Нобелевский лауреат

6

Прохладный вечер незаметно сменился холодной беззвездной ночью. Инспектор Беловская вышла из подъезда. Ей нужно было обойти дом, чтобы оказаться с другой стороны. На ногах у нее были кеды, позволявшие ступать совсем бесшумно, хотя сейчас это не имело никакого значения. Просто ей нравилось легко ступать — словно с плеч упал весь груз, вся усталость прошедшего дня, а может, и что-то другое. Когда-то, когда она еще жила в центре, она каждый вечер ходила бегать в Борисов сад. Тогда Ванда почти бросила курить. Ей было в собственном теле легко, она прекрасно себя чувствовала, но не это было главной причиной ее вечерних пробежек по аллеям парка. Просто таким образом она на целый час сокращала время, которое нужно было провести дома. Тогда она встречалась с одним коллегой, с которым у нее вроде и не было серьезных отношений, но в один прекрасный день он ей заявил, что ему все надоело и он намерен жениться. И действительно, спустя два месяца женился. Только на другой.

«В этой жизни я хочу идти своей дорогой. И чтобы кто-то был рядом».

Так он ей и сказал. А она в ответ рассмеялась. Конечно же, смеялась не над ним, а над логикой его рассуждений. Над его желаниями.

Но он был упрям. Гораздо больше, чем она могла предположить.

А ведь бегом она занималась и из-за него. От злости и немного от обиды. Когда Ванда бегала, она чувствовала себя недосягаемой. Она могла убежать от всех и добраться всюду, куда захочет, но не это было ее целью. У нее вообще не было цели. Ей нужно было правильно дышать и во что бы то ни стало все это выдержать. Но потом все куда-то исчезало, растворялось в воздухе. Все мысли улетучивались или вообще не рождались. Тело превращалось в хорошо отлаженный механизм, которым она сама управляла. Единственное, что ее тогда интересовало, было безошибочное управление этим механизмом.

С того времени сохранились только кеды.

Ее белый «опель» был припаркован где-то позади дома. Но где именно, она не помнила. Она оставила его на парковке еще в конце ноября. И с тех пор ходила туда всего два-три раза. Ванда прошлась по парковке, разыскивая машину, и, наконец, обнаружила ее в самом углу, там, где их дом упирался в соседний.

Она села в машину. Внутри было холодно, влажно и пахло плесенью. Мотор долго не заводился, но на седьмой или восьмой раз получилось. Ванда оставила его работать и включила отопление. Она не ожидала, что все получится так гладко. Посмотрев на табло, с удивлением установила, что даже есть немного бензина. «Вот это можно назвать приятным бытовым сюрпризом», — подумала она. Хотя нельзя сказать, что это ее сильно обрадовало.

Что-то мешало ей воспринимать мир таким, каким она воспринимала его час назад. Оно вклинилось между Вандой и миром, от этого в душе росла необъяснимая тревога. Ванда почти физически ощущала, как мрак вокруг нее все больше сгущается, и она погружается в некое силовое поле, которое все больше сковывает ее, мешая двигаться. Жесты стали неуклюжими и невыразительными. Ноги отказывались идти, да она и сама уже никуда не хотела. И это что-то не было страхом, который еще недавно сильно мучил ее. Это была книга Гертельсмана. И хотя Ванде удалось прочитать всего две страницы, уже самые первые фразы «Кровавого рассвета» породили в душе мрачное бессилие. Книгу нужно прочитать до утра, а она не могла заставить себя даже прикоснуться к ней. У нее совсем не осталось времени. А ведь нужно еще хоть немного поспать. Просто лечь в постель и расслабиться. Но только не с этой книгой в руках.

Ванда переключила на первую скорость и осторожно тронулась с места. Миновав несколько близлежащих улочек, она выехала на бульвар и постепенно успокоилась. «Опель» двигался очень даже уверенно. То странное постукивание, которое насторожило ее тогда осенью, не исчезло, но слышалось еле-еле. Машинка должна выдержать.

Точно без трех минут десять Ванда остановилась на заправке на Окружном шоссе, как они и договорились. Вокруг не было ни одной машины. Не выходя из «опеля», она осмотрелась вокруг, но по-прежнему никого не увидела. Пистолет под мышкой, несмотря на тяжесть, внушал ей уверенность.

Она прождала не более пятнадцати минут, но они показались ей вечностью. Ванда выключила обогрев, и в машине вновь стало холодно, однако, она не могла рисковать и стоять с включенным двигателем. Взглянув в очередной раз в боковое зеркало, Ванда наконец увидела того, кого ждала. А точнее, его силуэт — скорее толстый, чем крупный, который неожиданно легко оказался у машины, быстро открыл дверцу и уселся рядом с ней.

— Трогай! — приказал он, запыхавшись. — Нельзя стоять на одном месте, нас могут засечь.

— Не получится, Бегемот! — мягко возразила ему Ванда. — У меня бензин кончился. К тому же никто нас не засечет, не бойся!

— Тогда давай где-нибудь заправимся… Только не здесь. Где-то подальше. Я тебе скажу, где, — продолжал настаивать пришелец.

— Ты что, не понимаешь, что я не могу?

— Тогда я пошел, — заявил Бегемот и попытался открыть дверцу.

— Никуда ты не пойдешь, — отрезала Ванда, пожалев, что у нее на машине нет электронного замка. А Бегемот уже ступил одной ногой на землю.

— Вернись, — крикнула она ему, но Бегемот и ухом не повел. Хотя было видно, что он колеблется. Наверное, пытался взвесить, чем он рискует в обоих случаях. Бегемот не был дураком и определенно знал, чего ему бояться.

— Не знаю, какая у тебя проблема, — вымолвил он и снова закрыл дверцу. — Но если мы сейчас же не уедем отсюда, я даже пальцем не пошевельну.

— Проблема такая, что у меня до зарплаты осталось десять левов, — сказала Ванда и тронулась с места. — Мне надо наполнить бак, а не на что.

— Ах, вот в чем дело, — Бегемот противно ухмыльнулся. Ванда еле сдержалась, чтобы не нажать на тормоз и запечатать эту ухмылку у него на физиономии на вечные времена. — Не бери в голову, инспекторша, только остановись там, где я тебе укажу. С удовольствием подарю тебе порцию бензина, причем самого лучшего. Потом не говори, что Бегемот отказывается помогать народной милиции.

Ванда, сжав зубы, погнала машину по Окружному шоссе. Ей очень не хотелось иметь дело с этим кретином, но, к сожалению, из всех информаторов сейчас только он один мог помочь.

Бегемот входил в банду Электрода. Начав как небольшая дворовая банда со страхования и выбивания просроченных долгов, она постепенно превратилась в целый бандитский холдинг. Потом бандиты переквалифицировались и в последнее время действовали только через интернет, к тому же занимались и долговыми махинациями. Располагали десятком действующих фирм, но фиктивных у них было раза в три больше, через которые они выкачивали НДС и отмывали деньги. Электроду импонировал грязный бизнес, но только не грубый. В свое время он взял под крыло недоучившегося экономиста Ивана Мартинова Христова, обучавшегося бухгалтерии в престижном провинциальном университете. Электроду явно пришелся по душе полный, несимпатичный, раболепный молодой человек, которому он тут же предложил работу, наградив подходящим прозвищем Бегемот. С тех пор Бегемот настолько преуспел в налоговых махинациях, что стал настоящим факиром. О нем ходили слухи, что он успешно управляет чуть ли не половиной финансов Электрода, хотя это были не только его личные деньги, но и его клиентов тоже. Бегемот стоял слишком высоко, чтобы быть простым информатором. Потому так ужасно боялся. Кроме того, Ванда была почти уверена: вероятность того, что банда Электрода, рискуя провалить весьма успешный бизнес, займется похищениями, слишком мала.

Если, конечно, они не выполняли чей-то заказ.

Заказ, отказаться от которого не смог даже хитрый и подлый Электрод.

— Как брат? — спросила Ванда.

— Спасибо, хорошо.

— Ты это серьезно?

— Слушай, инспекторша, не будь стервой. — Голос Бегемота, исполненный ярости, понизился до свистящего шепота. — Нечего издеваться! Ты ведь хочешь, чтобы я тебе помог?

Брат Бегемота некоторое время тоже подвизался у Электрода, но его вышвырнули и не ликвидировали только потому, что Бегемот умолил Электрода. Кто знает, что он ему пообещал, но однажды, в порыве откровенности, он признался Ванде, что на карту поставлена его жизнь. А то, что он разговаривает с Вандой, все равно что сам сует голову в петлю. И оба понимали, что это так и есть.

Брат Бегемота, наркоман со стажем, не только обокрал Электрода, но спустя год с особой жестокостью убил собственную бабушку, поскольку средства, украденные у Электрода, кончились, а Бегемот категорически отказался давать ему деньги на наркотики. Бабушка фактически их вырастила, потому что их мать, которая приходилась ей дочерью, умерла от кровоизлияния в мозг, когда они были совсем маленькими. Вскоре после ее смерти отец уехал на работу в Сирию и больше не вернулся.

Сейчас брат Бегемота отбывал срок в варненской тюрьме, где его сокамерники каждую ночь издевались над ним, как хотели. Причем это делалось в присутствии охраны, которая в силу своей малочисленности не вмешивалась. Уже через три месяца стало известно, что он болен СПИДом. Благодаря своему близкому знакомству с одним из тюремных социальных работников, Крыстанов добился, чтобы его перевели в другую камеру.

— Все зависит от тебя, Бегемот, — заявил Крыстанов, когда того впервые арестовали и решили сделать информатором.

— Только отпустите его, чтобы он мог хотя бы умереть при мне, — скулил тогда Бегемот, а по щекам у него катились мелкие слезы.

С тех пор он не раз катался в машине Ванды. «Кто-то может решить, что мы любовники», — вдруг с отвращением подумала она.

Однако Бегемот ничего не знал о Гертельсмане. Он тоже услышал об этом из новостей, но не имел представления, кто мог похитить писателя, а также где его могут содержать.

— Ты ведь знаешь, я такими делами не занимаюсь, — извиняющимся тоном сказал он. — Я ведь финансист, а не простой уголовник.

— Я же не говорю, что это вы, — возразила Ванда. — Но убеждена, что ты можешь узнать, кто это сделал. У тебя есть время до завтрашнего вечера. Буду тебя ждать на том же месте.

— Я не успею. С твоей стороны подло так на меня наседать.

— Успеешь. В противном случае вернем твоего братца обратно. Я слышала, что его дружки сильно по нему скучают.

Некоторое время они ехали молча.

— Тут слухи ходили, — первым нарушил молчание Бегемот, — что тебя уволили. Но вижу — вернули обратно. Наверное, не так много желающих при ваших-то зарплатах.

— Просто ты неправильно услышал.

— Возможно, возможно. Я не шантажирую людей в обмен на информацию. Но до меня доходят разные слухи.

Они уже почти выехали из Софии, когда Бегемот велел ей остановиться на заправке — последней перед пловдивской магистралью. Потом приказал появившемуся технику залить бак доверху. Голос у него вновь стал грубым, не терпящим возражений, как тогда по телефону. Ванда подумала, что этот голос никак не вяжется с рыхлым, расплывшимся телом, а также не может принадлежать человеку с мелкой, подлой душонкой.

— Вымоешь все стекла, как положено, не только переднее. И фары оботри, — приказал он парню и сунул ему в руку банкноту в пять левов. Потом вошел внутрь, чтобы оплатить счет. Ванда осталась сидеть в машине. Увидев, что Бегемот вышел, тронулась с места. Бегемот обогнул заправку и исчез в темноте. Ванда успела заметить, что он говорит по мобильному.

Домой она вернулась в полдвенадцатого ночи. Хотела позвонить Крыстанову, ведь еще не было поздно, но раздумала. Сам позвонит, если нужно будет.

Генри неподвижно сидел в своем террариуме в полной темноте. Ванда зажгла свет, но ящерица даже не шевельнулась. Генри смотрел куда-то сквозь нее, как бы не замечая.

«Все еще на меня сердится», — подумала Ванда.

Книга Гертельсмана лежала на кухонном столе так же, как она ее оставила — перевернутая страницами вниз. «Словно мертвая птица, — подумалось Ванде. — Наверное, наклевалась букв отравленной книги и умерла именно здесь, в ее жилище, у нее на руках».

Ей вдруг захотелось немедленно принять горячий душ и сразу лечь. Но это означало бы, что она не станет читать. А ей нужно продолжить. Вполне может оказаться, что в «Кровавом рассвете» нет ничего такого, что она предполагала найти, хотя даже представления не имела, что это должно быть. Но Ванда была уверена, что Настасья Вокс дала ей дельный совет — искренний и верный. Если у человека были тайны и их надо было спрятать от чужих глаз, то лучшего места, чем книга, просто не найти, ибо книга — сама по себе большая тайна. Разумеется, кто-то, вроде литературного агента, жизнь которого проходит в чтении книг и общении с писателями, может ее в момент разгадать. Но Ванда успевала прочитать за год всего одну-две книги, а потому нынешняя ночь рисовалась серьезным испытанием. Она очень надеялась, что на следующих страницах будет рассказана какая-то история, потому что в противном случае она вообще может не догадаться, о чем книга должна ей рассказать.

Ванда подумала, что неплохо было бы вновь посмотреть видеозапись, но дома не было компьютера. Ей вдруг показалось, что в той записи есть какая-то деталь, которую она пропустила, а именно она может оказаться очень важной.

Ванда налила воды в кофеварку, поставила ее на конфорку и пошла в ванную.

Вместо того, чтобы постоять хотя бы полчасика под горячими струями, она разрешила себе всего лишь десять минут прохладного душа, вымыла голову и вышла из ванной, так и не прогнав неистового желания тотчас же погрузиться в сон, который сейчас медленно стекал с нее, оставляя мокрые следы на полу. Она не смогла прогнать сон, и теперь оставалось только промокнуть его остатки банным полотенцем.

Слова Гертельсмана молотом били по голове. Ванда сначала пыталась как-то защититься от них, но потом отказалась. Они настигали ее повсюду. Даже когда она не совсем понимала их смысл, удары молота не прекращались. После нескольких страниц ей хотелось перестать читать, но она уже не могла остановиться, испытывая при этом какую-то странную боль, которая ее пьянила.

«Кровавый рассвет» был бесхитростной книгой. В ней не было ни какой-то определенной истории, ни героев. Словно Гертельсман написал ее только для себя. Это была книга о рождении и изгнании, о терроре и личной вине, которую невозможно искупить покаянием. Это была книга о любви, которую испытываешь лишь издали. Это была многоцветная книга. Разные краски чередовались друг с другом, проникая через зрачки глаз в самые тайные уголки мозга — настолько болезненно-яркими они были. Это была книга о мертвых. О мире, который люди уже покинули, или в котором еще не успели родиться.

Подобной книги ей еще не доводилось читать. Но она, сама не понимая почему, все именно так себе и представляла.

Эта книга была похожа на Библию. Может быть, потому что Ванда испытывала подобный страх и восторг. Она словно наполняла кровь каким-то химическим веществом, которое с каждым прочитанным словом изменяло ее внутреннюю структуру, заставляя клетки быстрее умирать и вновь рождаться, наполняя ткани кислородом, делая все нервные окончания еще более чувствительными. При этом сама мысль о чужом страдании пронизывала ее, словно собственная боль — невыносимая, но потому настоящая, желанная, острая.

Человеком, от имени которого велся рассказ, был сам Гертельсман. В этом не было никаких сомнений. И не потому, что он был автором этого произведения, а потому, что, добровольно замуровав себя в нем, заживо себя похоронил. Это было ужасно, но вместе с тем и величественно. Ванда не могла себе представить, как после этой книги он мог еще что-то написать, хотя доказательством тому, что он это сделал, была вторая книга, лежащая на столе, которую Ванда еще не успела открыть.

Как бы желая убедиться, что она существует, Ванда прикоснулась к ней, даже сжала ее рукой. Она была такой же тонкой и легкой, какой вначале показалась ей первая. Невзрачная. Неброская.

Чтобы прочитать ее за одну ночь. Смех, да и только!

Но если человек в книге и вправду был Гертельсман, а в этом сомнений не было, то кто, в таком случае, тот человек из вчерашнего репортажа, нобелевский лауреат с большим плешивым лбом и черными, почти потухшими глазами?

«А может быть, Гертельсман уже перестал страдать», — подумала Ванда.

Но разве такое возможно после того, что он написал, вначале все это пережив?

Ведь страшнее того, что случилось, не может быть. Страшнее этого она вообще не могла себе представить. Такому человеку, как он, который внутренне уже мертв, нечего бояться. Что может напугать его? Какие-то местные гангстеры? Нет, только не Гертельсмана, особенно после такой книги. Даже если он и не переживал того, о чем написал, даже если все это от начала до конца выдумано, ужас, описанный в книге, не становился менее реальным.

Под всеми красками, которые вытекали из книги, наслаиваясь, как в калейдоскопе, одна на другую, четко виднелся мрак — черный, гладкий, твердый, как сталь.

В некотором смысле, эта книга Гертельсмана была посланием из его собственной могилы. Ведь именно так было написано в его биографии — что долгие месяцы он прятался в каких-то развалинах. Фактически, он умер еще тогда, и об этом ясно свидетельствовали страницы его книги. А разве кто-то может умирать дважды? Наверное, этого не сможет сделать даже нобелевский лауреат.

И вдруг ее охватила уверенность, что он вне опасности. Но в то же время само ощущение угрозы не покидало ее, напротив, даже усилилось. Стало более острым. И не только из-за книги. Это подсказывала ее собственная интуиция. Как будто куда-то звала. Но Ванда тут же постаралась прогнать это ощущение. Она из опыта знала, что с интуицией нужно быть начеку, ибо она, как и логика, опирается на факты. Вот только факты, на которых основывалась интуиция, Ванде все еще не были известны. Их она могла назвать фактами будущего, так как их можно узнать только в будущем, а до тех пор их даже фактами назвать нельзя, так как их никто не знает, по крайней мере, она.

Но если Гертельсману ничто не угрожает, то почему его издатели так настаивают на том, что надо заплатить выкуп? Ведь им-то должно быть все известно. Они издали все его книги, значит, они их читали. Его литературный агент, безупречно элегантная и в одежде, и в речах, которая всего лишь несколько часов назад разговаривала с Вандой, уговаривала и убеждала ее, — все знала. Но что именно она знала? Вот теперь придется поломать голову, потому что об этом книга молчала. Явно, Гертельсман очень хорошо скрыл свою тайну, если вообще существовала какая-то тайна в этой добровольной, красивой и жестокой литературной смерти.

Ванде окончательно расхотелось спать. Более того, теперь ей даже казалось, что она никогда не сможет уснуть. Кофе остыл и покрылся неприятной на вид жирной пленкой. В пепельнице было два окурка от ее последних сигарет. Дом давно спал. Лишь время от времени тишину нарушали почти неслышные домашние звуки, которые появляются только ночью.

«Ночные голоса без слов, — сказала себе Ванда.

Мне говорят до самого утра.

Но я не просыпаюсь».

Ванде хотелось закончить стихотворение и записать его. Но только не в телефоне. На бумаге. Однако она тут же отказалась от этой мысли. Невелика потеря. Все равно, это никому не нужно. А те, кого это могло заинтересовать, — ее шефов, кукловодов, столпов Системы, — и так могли читать ее мысли.

«Но я не просыпаюсь», — повторила она.

Не просыпаюсь.

Ванда перестала читать, потому что вдруг ощутила, что ей холодно. Она забыла снять мокрый халат и переодеться. Влажные, не расчесанные и не высушенные волосы холодили голову. Уши и кончики пальцев были просто ледяными.

Ванда достала из шкафа толстую зимнюю пижаму, поверх нее напялила старый домашний свитер, наскоро высушила волосы феном и улеглась с книгой в постель. Хотя она была абсолютно уверена, что не сможет заснуть, все же завела будильник на полседьмого, чтобы не проспать. Часы показывали пятнадцать минут четвертого, а она дошла только до середины «Кровавого рассвета». Чтение продвигалось мучительно медленно, что отчасти объяснялось характером самой книги, но также и тем, что Ванда — а в этом ей пришлось себе признаться — уже давно потеряла навыки чтения книг. И теперь литература мстила ей: мысли и восприятие настолько путались, что Ванде стало казаться, что она уже никогда не сможет привести их в порядок.

Иногда она спохватывалась, что не помнит куска, который только что прочитала, или давала себе отчет в том, что не понимает прочитанного. Тогда возвращалась назад. Читала заново — медленно и вдумчиво, но результат был тем же. Все слова были понятны. Гертельсман использовал простой, без витиеватостей, доходчивый язык. Каждая составная часть была ясной, элементарной, как бы излучающей свой собственный свет. И тем не менее, Ванда ничего не понимала. Как только слова связывались друг с другом, вероятно, тут же происходила некая химическая реакция, которая обволакивала ее мозг, заставляя чувствовать себя беспомощной. Ванда никогда не слышала о потоке сознания и, наверное, очень бы удивилась, если бы ей кто-то сказал, что существует такой литературный стиль.

В какой-то момент мелькнула мысль, что Гертельсман, вероятно, использует некий исключительно сложный код из фраз и образов, ключ к которому известен ему одному. Но что, интересно, он смог бы зашифровать таким образом? И, главное, зачем? Может быть, ему захотелось скрыть собственную сущность, от которой любой бы отказался, — сущность слабого человека, оказавшегося в бездне безысходности. Но как раз это Ванда могла бы понять.

Медленно продвигаясь вперед, возвращаясь, перечитывая, размышляя, подбирая то одно, то другое толкование прочитанного, она злилась на Гертельсмана все больше и больше. Ей стало казаться, что он написал «Кровавый рассвет» с одной-единственной целью: раздавить читателя, не позволить ему живым добраться до конца книги. Писатель хотел заставить незнакомого ему читателя вступить в борьбу с книгой, хотя знал, что он обречен на провал, ибо книга не могла не победить его.

Время бежало, и до утра осталось всего ничего.

Если ему и вправду дали Нобелевскую премию за «Кровавый рассвет», то при этом, вероятно, опирались на ту же логику, что при награждении генерала, который ради победы в бессмысленном сражении или братоубийственной войне уничтожил сотни тысяч невинных людей.

Пелена сна потихоньку обволакивала Ванду, и у нее уже не было сил сопротивляться. Окончательно отупев от безжалостных ударов книги, она не видела смысла читать ее дальше. С какого-то момента уже не имело значения, успеет ли она дочитать до конца. Ванда давно пребывала в каком-то летаргическом состоянии, чувствуя себя так, будто ее отравили. Мелькнула даже мысль, что Настасья нарочно подсунула ей экземпляр книги, в которой странички были намазаны каким-то снадобьем. Потом книга выпала из рук и упала ей на грудь, но Ванда даже не заметила, ибо она уже крепко спала.

Когда будильник зазвонил, Ванда вскочила с ощущением, что только что сомкнула глаза и проспала не больше десяти минут, но фактически с тех пор прошло почти два часа. Глаза продолжали смыкаться, и казалось, что нет такой силы, которая могла бы поднять ее с постели. Она не могла даже пошевельнуться. Последним усилием воли заставила себя окончательно открыть глаза, вспомнив о Яворе и других коллегах, которые должны были работать всю ночь. Надо сказать, что мысль о них не пробудила в ней чувство вины, чтобы все-таки встать. За окном было уже светло. Если б она жила пониже, наверняка услышала бы и пение птиц. Книга свалилась на пол. Ванда взяла ее в руки и попыталась вспомнить, до какой страницы она дошла, прежде чем уснуть. Но не смогла. Вероятно, придется начать сначала уже сегодня вечером, а может быть, если удастся, и пораньше.

Что-то внутри нее сопротивлялось этому решению, но так тихо и неуверенно, что она не сразу поняла. А кто сказал, что она должна прочитать книгу до того, как пройдут семьдесят два часа, отпущенные похитителями? Она сама все выдумала, потому что решила, что сможет обнаружить в книге какой-то невидимый след или хотя бы намек на нечто такое, что сможет повести ее дальше. Одного-единственного слова было бы достаточно.

Но ничего подобного не было.

Если бы было, Ванда вряд ли смогла бы заснуть.

Значит, книга бесполезна.

Но несмотря на это, она все же решила дочитать ее до конца, а потом прочитать и другую. Она не помнила ее названия, но не стала напрягаться. Ведь книга лежит на кухонном столе, она не могла испариться оттуда. Так что ей не избежать чтения. Это было компенсацией за столько лет, в течение которых ей не доводилось испытывать блаженство от прикосновения к книге, от погружения в звенящую, плотную тишину.

Она с трудом доковыляла до ванной и долго плескала себе в лицо ледяной водой. Кожа ее раскраснелась, глаза опухли. Вообще-то, выглядела она ужасно, но ничего нельзя поделать. Быстро оделась, одним глотком выпила остатки холодного кофе, ожидавшего ее на кухонном столе вместе со второй книгой Гертельсмана. «Бедняки» — вот как она называлась. Ванда машинально пролистала ее. Было много диалогов, и это уже хорошо. Раз есть диалог, значит, есть история, есть какое-то развитие. Можно начать сегодня вечером, ведь все равно ее придется прочитать.

Но сейчас надо торопиться. Последние сутки можно считать потерянными, если только Крыстанову и его команде не удалось обнаружить что-то новое. Но в таком случае они бы ей позвонили. А если бы «всей полиции», как изволил выразиться министр, удалось напасть на след похитителей, шеф уже давно бы стал трезвонить, чтобы сказать ей, что он о ней думает. Но все молчали.

Ванда чувствовала себя так, как должен чувствовать себя человек у края пустыни, которую предстоит перейти, но трудно решиться сделать первый шаг. Если и завтрашнее начало дня будет таким же, как сегодня, то можно безнадежно опоздать. Невидимый противник не пугал ее так, как ее собственная беспомощность. Она все никак не могла понять, откуда надо начать работать над делом Гертельсмана, чтобы появилась хоть крохотная надежда успеть его вызволить.

Кроме того, ее не покидало неприятное чувство, что Система ведет какую-то свою игру. Впрочем, вчера Гергинов сказал ей об этом почти в открытую, но Ванда интуитивно ощущала, что за якобы политической мотивировкой прячется нечто иное. Речь не шла о каком-то сложном механизме, все было гораздо более прозаичным — деньги и власть. Считалось, что с помощью этих двух составляющих можно уничтожить государство, но, в сущности, они просто облегчали переход из одного агрегатного состояния в другое, в зависимости от того, какое из них необходимо в данный момент. Нет, в Системе, как впрочем, в любом силовом механизме, было заложено нечто огромное и незыблемое, которое в последнее время все чаще работало вхолостую, превращая в общем-то благородный, на первый взгляд, лозунг о неизбежности зла в открытую угрозу. Иногда Ванде даже казалось, что угроза может быть направлена и на таких, как она, поэтому на протяжении многих лет твердо противостояла всем попыткам, пусть даже немногочисленным, представить ее к повышению по службе. Там, где она сейчас находилась она, по крайней мере, знала, на чьей стороне играет. А на вершине иерархии четкость границ размывалась, именно это и было той особенностью, которой никто не мог избежать. Конечно, нельзя говорить, что все без исключения были коррупционерами или преступниками, как раз наоборот. Но не быть ими помогали собственные представления и сила воли. А вот все остальное было тем фундаментом, на котором строилась государственная система.

«Весь мир», — уточнила Ванда, пересекая собственную гостиную с пистолетом в одной руке и дамской сумкой в другой.

Уткнувшись носом в стенку террариума, Генри внимательно следил за ней. За ночь он успокоился, даже выглядел немного унылым. Ванде стало жалко игуану. С ее стороны было нечестно оставлять его одиноким и беспомощным, пусть даже в ярости. Она была привязана к игуане и наивно любила приписывать ей человеческие качества, хотя отлично сознавала, что для Генри ее привязанность не имеет никакого значения. Например, она была уверена, что Генри хочет быть свободным. Ничего другого Ванда придумать не могла. Она не хотела даже на секунду представить себе, что совершенно его не понимает, и что он ничего не хочет. Во всяком случае, от нее.

Когда-нибудь, мечтала Ванда, у нее будет достаточно денег, и она сможет подарить себе путешествие в страну, где водятся игуаны, и тогда она выпустит Генри к его собратьям. Наверное, они быстро расправятся с ним, но об этом Ванда не хотела думать. Кроме того, до тех пор Генри мог вырасти до размеров комодского варана, что провалило бы весь ее спасательный план.

Лифт снова не работал, и Ванда побежала вниз, стуча каблуками. «Как обыкновенная чиновница», — подумала она, и это сравнение неожиданно ее развеселило.

От бессонной ночи и бессмысленного чтения голова была тяжелой и пустой. Почему она решила, что должна думать только о Гертельсмане? А он, когда писал книгу, неужели думал о ком-то, кроме себя? «Да, господин нобелевский лауреат, — мысленно упрекнула его Ванда, — вы мне совсем не помогаете!» Словно для Эдуардо Гертельсмана его собственное спасение уже не имело никакого смысла.