальное, о чем она предпочла бы не вспоминать.

Вот уже несколько часов она читала книгу Асена Войнова «Свет» — ту самую, из которой выпала записка от его жены. Это была повесть, в которой рассказывалось о судьбе нескольких молодых людей, друзей детства, уехавших из Болгарии в поисках лучшей жизни. Но каждого из них, независимо от того, достиг он успеха или нет, рано или поздно находит смерть, причем при невыясненных обстоятельствах. Ванда знала, что с ними случится, потому что позволила себе заглянуть в конец, несмотря на то, что дошла только до середины. Она сделала это не из любопытства, а для того, чтобы оправдаться перед собой, что чисто технически она прошла всю книгу.

Завтра же она потребует, чтобы хотя бы часть книг взял на себя Крыстанов, потому что нечестно, чтобы только она тащила на себе этот груз. Если же он откажется, нужно будет подключить кого-то из его группы, потому что иначе они просто не успеют.

Повесть была скучной. Все поступки людей, описанных в книге, объяснялись какими-то неясными, сложными побуждениями, которых Ванда не понимала. К тому же ей казалось, что они и сами не совсем их понимают. Просто Войнов совсем не удосужился описать их яснее и более аргументированно. Его герои действовали странно, непоследовательно и алогично, а потом умирали. Ванда не настаивала на достоверности происходящего в книге, но написанное казалось ей слишком надуманным.

А с другой стороны, жизнь действительно такова, какой ее описывает Войнов. Мы живем странно, путанно, алогично, даже в собственном представлении, а потом умираем. И что тут ненормального?

И все же она ожидала от книги чего-то большего. По крайней мере, какого-то объяснения, хоть одного ответа на вопрос, который при других обстоятельствах человек может никогда себе не задать.

Невольно напрашивался вывод о том, что жизнь и смерть Войнова были такими же, как у его героев. Он всю жизнь искал — неизвестно чего и неизвестно где. В этом отношении он сильно походил на Гертельсмана.

«Ох, уж эти недовольные всем художники!» — подумала Ванда.

Ей вдруг показалось, что оба автора ворвались в ее жизнь, чтобы потребовать у нее то, что сами не смогли получить от других.

Может, это возмездие? Но за что?

С Войновым что-то связано, но ни его жена, ни его любовница упорно не хотели этого раскрыть. Стоев и его группа уже начали опрос знакомых и друзей писателя, однако интуиция Ванды упорно подсказывала ей, что вряд ли из этого что-то выйдет.

Она попыталась найти чистый лист бумаги, но не нашла и оторвала страничку календаря за апрель. Потом устроилась за столом в кухне, разделила страничку на две колонки и принялась записывать то, что запомнила из разговоров с Евдокией Войновой и Моникой Серафимовой.

Спустя два часа она закончила. Дождь к тому времени перестал, и скоро должен был наступить рассвет.

Ванда встала из-за стола, потянулась, потом поставила на плиту кофеварку. Она чувствовала себя усталой, но времени на сон уже не осталось. Она закурила, чтобы окончательно прогнать сон, и снова склонилась над своими записями.

При разговорах с женщинами Ванда обратила внимание на две вещи. Обе описывали Войнова общими словами, так что невозможно было понять, что они в них вкладывают. Они определяли его, как вполне себе обыкновенного человека, но, вместе с тем, необыкновенного, талантливого и отчаявшегося. Говорили, что у него не было врагов, но вместе с тем его недолюбливало все его окружение. При этом непонятно, что это за окружение, и в чем выражалась сама неприязнь. И хотя в некоторые моменты их описания Асена Войнова совпадали, у Ванды сложилось впечатление, что говорили они о разных людях.

Второе, что Ванда отметила и что подтверждало ее первоначальные подозрения: конкретика появлялась в их рассказах, только когда речь заходила о деньгах. Все сводилось к деньгам, обе женщины этого и не скрывали. Ванда вспомнила, каким деловым стал тон Евдокии Войновой, когда она заговорила о недвижимости и о ремонте дома. Разумеется, Войнова была слишком искусна, чтобы обставить все так, чтобы это не выглядело вульгарным, но тем не менее столь явный контраст тогда произвел на Ванду сильное впечатление.

Моника Серафимова, в свою очередь, тоже определенно высказывалась в вопросе о деньгах. Те средства, которыми, хотя и нерегулярно, снабжал ее Войнов, ей были очень нужны. У нее, как у матери-одиночки, вообще не возникало сомнений в том, что она получает их абсолютно законно. Конечно же, если бы именно Войнов был отцом ее ребенка, это бы многое объяснило, но и тогда центр тяжести в отношениях этой троицы вряд ли существенно сместился.

Войнов нуждался в деньгах в силу разных причин, продолжала рассуждать Ванда, хотя и не могла с полной уверенностью перечислить все эти причины.

Она почти была уверена в том, что его убийство имеет какую-то финансовую подоплеку. Возможно, он не мог вернуть деньги каким-то особенно нетерпеливым кредиторам. А может, это было заказное убийство, но зачем в таком случае его переодевать в чужую одежду и оставлять в малиновском овраге? Когда его могли бы спокойно убить прямо на улице или в собственном доме, как обычно делают в таких случаях.

С другой стороны, Гертельсмана ведь тоже похитили из-за денег, или, по крайней мере, об этом объявили его похитители до того, как таинственно исчезли. Но разве это вызывало сомнения в мотиве их преступления? И можно ли вообще допустить, что мотив обоих преступлений, а, может, и исполнитель — один и тот же?

Все же, есть ли связь между этими двумя историями? И если да, то какая?

Ванда отложила листок в сторону и двумя глотками допила кофе, словно это был некий чудодейственный эликсир, который должен был активизировать ее мозговые клетки и дать ей ответы на все вопросы.

Что-то ускользало от нее и не давалось в руки.

Почему она никак не может ухватить ответ?

«А может, он и вправду в их книгах? — сказала она себе. — Просто я неправильно их читаю и не знаю, где искать».

А может, Настасья Вокс и Евдокия Войнова ее не обманули?

За окном совсем рассвело. Часы показывали шесть.

Оперативка была назначена на восемь утра. На нее шеф пригласил только Ванду и Крыстанова. Еще накануне, когда Явор сообщил ей о встрече в кабинете начальника, Ванда была уверена, что это делается не столько для координации их действий, сколько для того, чтобы расставить все по местам и определить, кому какое место отводится.

«Ладно, меня он зовет, чтобы лишний раз напомнить о моих ошибках и подчеркнуть мою никчемность, — рассуждала Ванда, поднимаясь по лестнице. — А Крыстанов ему зачем? Наверное, ему нужна публика, для которой и будет устроена моя показательная порка».

Они застали шефа стоящим у окна в той же позе, в которой она оставила его несколько дней назад. Весь его вид излучал холод и какую-то особенную враждебность, которую раньше она никогда не ощущала. Что же должно было случиться, чтобы этот человек так повел себя по отношению к ним? Наверняка он захочет свое кислое настроение переложить и на них или, по крайней мере, выставить их его причиной.

— Я вас слушаю, — сказал он вместо приветствия.

Ванда начала отчет о своих действиях с самого первого дня, хотя она уже ему докладывала. Ей хотелось представить более полную картину, чтобы аргументировать свои подозрения, по поводу которых она размышляла ночью. Она даже достала из сумки оторванный календарный лист, на котором набросала свои соображения. Шеф бросил на него беглый взгляд, но не стал вчитываться. Было видно, что он не одобряет ее неровный, спутанный почерк, и у Ванды в голове сразу возникло сравнение с учителем, которому она сдала тетрадку с небрежно написанной домашней работой. Весь ее доклад занял десять минут. Она говорила четко, аргументированно и по существу.

— У тебя все? — спросил шеф, когда Ванда закончила.

Беловская кивнула и тихо, как-то неубедительно сказала:

— Да, я закончила.

— А у тебя что, Крыстанов?

— Я хочу обратить ваше внимание, что следственные действия не принесли никаких результатов, — начал ее коллега. — Мне хочется сразу перейти к тем, которые дали нам хоть какую-то информацию. Фоторобот старухи, который мы составили сразу же, как только нам сообщили о том, что она оставила видеозапись на проходной телевидения, не помог. Женщину никто не опознал, тут можно предположить, что фоторобот составлен не совсем точно, поскольку нашелся всего один свидетель, который ее видел, да и он не был особенно убедителен в описании. Мы попытались разыскать ее по другим каналам, но безуспешно. Разумеется, ее портрет разослан во все отделения страны, так что продолжаем искать. Одежда, которая была на убитом Войнове, как уже объяснила инспектор Беловская, была показана свидетелям. Половина из них признали, что видели эту одежду на Гертельсмане в понедельник, когда состоялась его встреча с читателями. Остальные не помнят. В настоящий момент одежда отправлена на экспертизу. Предварительное заключение, которое мы получили сегодня утром, говорит о том, что, помимо следов крови убитого, на рубашке обнаружено небольшое пятнышко крови другой группы. На данный момент еще не известно, кому она принадлежит. Пока мы не можем это выяснить. Но в лаборатории попросили подождать окончательных результатов — тогда можно будет сделать и какое-то предположение.

Крыстанов докладывал ясно и убедительно, как отличник. Все, что он говорил, выглядело важным, значительным и весомым, словно именно он отвечал за это дело и был единственным, кто постоянно думал о нем и искал решение.

— Отличная работа, — шеф не скрывал своего удовлетворения.

«Словно его благословил, — подумала Ванда. — Сейчас ему передадут расследование этого дела, а меня снова отправят заниматься малолетними преступниками».

Ванда не могла отделаться от мысли, что человек по ту сторону письменного стола мог читать ее мысли, и это ее еще больше раздражало. Нельзя сказать, что она испытывала страх. Это было нечто необъяснимое, неясное, а потому бесконечно досадное. Его можно было сравнить с чувством вины, с которым она давно и безуспешно пыталась бороться, но сейчас оно вдруг снова всплыло, незаметно просочившись из области личной в профессиональную, и Ванда не знала, когда и как это произошло.

«Что за тупые мысли мне приходят в голову, — вдруг рассердилась Ванда. — Да у меня вообще нет личной жизни, как же можно сравнивать!»

— А как продвигается работа по Гертельсману?

— Вы ведь знаете, что мы работаем, исходя из гипотезы, что оба случая связаны друг с другом. Так что…

Крыстанов замолчал. Несмотря на особое отношение начальства, он иногда позволял себе делать многозначительные паузы. Особенно, когда ему нечего было сказать.

— Мне это очень хорошо известно, Крыстанов. Но толку-то? За целую неделю в деле нобелевского лауреата мы не сдвинулись ни на йоту. Тот факт, что произошло убийство, которое, как нам кажется, связано с похищением Гертельсмана, не дает нам оснований забросить это дело, перестать им заниматься, надеясь, что оно как-нибудь решится само. Только, когда этот час наступит, может оказаться слишком поздно. Я не понимаю, почему вы расслабились в ситуации, исключительно важной для вас обоих. Я не стану повторять, в силу каких причин. И мне очень неприятно, что вы вынуждаете меня относиться к вам, как к маленьким детям, оставленным без присмотра.

— Да ничего мы не расслаблялись, — твердо заявила Ванда.

Шеф взглянул на нее так, словно только сейчас заметил ее присутствие в комнате. Но ничего не сказал.

— Министр очень разочарован вашей работой по делу Гертельсмана. Надо сказать, что и я тоже. В этом случае надо было действовать быстро, я бы даже сказал — молниеносно. А вы чего-то тянете. Ведь вы хорошо знаете, чего нам это может стоить. Речь идет не только о жизни какого-то там писателя, которого, конечно же, жалко. Речь идет прежде всего о репутации нашей страны перед европейской общественостью, да и вообще… Нет необходимости объяснять вам, насколько это может быть опасно в настоящий момент. К моему глубочайшему сожалению, несмотря на всю озабоченность и внимание руководства некоторые из вас продолжают слишком легкомысленно относиться к этой истории, ежечасно доказывая, что опыт работы в Системе ничему не научил. Жаль! Я бы сказал, что эти некоторые играют с огнем. И для того, чтобы предотвратить пожар, в котором все мы можем сгореть, с этой минуты беру на себя руководство делом Гертельсмана… Тем самым я выполняю и решение господина министра, которое мы с ним обсудили вчера вечером. Беловская, с вас я снимаю обязанность лично ему докладывать. С этого дня этим буду заниматься я.

— Благодарю вас.

На этот раз даже Крыстанов посмотрел на нее так, словно она сошла с ума. Но Ванду, которая преодолела страх от неизбежного столкновения с начальством, это уже не волновало.

— Какие-нибудь идеи?

— Несмотря на то, что потеряно много времени… — снова начал Крыстанов.

«Гад, — подумалось Ванде. — Предатель».

— …я считаю, что прежде, чем мы решим предпринять какие-либо дальнейшие действия, нужно дождаться результатов экспертизы. В этом случае, как мне кажется, они будут иметь решающее значение. Нам обещали, что до завтрашнего утра они у нас будут.

— Хорошо. Я позвоню им и попрошу ускорить, чтобы результаты были у нас до конца дня. Итак, жду вас у себя завтра ровно в восемь. А сейчас вы свободны.

Беловская и Крыстанов вышли из кабинета начальника и стали молча спускаться по лестнице.

— Что это было? — пробормотал вдруг Явор.

— Вот только не надо… Ты хорошо знаешь, что это не относится к тебе, — взорвалась Ванда. — И нечего было стелиться перед ним, ты ему и так нравишься. Не удивлюсь, если в один прекрасный день ты унаследуешь его кабинет. Возможно, даже быстрее, чем ты ожидаешь.

— Я не знаю, что с тобой происходит, но советую не срывать свое плохое настроение на мне.

— А как ты думаешь, что со мной происходит? — Ей хотелось наорать на него, но приходилось говорить тихо. Слова, однако, прорывались сквозь стиснутые зубы, словно пар из скороварки. — Со мной это происходит каждый день — то с ним, то с министром. Если я их настолько раздражаю, пусть меня уволят, вместо того чтоб издеваться.

— Ты не права. Шеф очень ценит тебя. Просто он этого не показывает.

— Ага, Господь наказывает тех, кого больше всего любит… Да? Слушай, Явор, может быть, ты это делаешь из добрых чувств ко мне, но все же перестань строить из себя дурачка. Это тебе не идет, да и мне ты таким образом не помогаешь. И давай закроем эту тему. Пусть каждый плетет корзину так, как умеет.

Ванда открыла ключом дверь, перешагнула через порог и уже собиралась захлопнуть дверь у него перед носом, но вовремя спохватилась, что кабинет в равной степени принадлежит им обоим.

— Извини, — сказала она, помолчав, но даже не взглянула в его сторону, а так и продолжала сидеть, уткнувшись носом в темный экран.

Крыстанов ничего не ответил. Он тоже уставился в экран компьютера, который, однако, был включен.

— Черт побери, я ведь извинилась. Ты что, оглох?

— Ладно, молчи сейчас.

Ванда вздохнула.

— А теперь что? Очевидно, все-таки есть какой-то план, о котором неизвестно только мне.

— Понимаешь, демонстрация силы не нуждается в каком-то плане. А это была именно демонстрация силы. Шеф пребывает в смятении точно так же, как ты и я. Только если вышвырнут нас с тобой — это одно, а вот если он вылетит — это совсем другое. Держу пари, что Гергинов читает ему нотации по сто раз на дню, а Гергинову мылит холку премьер, а премьеру — еще какой-то дьявол. Может быть, он даже слышит какие-то голоса из космоса. Не удивлюсь, если это так.

Ванда впервые слышала, чтобы Явор так говорил. Ей даже стало интересно.

— И?

— Что «и»? Ничего. Просто я пытаюсь до тебя донести, что никакого плана нет. А точнее, мы продолжаем действовать так же, как и до сих пор. Раз ты не можешь разговаривать с шефом, я буду тебя прикрывать… пока смогу. Но предупреждаю: вечно так продолжаться не может.

— Спасибо.

— Да пошла ты со своим «спасибо»…

Ванда наконец включила компьютер и пока ждала, чтобы он загрузился, решила спросить у Явора, не согласится ли он взять на себя часть книг Войнова. Потом решила повременить с этим вопросом, только пожалела о том, что ей не пришло в голову предложить это шефу. Хотя, даже если бы она придумала это раньше, наверняка бы забыла, когда переступила порог его кабинета. У нее разом пропадали все мысли, как только она видела его торчащим, словно памятник, у окна.

К тому же, ей захотелось еще раз просмотреть видеоролик с похитителями.

Зазвонил телефон. Крыстанов взял трубку и, пока он разговаривал, глаза их встретились. Ванда поняла, что что-то случилось.

Он протянул ей трубку.

Когда Ванда кончила разговаривать, в горле у нее так пересохло, так что она не могла вымолвить ни слова. Словно то, что ей только что сообщили, касалось кого-то другого и не имело к ней никакого отношения. С трудом сглотнув слюну, Ванда еле вымолвила осипшим голосом:

— У матери инсульт. Она в больнице.

— Когда это случилось?

— Не знаю. Сегодня утром ее увезла «скорая». Больше ничего не сказали.

— Тогда поехали. Я отвезу тебя.

— Да я и сама могу.

Но Крыстанов вообще не обратил внимания на ее слова.

Как только они покинули служебную парковку, он прикрепил мигалку, а потом включил и сирену. Ванда слышала ее, как сквозь вату. Она словно находилась в необъятном заснеженном поле, и ей ужасно хотелось лечь в сугроб и уснуть, но сирена не давала это сделать. Она машинально отмечала, как им неохотно уступают дорогу другие автомобили, но это ее как-то не волновало.

По правде говоря, им некуда было торопиться. Самое плохое уже случилось. По крайней мере, так она себе представляла. А вот насколько плохо — предстояло узнать.

— Выключи, пожалуйста.

— Ты уверена?

Ванда ничего не ответила, и Крыстанов выключил сирену.

Самое плохое уже не было вопросом времени.

Мать лежала в интенсивной терапии, и Ванду к ней не пустили. Впрочем, она и не настаивала.

Врач, с которым она разговаривала, был высоким и очень худым. У него была прическа морского пехотинца, а щеки заросли многодневной щетиной. Из-под зеленых форменных штанов, которые были ему очень коротки, выглядывали ноги в белых носках, обутые в огромные шлепанцы тоже белого цвета, удивительным образом напоминавшие ласты.

На бейджике, пришпиленном к карману его халата, значилось: «Д-р Миланов». Ванде пришло в голову, что было бы очень удобно, если бы подобные бейджики стали обязательными для всех. Тогда бы у людей отпала необходимость знакомиться друг с другом, прибегая к разным ухищрениям.

Пока они разговаривали, стоя с одной стороны стеклянной двери, которая, в принципе, должна была их разделять, Ванде пришло в голову, что ее мать где-то там, в глубине коридора, гораздо ближе, чем в любой момент последних месяцев, а может, даже и лет.

«Она ведь где-то там», — подумала Ванда.

«Нет, сейчас я не могу. Нет, не сейчас. К тому же, меня и не пустят».

Она не собиралась настаивать, люди добросовестно делали свою работу и не следовало им мешать. И тем не менее…

Доктор Миланов, у которого были впалые, заросшие щетиной щеки и огромные ноги-ласты, не давал ей каких-либо надежд.

— Вы не беспокойтесь, не надо ничего придумывать. Мне всего лишь нужна информация, — успокоила его Ванда.

— С какого времени у вашей матери было высокое давление? Какие лекарства она принимала? На что жаловалась?

Ванда ничего не смогла ответить на вопросы, которые задал ей доктор.

И только ясно дав ей понять, какая она отвратительная дочь, он соблаговолил рассказать ей, что же произошло.

Соседка госпожи Беловской, которая обнаружила ее в квартире в семь утра, вызвала машину скорой помощи, а потом сопроводила ее в больницу. Однако она вообще не упомянула, что у пожилой женщины есть дочь, сказав, что у Беловской нет родственников или, по крайней мере, она о таких не знает.

Ванде ужасно захотелось курить.

А также побыстрее уйти отсюда.

Крыстанов велел ей позвонить сразу же, как только она освободится, и он за ней приедет. Возможно, если она позвонит ему сейчас, то минут через десять он будет здесь — вряд он успел уехать далеко.

— Я не могу утверждать, но мы считаем, что инсульт случился незадолго до того, как ее обнаружила соседка, — продолжал врач, даже не скрывая досады от того, что ему приходится разговаривать с ней. — А это означает, что все поражения еще не совсем ясны. Сейчас мы стараемся стабилизировать ее состояние, но не стану скрывать — инсульт очень тяжелый. Конечно, это ваше дело, но пациенты с таким диагнозом обычно нуждаются в постоянном уходе, и не так уж часто можно прогнозировать полное восстановление. Не хочу вас пугать, но прогноз не особенно благоприятный.

Ванда слышала каждое его слово, тем не менее, ей казалось, что это происходит не с ней, а она наблюдает за всем как бы со стороны, не будучи в состоянии это объяснить.

— А когда вы сможете сказать что-то более определенное?

— Знаете что, позвоните после обеда… А лучше всего — завтра. У нее парализована вся левая сторона: нога и рука. Но в ближайшие часы положение дел может измениться, причем, к сожалению, в худшую сторону. Она не может говорить, но это не означает, что центр, управляющий речью, задет. Ваша мать в сознании, но очень растеряна, что в подобном положении нормально.

— А если я захочу ее увидеть?

— Я вам уже сказал: приходите завтра. Не могу вам гарантировать, что свидание возможно, но если ее состояние будет стабильным, мы можем вам позволить побыть с ней одну-две минуты. Сейчас ей лучше не волноваться.

Женщина, не пожелавшая с ней разговаривать, а до этого плотно закрывшая все двери, через которые Ванда смогла бы хоть издали заглянуть в ее жизнь, сейчас лежала где-то там, наглухо запертая внутри себя, и, наверное, вообще не отдавала себе отчета, что с этой поры и до конца своих дней она будет нуждаться в «постоянном уходе», как только что сказал врач. А этот уход и заботу о ней должна будет обеспечить ее дочь. И жизнь ее дочери с этих пор будет неразрывно связана с ее жизнью.

Ванда закрыла глаза. В один миг рухнуло все, что она пыталась выстроить для себя… Или просто помечтать…

«Все было напрасным», — подумала она.

— Не говорите ей, что я приходила, — попросила она.

— Раз вы об этом просите…

— Я ни о чем не прошу. Но вы ведь только что сказали, что ей нельзя волноваться.

Сестра, которая дала ей номер телефона в отделении, сообщила, что Ванда может звонить до шести вечера. Ванда поблагодарила ее и сунула листочек с телефоном в сумку. Потом спустилась вниз, остановила у входа в больницу такси и назвала адрес матери.

«Все кончено», — вновь подумала она, сидя на заднем сиденье и глядя в окно, как мелькают улицы. У нее появилось чувство, что она их видит в последний раз.

Все кончено.

Старуха, которая жила на первом этаже и постоянно маячила у окна, выглядывая из-за занавески, вероятно, тоже это знала. Во всяком случае, ее совсем не смутило появление Ванды у нее под окном.

Может быть, это и есть та самая соседка, которая?..

Ванда почти бегом взбежала на второй этаж и своим ключом открыла дверь. Ключ она тайно спрятала от матери, когда окончательно покидала эту квартиру. Если бы у матери возникло хоть малейшее подозрение на этот счет, она бы уже сто раз сменила замок.

Но замок, как и квартира, был прежним. Здесь Ванда выросла и жила до тех пор, пока не стало совсем невмоготу. Пока не наступил период, когда она предпочитала оставаться на ночь у друзей, лишь бы не возвращаться домой, хотя отдавала себе отчет, что так обычно бывает, когда тебе пятнадцать, а не тридцать.

С тех пор почти ничего не изменилось, кроме одного: она все-таки нашла способ устроить свой быт, хотя и весьма скромно, а вот все друзья куда-то исчезли. Однако Ванда не смогла бы ответить на вопрос, была ли связь между этими событиями.

И вдруг она сообразила, что, в сущности, хорошо знает старуху с первого этажа. Она помнила ее еще с прежних лет, хотя сейчас та выглядела ужасно старой. Ванда также вспомнила, что у старухи была дочь, которая жила с ней, и их часто видели во внутреннем пространстве между домами, где они якобы ревностно охраняли некие клумбы с цветами, из-за которых постоянно устраивали всем жильцам скандалы. Дочь была значительно старше Ванды, из-за чего наравне с матерью была похожа на старуху, и именно она вынудила Ванду в панике покинуть «родное гнездо», как она насмешливо называла свой дом.

Воздух в квартире был затхлым, чувствовалось, что ее давно не проветривали. Все было таким, каким она помнила, только обветшалым, словно у всего истек срок годности. Признаки жизни ощущались лишь в кухне и спальне. Гостиная и бывшая комната Ванды тонули в полумраке. Шторы были плотно задернуты, и нечем было дышать. Ванда попыталась зажечь свет, но не смогла: лампочки везде отсутствовали. Наверное, мать использовала их как запасные, когда перегорали лампочки в других комнатах. Пахло пылью и тленом. Время здесь давно остановилось и потихоньку начало испаряться. Ванда вспомнила, как мать ругалась по поводу телевизора. После многочисленных намеков и скандалов она все-таки смогла вынудить Ванду перенести телевизор из гостиной в кухню. Телевизор был старым и весил, наверное, полтонны. Ванда не смогла в одиночку даже сдвинуть его, не говоря уже о том, чтобы поднять и перенести в другую комнату. Она хотела было позвать друзей, но постеснялась пригласить их в дом, ей было стыдно, что они увидят, где и как она живет. Она никогда не считала эту квартиру своим домом, куда с легким сердцем можно пригласить гостей, как это делали все нормальные люди. В итоге пришлось прибегнуть к помощи одного ужасно неприятного соседа, которого потом в награду она должна была целый вечер поить пивом в соседней забегаловке.

Мысль о том, что ей придется сюда вернуться, вызывала у нее ужас.

Она не смогла найти кофеварку, поэтому, пошарив в кухонных шкафчиках, достала старую турку и поставила на плиту. В холодильнике, однако, к ее большому удивлению, было достаточно еды. Вареная фасоль в кастрюльке, по всей вероятности, испортилась, и Ванда, не раздумывая, ее выбросила. Потом достала пакет с колбасками и сунула их в духовку. Обнаружив листья салата и пол-огурца, она нарезала их в салатницу, посолила и обильно полила подсолнечным маслом и уксусом. Хлеб зачерствел, но был съедобен. Ванда отрезала себе два ломтя — один намазала майонезом, а на другой положила толстый кусок брынзы. Эти бутерброды она съела с салатом, ожидая, пока испекутся колбаски. Кофе оказался отвратительным — из самых дешевых. Он был ужасно горьким даже несмотря на несколько ложек сахара.

Нужно прийти сюда в субботу и воскресенье и хорошенько прибрать в квартире. Сделать это нужно побыстрее, чтобы квартира была готова к выписке матери.

Наверное, ей придется снова вернуться в свою комнату.

И жить здесь. Снова.

Ванда вымыла посуду, вытерла ее полотенцем и убрала в шкаф.

Потом открыла окно и закурила.

Стоял чудесный майский день, пели птицы, и воздух в этом, в общем-то неуютном, городе был наполнен каким-то бессмысленным восторгом.

«Сегодня дают зарплату», — вдруг вспомнила Ванда.

В желудке ощущался дискомфорт, наверное, из-за поглощенной еды, но совесть молчала.

Может быть, из-за того, что в этот момент Ванда никак не могла решить, кого она ненавидит больше: мать или себя.