Нобелевский лауреат

18

На этот раз дождь поджидал ее у Владаи[4], и, как только она миновала развилку, набросился на нее с такой яростью, которая вообще противоречила его природе. Там, где всего лишь за минуту до этого синело ясное майское небо и радовали глаз зазеленевшие склоны, да и разбитый асфальт не вызывал особого раздражения, сейчас сверху низвергались потоки воды, которые со страшной силой вколачивались в землю.

«Видно, в Софию вторгается антиматерия», — решила Ванда, на всякий случай осторожно поставив ногу на педаль тормоза.

Дворники бешено работали, разгоняя воду на стекле, но пелена была столь плотной, что Ванда чувствовала себя ослепшей. Именно так она и вела машину — почти не различая другие автомобили, которые воспринимались как темные пятна, появлявшиеся и исчезавшие с каждым порывом дождя.

Самым разумным, конечно, было переждать дождь где-то в сторонке. Но при условии, что она ничего не видела, любой вираж в сторону мог быть опасен. Поэтому она продолжала почти наощупь ползти вперед, стараясь не выпускать из вида темный силуэт идущей впереди машины.

Единственной пользой от ее посещения похорон Войнова было то, что там она не думала о матери.

Ей вдруг неудержимо захотелось где-нибудь остановиться, выйти из машины и больше в нее не возвращаться.

Исчезнуть, раствориться в потоках дождя.

И куда она пойдет? Заберется куда-то в горы?

Но этот вопрос волновал ее сейчас меньше всего. «Если я захочу, я сделаю это», — подумала она, продолжая двигаться в почти невидимой колонне машин.

Небо над Софией словно прорвало, а над могилой писателя Войнова, наверное, продолжало светить солнце.

Когда она добралась до работы, дождь вдруг прекратился. На своем столе она увидела записку от Крыстанова, который сообщал ей, что едет в Пазарджик, так как там задержали женщину, чьи внешние данные совпадали с фотороботом. Ванда смяла записку, выбросила ее в корзину и набрала телефон Крыстанова. Тот, видимо, был еще в машине, потому что когда он ответил, она услышала работающее радио.

— Почему ты мне не позвонил?

— Решил, что неудобно — ведь ты же на похоронах.

— Ты где?

— Возвращаюсь в Софию. Ничего не вышло, только время зря потерял. Какая-то бомжиха подралась с другим бомжом, наши коллеги их задержали. И кто знает, почему, решили, что это наша бабка. Никакого толкового объяснения я от них не получил. Ну скажи, что станет делать пазарджикская бомжиха на Софийском телевидении. Кто ее туда пустит? Ни о чем не думают.

— Ты приедешь на работу?

— Нет, я собираюсь ехать прямо домой. Единственная хорошая новость: на твоем чемодане обнаружили несколько волосков, которые вместе с пробой с рубашки помогут в анализе ДНК. Конечно, продолжим искать. Может быть, еще что-то выскочит.

— Шеф…

— …очень доволен. Утром спрашивал о твоей матери и велел тебе передать, чтобы ты не волновалась.

— Надо же, прямо ангел-хранитель…

— Я же сказал тебе, не такой уж он плохой. А у тебя как прошло?

Ванда вкратце рассказала ему о странных разговорах с обеими вдовами. Крыстанов слушал, время от времени цокая языком.

— Я все больше прихожу к выводу, что в основе всей этой истории стоят деньги, — сказала под конец Ванда. — Как и в случае с Гертельсманом. Только там похитители их требовали, а у Войновых кто-то их уже получил. И сейчас Войнова раздает их налево и направо. Только мне неясно, с какой целью…

Ванда умолкла, ожидая ответной реакции на свои слова, но телефон молчал. Связь распалась, и когда Ванда вновь набрала номер, механический голос бесстрастно сообщил ей, что абонент вне зоны доступа.

«Может, так и лучше», — подумала Ванда.

И без того из головы не выходило его вчерашнее предложение остаться у нее на ночь.

Он предложил, а она его прогнала.

Она поступила единственно правильным образом.

С друзьями это недопустимо, а с коллегами — тем более.

И все-таки.

Не напрасно с тех пор, как она вернулась из Детской педагогической комнаты, ее не покидало чувство, что Крыстанов — это единственный близкий ей человек. Разумеется, не самый-самый, но, во всяком случае, самый близкий из того круга людей, которых вообще нельзя назвать близкими.

Самым близким человеком, по идее, должна быть мать, но она уже давно вышла из этого круга.

По сути, Ванда не знала с точностью, что именно предложил ей Крыстанов вчера вечером, и можно ли утверждать, что он вообще сказал что-то «в том смысле». Ей очень хотелось спросить его об этом, и, несмотря на очевидную неловкость, возможно, она бы его и спросила после окончания служебного разговора. И конечно, потом глубоко сожалела бы об этом.

Так что нужно благодарить Бога, судьбу и мобильного оператора за это мелкое проявление сочувствия после всех многочисленных провалов, но Ванда решила этим вопросом больше не заниматься. Не стоит привлекать к себе внимание в столь неподходящий момент.

«Не заставляй меня тебя любить», — прошептала Ванда, не совсем понимая, кого она имеет в виду. И лишь спустя немного времени вспомнила, что это припев одной очень старой песни.

Наконец-то у нее было время, чтобы сделать то, что она собиралась сделать вот уже два дня.

Видеозапись с похищенным писателем была все той же, но Ванде она показалась немного иной в свете всех тех событий, что произошли за последнюю неделю.

Чья-то нога ударяет мужчину со связанными руками, стоящего на коленях, после чего он валится на сторону и застывает.

Ванда вновь нажала play.

Человек в одежде Гертельсмана с черным капюшоном на голове, словно по команде вновь встает на колени, и спустя всего миг удар ногой вновь валит его на землю.

Если бы они могли понять, кто этот человек, клубок бы быстро размотался. В прошлый вторник, когда они смотрели запись впервые, они были уверены, что это нобелевский лауреат. Сейчас же нельзя исключить, что это мог быть и Асен Войнов.

«Еще одна такая неделя в тупиковой ситуации, и ничего удивительного, если появится и некто третий, жаждущий славы».

Ей вдруг пришло в голову показать этот видеоматериал обеим женщинам. Если кто-то и сможет распознать Асена Войнова в столь плохой записи, то именно они.

Но кто бы ни был человек из видеозаписи, больше он никогда ничего не напишет.

Ванда вспомнила о рукописи Войнова, достала ее и разложила на письменном столе. Страницы были густо исписаны абсолютно неразборчивым почерком, хотя у нее не было намерения их читать. Листов было много — может быть, сто или больше. На некоторых имелась нумерация, причем номера повторялись, заканчиваясь тридцать вторым номером. За исключением двенадцати страниц (шесть листов), все остальные были написаны одной и той же шариковой ручкой. Но на двенадцати страницах чернила были более темного цвета. На восьми из них нумерация была проставлена, а на четырех — нет. Но самое странное было то, что номера страниц не были последовательными, даже если были написаны с двух сторон одного и того же листа. Абзацев почти не было, да и вообще трудно было говорить о каком-то порядке, если в качестве ориентира использовать, например, перенос слов. По всему видно, что писатель Войнов не любил переносить слова.

«Это работа для графолога», — подумала Ванда, но, несмотря на это, достала из ящика довольно сильную лупу, произвольно выбрала листок и попробовала читать.

Задача оказалась не из легких, можно даже сказать, почти невозможной, хотя спустя два часа она научилась отличать рукописное «т» Войнова от «ш», «м» от «н» и «е» от «а». Но прочитать связно фразу оказалось непосильной задачей, ибо Ванда успевала вычленить из предложения в лучшем случае одно слово, из-за чего ей приходилось пропускать предложения и целые пассажи, из которых она успевала понять отдельные слова. Несмотря на то, что она сумела разгадать очень мало, она все же смогла заметить, что этот текст очень отличается от повести «Свет». Хотя Ванда не разбиралась в стилистике, у нее появилось чувство, что эти произведения написаны разными людьми. Скучный сюжет и не особенно оригинальные, хотя и отшлифованные фразы повести, ничем не напоминали эмоциональную, беспорядочную скоропись рукописи, где каждое слово стремилось оставаться самим собой, как бы не желая быть в одном строю с остальными. Особенно это было заметно там, где буквы полностью сливались, становясь неразличимыми, и конечный результат походил скорее на электрокардиограмму, нежели на человеческий язык.

«Такое впечатление, что кто-то ему диктовал, а он торопился записать, — подумала Ванда. — Кто знает, может быть, именно так и выглядит вдохновение: внезапно обрушивается на тебя, и ты перестаешь существовать».

Она попыталась представить себе Асена Войнова сидящим за пустым столом в своем захламленном кабинете. Представить, как белые листы заполняются буквами, написанными ужасным, но вместе с тем, самоуверенным почерком человека, который даже не подозревает, что обречен и совсем скоро он больше ничего не сможет сказать.

Только в ее представлении у него на голове — черный капюшон.

И слова другие, не его.

Без двадцати минут восемь Ванда оторвалась от рукописи. Несмотря на лупу, глаза сильно болели от напряжения, кроме того, она не заметила, когда за окном стемнело, и потому не сообразила включить лампу.

Ванда достала телефон и набрала номер больницы. Ей долго никто не отвечал, но наконец ответила дежурная сестра. Сначала раздраженно сделала ей замечание за поздний звонок, а потом сообщила, что мать чувствует себя хорошо. Отказавшись дать какую-либо иную информацию, попросила Ванду позвонить завтра утром после восьми часов.

Ванда поняла, что нет смысла рассуждать, что конкретно могла бы означать фраза «Ваша мать чувствует себя хорошо», а потому быстро собрала листки и сунула рукопись в ящик.

Голос Крыстанова в телефоне показался ей слегка напряженным.

— Извини, что я тебя снова беспокою, но мне нужны книги Войнова, которые я тебе вчера дала. Не все, конечно, но по крайней мере две-три.

— Они не у меня.

— Как это так?

— Я забыл тебе сказать что шеф приказал в этом вопросе привлечь профессионала. Я поспрашивал там-тут, немного порылся и пришел к выводу, что мы должны обратиться к одному литературоведу, профессору Черногорову, который слывет большим специалистом. К тому же, он уже на пенсии, и я боялся, что он мне откажет. Даже выписал себе еще несколько фамилий, на всякий случай. Но он, к моему удивлению, заинтересовался, даже обрадовался. Так что две книги Войнова у него. Обещал, что справится быстро и когда будет готов, сразу позвонит. Я дал ему мой и твой телефоны, так что, если позвонит, не удивляйся.

Ванда молчала.

— Алло, ты чего молчишь?

— Я здесь, — ответила она и помолчала еще немного.

— Что случилось?

— Ничего. Просто вдруг почувствовала себя какой-то отстраненной…

— В каком смысле? От чего?

— От расследования, от ваших с шефом отношений, а в последнее время — даже и от собственной жизни…

— У тебя нет для этого никаких оснований, поверь мне. Кроме того, я сказал профессору, что ты — ответственная за литературный аспект расследования, так что говорить с ним будешь ты. Надеюсь, не возражаешь?

— Нет, конечно. Просто я думала, что не стоит слишком углубляться в этом направлении. Все же, мы не сюжет для криминального романа расследуем, а убийство.

По сути, они расследовали нечто гораздо большее, чем просто убийство. Могло оказаться, что они имеют дело с двумя убийствами. Им и раньше приходилось сталкиваться с похищениями. Некоторые группы превратили этот род деятельности в прибыльный бизнес, но то, что случилось с Гертельсманом, было чем-то другим. Обычно похитители, которые работали ради денег, связывались с родственниками жертвы и пытались заставить их заплатить выкуп, не поднимая шума и не вовлекая полицию. В этом же случае они постарались обеспечить широкую огласку своим действиям, что было характерно, скорее, для политических похищений. Кроме того, когда такое случалось с целью выкупа, редко доходило до убийства, потому что злоумышленники не могли ликвидировать свой потенциальный источник прибыли, к тому же они могли задуматься, а стоит ли навешивать на себя еще и убийство — в том случае, если их поймают. Каким бы парадоксальным это ни казалось, но эта группа преступников рассматривала свои действия как инвестицию, и никто не торопился столь легко от нее отказаться. К тому же инвестиция даже в последний момент могла принести прибыль.

Все было вопросом тактики бизнеса. Бывали случаи, когда коллеги Ванды находили подробные вычисления, схожие с теми, которые делают специалисты, чтобы предсказать движение денежных потоков.

Ситуация с политическими похищениями была совсем иной. Иногда это были совсем случайные жертвы, но часто похитители выбирали известную личность, потому что это гарантировало им больше шансов, что их требования будут выполнены. В подобных случаях СМИ быстро забывали о политкорректности и называли похитителей их подлинным именем: террористы.

«Терроризм — это сенсация двадцать первого века», — вдруг вспомнила Ванда.

Это сказал один преподаватель специализированного курса по борьбе с терроризмом, когда тема, по стечению обстоятельств, вдруг снова стала модной. Помнится, тогда ей очень понравилась формулировка: она была краткой, точной и содержала в себе здоровую дозу цинизма.

Однако террористы убивали намного легче, чем обычные похитители, потому что преследовали совсем иные цели. Их не волновали мысли о собственном будущем, например, что с ними будет, если их поймают. Убийство жертвы для них было абсолютно естественным и служило еще одним способом напомнить о себе, привлечь внимание к делу, которому они якобы служили. Чаще всего это были отчаянные головы, ни во что не ставившие собственную жизнь, в силу чего жизнь их жертвы тоже не имела для них никакого значения.

«Одних можно назвать бизнесменами, а других обычными, хотя и крайними, идеалистами, — объяснил им тогда преподаватель. — Они используют одни и те же методы, но на этом их сходство и кончается».

Сейчас, сидя в уже темном кабинете, Ванда терпеливо вспоминала все, что они проходили тогда на курсе, сама себе удивляясь, как много она смогла запомнить.

Похитители Гертельсмана и потенциальные убийцы Войнова продемонстрировали признаки, одинаково присущие обеим категориям. Они потребовали выкуп, но для этого обратились на телевидение. Хладнокровно расправились с жертвой, но убили не заложника, которого похитили. Установили срок, однако бесследно исчезли задолго до того, как этот срок истек.

Что, в сущности, им было нужно? Деньги?

Чем больше она рассуждала на эту тему, тем больше сомневалась в том, что деньги были их главной целью. Безусловно, выкуп тоже был немаловажным, но, может быть, не настолько, как можно было предположить, руководствуясь обычной логикой.

Если только агентство «Вав», издательский консорциум или кто-то из работодателей мисс Настасьи Вокс им уже не заплатили.

Но тогда кому была нужна эта рекламная кампания, которую столь шумно провели похитители? Поднимать шум из-за чего-то, о чем можно тихо договориться, было, по крайней мере, глупо и могло привести к непредсказуемым последствиям.

Эх, если бы можно было узнать, что же произошло в швейцарском агентстве!

Ванда в третий раз за этот вечер набрала Крыстанова.

— А сейчас-то что? Не можешь без меня заснуть?

В первую минуту она даже не поняла, что он шутит, потому что не ожидала такой реакции.

— Сейчас пять минут двенадцатого, поэтому я спрашиваю.

— А я и не знала, что ты так рано ложишься.

— Я еще не лег. Но, слушая тебя, я прихожу к выводу, что и ты еще не собираешься спать.

— Я еще в офисе.

— И что ты там делаешь, если, конечно, не секрет?

— Пытаюсь кое-что для себя прояснить. Например, что происходит в агентстве «Вав»? И не отправил ли случайно прокурор письмо швейцарцам с просьбой о содействии?

— Ты знаешь, случайно отправил, — ответил Крыстанов. — Как и ожидалось, оттуда пришел ответ с вежливым отказом. Видите ли, в настоящий момент у них нет законных оснований официально проверять агентство — телефоны, банковские счета и прочее.

— А неофициально?

— Неофициально они тоже не могут сделать многого. Коллега Отто Бирман, о котором я тебе рассказывал, попытался осторожно покопаться, но у него ничего не получилось. А если в «Вав» почувствуют, что ими кто-то интересуется, а тем более, под них копает, то у этого человека или организации могут быть большие неприятности. Агентство оказалось очень мощным, так что нетрудно догадаться, какие у него адвокаты.

— Да я это предполагала еще с самого начала, — ответила Ванда. — И чем больше об этом думаю, тем больше их подозреваю.

— В чем?

— В том-то все и дело, что точно еще не знаю.

— Если у тебя возникнет какая-то идея, думаю, мы всегда можем рассчитывать на Отто. Но ему нужно предложить что-то конкретное, на что он мог бы опереться.

— Пока что только интуиция, — призналась Ванда.

— Именно этого я и боялся.

Ванда решила больше ему не звонить, по крайней мере, сегодня вечером. Действительно, выглядело несколько странно звонить ему каждые несколько часов только потому, что ей в голову пришла какая-то идея. Кроме того, ей было неприятно, что в своих рассуждениях она не была достаточно уверена и точна. Получалось, что ей необходимо его одобрение.

«Или ты пытаешься ему понравиться», — мысленно подколола она себя.

Вот и еще один день прошел абсолютно бесполезно. По крайней мере, ее ощущение было таким. Утром она обычно просыпалась усталой, но дальше день шел по накатанным рельсам, и она не позволяла себе расслабиться ни на миг. Потом часы начинали стремительно катиться, словно камни в пропасть, запущенные чьей-то сильной рукой, а Ванда летела вслед за ними, из последних сил стараясь остаться целой и невредимой, объясняя это каким-то высшим смыслом, торопясь ответить на вопросы, которые ее вообще не касались, или хотя бы добраться до вечера, когда все пережитое за день наконец обрушивалось вниз, оставляя ее наедине со страхами и призраками ночи. Единственным ее прозрением за последнее время — после того, как ей позвонили из больницы, — было то, что в какой-то день даже самые безотчетные страхи могут сбыться.

В ее сознании дело Гертельсмана-Войнова все больше и больше связывалось с состоянием матери. У Ванды даже появилось чувство, что окончание этого дела какими-то неведомыми путями повлечет за собой выписку матери из больницы, ставя крест на всем остальном. И конец рано или поздно наступит. С другой стороны, пока узел противоречий не распутан, у нее оставалась немотивированная убежденность в том, что еще есть надежда.

Надежда на что?

Ответ на этот вопрос пугал ее настолько, что она даже мысленно не могла его произнести, не говоря уже о том, чтобы вымолвить вслух. Возможно, потому что это заставляло ее чувствовать себя преступницей — намного более гнусной, чем те, с которыми ей приходилось ежедневно иметь дело.

Профессиональный нюх вел ее вперед — все дальше и дальше в лабиринты расследования. Она ощущала, что наконец-то появилась столь необходимая инерция, хотя из горького опыта знала, что порой симптомы провала и победы абсолютно одинаковы.

Одновременно с этим, однако, вероятность успешного завершения расследования в обозримом будущем рождала в душе суеверный страх.

Единственное, что она могла бы сделать, чтобы перехитрить то, что считала своей собственной судьбой, роком, — это повести оперативно-розыскные действия в неправильном направлении. А поскольку с наступлением ночи страх снова превращался в панический ужас, Ванда подумала, что она бы с удовольствием это сделала, если бы только знала, какое направление правильное.

Уже в полночь Ванда наконец закрыла дверь кабинета на ключ и стала спускаться по лестнице. На этот раз вместо туфель на каблуках, у нее на ногах были старые кроссовки, и она ступала столь бесшумно, что охранники вообще ее не услышали, да и монитор видеонаблюдения в это время ночи, вероятно, не показывал ничего интересного.

— Пока, мальчики, легкого вам дежурства!

Охранники обалдело уставились на нее, так как не ожидали ее увидеть.

— Спокойной ночи! — выдавил один из них, а другой только кивнул.

Ванда подошла к своей машине на парковке и подняла голову вверх.

С этой стороны дома светилось только одно окно. Ванде показалось, что в нем мелькнула крупная фигура шефа.

После двух таблеток снотворного ей все же удалось забыться беспокойным сном. И хотя ночь прошла в полусонном состоянии, наутро, без пяти минут восемь Ванда была в больнице. Ей пришлось полчаса подождать, пока кончится обход. Вместе с ней сведений дожидались еще несколько человек, которые пришли в надежде услышать благоприятные новости о своих родственниках. Это ожидание заставило ее почувствовать себя в некотором роде сплоченной с этими людьми в их как бы общем несчастьи, хотя Ванда меньше всего этого хотела. Несчастье действительно было общим, или, по крайней мере, все отдельные несчастья очень похожи друг на друга. Наверное, и вправду утешает, когда знаешь, что не только ты страдаешь, а есть еще кто-то, кто страдает столько же, а то и больше тебя. А там, за стеклянной дверью, действительно лежали люди, которые любили и которых любили и переживали за них.

Ванда как раз размышляла над мыслью, что ее случай не относится к разряду последних, когда в толпе ожидающих пронесся слух, что ночью в отделении какой-то пациент умер.

Лица у людей вытянулись и как-то посерели. Одна пожилая женщина заплакала, все бросились ее утешать, доказывая, что если бы это был ее муж, ради которого она пришла, ей бы сразу сообщили.

Ванда отошла от группы собравшихся перед дверью и принялась мерять шагами не особенно длинный коридор.

Сегодня утром она опять пропустила оперативку. Уже вторую. Разумеется, шеф продолжит прикидываться перед Крыстановым добрым и мягким, но Ванда хорошо знала, что он не простит ей и напомнит, когда сочтет нужным. Сколько у нее провинностей? Вероятно, есть и такие, о которых она вообще забыла. Но несмотря ни на что, Ванда опять воспользовалась возможностью в очередной раз скрыться и была готова делать это вновь и вновь. Она могла бы приехать в больницу попозже, но не захотела. В тихой войне с руководством она никогда не будет победителем, даже причины войны ей не были известны, но, по крайней мере, она оставляла за собой право защищаться, как может.

Ванда уже подумывала, а не спуститься ли ей вниз, чтобы выкурить сигарету, как за стеклянной дверью увидела долговязого и нескладного доктора Миланова. Как только он открыл дверь, пришедшие окружили его со всех сторон, и лишь Ванда продолжила мерять шагами коридор, все же не выпуская его из поля зрения.

Постепенно люди, получившие сведения, начали расходиться. Наконец остались только Ванда и пожилая женщина, пришедшая к супругу. Доктор знаком подозвал к себе Ванду.

— Вы к Беловской?

Ванда кивнула.

— Я вас впущу, но только на пять минут. Госпожа также войдет, чтобы увидеть супруга. Поскольку мы впускаем по одному посетителю, договоритесь, кто из вас будет первым.

Ванда без колебаний уступила пожилой женщине.

«Десять минут подожду, потом пять минут в палате, еще пять с врачом поговорю и уйду», — подумала она.

В последние два дня каждая попытка выиграть время, отодвинув хоть ненадолго неизбежное, напоминала ей отчаянные усилия заключенного отсрочить исполнение смертного приговора.

Когда женщина вернулась, Ванда уже ждала своей очереди, укутанная в зеленый одноразовый халат и бахилы, надетые на кроссовки.

В палате в два ряда стояло восемь кроватей, три из них пустовали, готовые в любой момент принять пациентов. Насколько Ванда смогла увидеть, мужчины и женщины лежали в одной палате, как будто тяжелый недуг уравнял их в гендерных признаках, которые здесь не имели никакого значения.

Ванда не смогла сразу определить, кто из больных ее мать. Ни с первой, ни со второй попытки. К счастью, сестра, которая ввела ее в палату, указала ей на кровать. Когда Ванда приблизилась, то поняла, почему не узнала мать сразу, — настолько не была похожа на нее женщина, которую она увидела. Тело под одеялом вообще не шевелилось. Чужое, незнакомое лицо пугало своей неподвижностью, левая сторона, пораженная апоплексическим ударом, походила на слегка растопленную парафиновую маску, словно съехавшую немного вниз. Глаза были открыты, при этом веко левого — полуопущено, и казались пустыми и удивленными, как будто мать с изумлением рассматривала что-то на потолке, изучая некую невероятную картину, которую болезнь сотворила специально для нее и которая была ей намного интереснее, чем то, что ее окружало. А может, она вообще смотрела не в потолок, а выше, в ту необозримую даль, где кончался этот путь и начинался другой.

Ванда с трудом преодолела желание убежать отсюда. Она осторожно взяла мать за правую руку. Живую руку, ту, которая не пострадала от инсульта. Рука была костлявой, обтянутой тонкой, словно пергамент, кожей, и была похожа на птичью лапку, а не на человеческую руку.

— Мама, — тихо прошептала Ванда и судорожно сглотнула слюну. — Мама, это я, Ванда. Как ты, мама?

Больная вообще не шевельнулась, даже не подала знак, что услышала или ощутила присутствие дочери.

— Я приходила и раньше, но меня не пускали. Я звонила тебе по телефону перед тем, как это случилось, только ты… Впрочем, это сейчас неважно. Врач сказал, что тебе уже лучше. Ты меня слышишь? Скажи мне хоть что-нибудь. Если не можешь говорить, подай какой-то знак — кивни головой или моргни. Хоть что-нибудь…

Но мать не реагировала.

Ванда почувствовала, что в груди набухает отчаяние, которого она раньше не испытывала. Ей стало тяжело дышать.

— Мама…

Она сжала руку больной и ей даже показалось, что пальцы матери тихо хрустнули.

— Вот увидишь, все пройдет. Ты поправишься. Я тебя не оставлю, буду о тебе заботиться. Я знаю, что ты мне не веришь, но ты должна поверить. Только скажи хоть что-нибудь, прошу тебя. Одно словечко… Одно-единственное, больше не надо… Врач сказал, что нет никаких причин, чтобы ты не могла говорить. Наверное, тебе очень трудно, но прошу тебя, умоляю, сделай это. Сделай ради меня.

Но старая Беловская молчала. Рука, которую держала Ванда, совсем обмякла. Из глаз Ванды полились слезы, но она их не замечала. Не заметила и сестру, которая пришла за ней.

Когда она вновь предстала перед доктором Малиновым, глаза ее были сухие, а халат она выбросила в корзину в конце коридора.

— Она выглядит ужасно, а вы сказали, что ей лучше.

Доктор почесал щетину на подбородке.

— А вы что хотели? У нее случился обширный инсульт. Если бы вы видели, в каком состоянии ее привезли, то смогли бы заметить разницу.

И в этот раз Ванда восприняла его слова как упрек лично ей. В этой больнице явно все договорились ее обвинять.

— Неужели нет никакой надежды, что она восстановится?

— Частично — да, но полностью — вряд ли. Я вас уже предупредил: потребуется много времени, усилий и постоянных забот. Работа с реабилитологом и ежедневные упражнения. Неусыпное внимание и забота. Помимо всего прочего, разумеется.

— А когда вы переведете ее в обычное отделение?

— О, — доктор попытался улыбнуться, но улыбка вышла какой-то кривой. — Сейчас я ничего не могу вам сказать. Пусть пройдет хотя бы еще несколько дней. Потом посмотрим. Вы звоните. Как только что-то прояснится, мы вам сообщим.

Ванда, как во сне, спустилась на лифте на первый этаж и вышла из больницы. Когда дверь у нее за спиной захлопнулась, раскрыла сумку и стала лихорадочно искать сигареты. Потом быстро закурила. Как всегда, истина оказалась слишком горькой, чтобы быть истиной. Женщина, чью руку она только что держала в своей руке, была каким-то бледным подобием ее матери. Сознание Ванды отказывалось ее узнавать. Невозможно было принять тот факт, что это человеческое существо, замкнутое в жалкую, немощную оболочку, когда-то было ее самым близким человеком.

Скорее всего, старая Беловская решила уйти навсегда, но где-то посередине пути раздумала и вернулась.

«Ну, хорошо, — сказала себе Ванда. — Вот выпишут ее из больницы, я привезу ее домой, положу в ее собственную постель, а дальше?»

Всего за один день, даже за один миг, вся ее оставшаяся жизнь оказалась позади высокой, непреодолимой стены, которую она сейчас пыталась пробить головой.

Выбор между эгоизмом и долгом нельзя было назвать выбором. Это было принуждением, независимо от того, в какую сторону могли наклониться весы. Хотя сомнений — в какую — вообще не было.

Она направилась к машине, продолжая не слышать телефон, звонивший уже в третий раз.