Нобелевский лауреат

5

На этот раз Ванда не только не успела запомнить стихотворение, она вообще не обратила на него никакого внимания, потому что оно возникло в голове именно в тот момент, когда секретарша министра ввела ее в кабинет. Это был огромный кабинет с длинным, массивным столом для заседаний, на котором после некоторых преобразований можно было играть в бильярд. Стол был под стать кабинету. Он годился для занятий верховой ездой, или для катания на роликовых коньках, если бы, конечно, это могло кому-то прийти в голову. Ванда на глаз прикинула, что кабинет намного больше всей ее квартиры.

— Инспектор Беловская! — Министр вышел из-за стола и направился к ней. — Ванда! Сколько лет, сколько зим! Как быстро летит время! А ты все такая же, прекрасно выглядишь!

— Господин министр, — смущенно сказала Ванда и запнулась, ожидая, что он тут же сделает ей замечание и попросит обращаться к нему, как и раньше, по имени. Но ничего подобного не последовало.

— Как я рад тебя видеть, — не переставал восклицать министр. — Что тебе предложить? Чай или кофе?

Несмотря на то, что Ванда продрогла на скамейке, она отказалась. Министр заказал секретарше один кофе, потом достал массивную, по всему видно, дорогую, шариковую ручку, отметил что-то в небольшом, почти дамском, блокнотике, который после этого убрал в карман.

— «Весна», — почти прошептала Ванда.

— Ты что-то сказала? — взглянул на нее Гергинов.

— Нет, ничего, — смущенно улыбнулась она.

— Ну вот, — снова обрадовался он. Не найдя других слов, звонко хлопнул рукой по столу и стал рассматривать ее с таким умилением, словно это была не его подчиненная, а, по крайней мере, блудная дочь.

Секретарша принесла кофе. Министр нетерпеливо схватил пакетик сахара, но, повертев его в руках, не стал разрывать и вернул на блюдечко. Затем взял чашку и залпом выпил кофе, словно какое-то горькое лекарство.

— Что поделаешь, диета, — объяснил министр, поймав взгляд Ванды. — За все приходится платить. Все-таки молодость-то уже прошла. Ну, а ты?

— Моя тоже, — подтвердила Ванда.

Министр засмеялся.

— Все шутки шутишь… Нет, ну ты скажи, какая каша заварилась с этим нобелевским лауреатом, а! Я даже не хочу думать, что будет, если вовремя его не выручим. И без того нас нагнули, дальше некуда. С самого утра вся полиция стоит на ушах, только им и занимаемся. У нас на подозрении четыре группы, отрабатываем сейчас места, где они могут быть, но пока ничего… Да ты их знаешь: «Фантомы», «Балбесы», «Три поросенка» и банда Электрода. Ведь вы их разрабатывали. Во всяком случае, так говорит твой шеф. А лауреата мы доверили тебе, так как это очень ответственная задача. Так что докладывай.

Ванда принялась перечислять, что ей уже удалось установить. Закончив, она даже сама удивилась, как мало успела сделать. Фактически, из сделанного не стало ясно, куда двигаться дальше. Не было даже предварительных гипотез. Только одно: Гертельсмана кто-то взял в заложники и теперь требует за него выкуп. И это, вероятнее всего, какая-то местная бандитская группировка. Ничего другого на данном этапе невозможно было допустить. Но Ванда рассказала министру о разговоре с мисс Вокс, передав его почти слово в слово. Министр нахмурился.

— Я знаю об этом письме. Читал его. Хорошо написано, с пафосом. Я понимаю этих людей. Даже очень хорошо их понимаю, ведь мы боремся за одно и то же. Только все это чушь, Беловская. Они что же, думают, что мы тут… Ты отдаешь себе отчет, что сейчас о нас говорят все мировые СМИ? Все следят, что у нас происходит. Весь мир! У нас такого еще никогда не было! Ужасное преступление! Это не просто история всемирного значения, жертва-то — нобелевский лауреат! И что ж: сидеть сложа руки? И ждать, пока те заплатят выкуп, потому что они с самого начала были уверены, что мы не справимся. А Еврокомиссия? Так они завтра же такой доклад на нас сочинят, что мало не покажется! А если решат исключить нас из Евросоюза? Что тогда станем делать? И знаешь, я их пойму, если они примут такое решение, потому что мы палец о палец не ударили. Тогда иди рассказывай, сколько операций против организованной преступности мы провели, сколько мафиози арестовали и сколько преступных сетей уничтожили… Хвались, сколько влезет, — никто на тебя даже внимания не обратит. Все будут помнить только об этом Гертельсмане, а нас будут считать полными бездарями. И если сейчас не будем действовать, значит, мы и впрямь бездари!

Гергинов на секунду умолк, Ванда тоже молчала. Да и что она могла сказать.

— Я нисколько не сомневаюсь, что ты меня понимаешь, — немного помолчав, продолжил министр. — Ты уже столько лет в Системе, у тебя есть опыт, необходимые качества… Одним словом, ты — профессионал! Но сейчас особая ситуация, и здесь речь не идет только о твоем личном авторитете или о твоей службе… Да даже о министерстве! Я говорю это не для того, чтобы тебе приказать, наоборот. Я хочу, чтобы ты работала спокойно, зная, что у тебя за спиной и твое начальство, и я, а значит, все министерство. Я хочу, чтобы ты приложила все свои знания и все умения, потому что борьба с организованной преступностью — это национальный приоритет. И спасение этого несчастного нобелевского лауреата — еще больший приоритет. Потому что если мы провалимся, не только моя голова полетит, Ванда. Может закачаться все правительство. И не мне тебе объяснять, что это означает. Мы не просто потеряем доверие Евросоюза и разных там международных институтов. Гораздо хуже, ибо это дело политическое. А политические дела, Беловская, должны делаться безупречно, потому что ставки слишком высоки, а о провалах помнят всю жизнь. Пострадаем не только мы, пострадает репутация Болгарии. С нас и без того глаз не спускают. Потому что если подобное произойдет в другой стране, пошумят, пошумят и перестанут. Нас же просто уничтожат. В лучшем случае опять начнутся проверки, проверки, проверки — до бесконечности. Но только этим дело не кончится. И в этом ты можешь быть абсолютно уверена.

Министр вздохнул. Пока он говорил, Ванда смогла его рассмотреть. Ее воспоминания о сидевшем напротив нее человеке никак не совпадали с мужчиной, который сейчас столь вдохновенно ее убеждал. Нынешний Гергинов — это не просто постаревший и слегка располневший коллега из ее прошлого. Это совсем другой человек. Политик. Немного обрюзгший, слегка облысевший. Но зато теперь он выглядел более внушительным, более солидным. Бывший учитель музыки постепенно вырос, став настоящим министром, и даже непосвященному было понятно, что именно это и есть его призвание.

«Интересно, где он научился так говорить?» — подумала Ванда. А ведь в свое время он боялся заговорить даже с секретаршей, которая вечно подшучивала над ним, что он руководит духовым оркестром министерства, и все умирали со смеху.

— Да, — вынуждена была признать Ванда. — Разница колоссальная.

— Интересно, что в эту минуту делает Гертельсман? Где он сейчас? Наверное, ему страшно?

Она снова попыталась представить себе лицо человека в черном капюшоне, но поняла, что не помнит его. Забыла.

— У тебя есть ко мне какие-то вопросы?

Лицо министра выглядело усталым, хотя глаза задорно блестели после речи, которую он только что произнес.

— Почему я? — спросила Ванда. — Ведь меня отстранили на полгода, а тут вдруг поручают такое важное дело. Не знаю, должна ли я это говорить, но мой шеф сказал, что это вы, а не он, приняли решение мне его поручить.

— Ванда, — доверительно произнес министр, словно разговаривал с ребенком. — Ты ведь знаешь, что я отчитываюсь единственно перед премьер-министром, но для тебя сделаю исключение. Дело обстоит так: твое временное отстранение от должности не было наказанием. И это ты должна была сама понять. Это вынужденная мера, целью которой было уберечь тебя. Мы получили сигналы, что после того случая тебя поставили на особый учет, подняли, так сказать, планку. Тогда ты справилась блестяще, в этом никто не сомневался. Но я как министр отвечаю за вверенные мне кадры, особенно, когда они подвергаются опасности. Поэтому мы посоветовались с твоим шефом, и я решил временно перевести тебя в какое-нибудь тихое местечко, пока все не успокоится.

— Должна ли я понимать, что «успокоение» означает, что то дело закрыто?

Гергинов изумленно посмотрел на нее.

— Дело закрыли за отсутствием доказательств. А доказательств, как мы оба знаем, было предостаточно. Но комментировать не буду. Скажу тебе больше: ужасно разочарован. Во-первых, я был уверен, что ты лучше осведомлена, а во-вторых, я вижу, что ты мне не доверяешь.

— А вам не кажется, что нужно было тогда как-то меня предупредить о том, что мне что-то угрожает?

— В этом не было необходимости, — вновь усмехнулся министр. — И, как видишь, я оказался прав. А сейчас, если ты закончила с вопросами, пойдем к журналистам.

— Что?

— Я назначил пресс-конференцию на 18.30, а уже 18.25. Что ж поделаешь, случай такой, особый… Положение обязывает. К тому же, пусть лучше они от нас услышат все, что связано с похищением Гертельсмана, чем потом будут выдумывать невесть что.

Ванда не промолвила ни слова. Известие о пресс-конференции, которая должна была начаться через пять минут, повергло ее в шок. Конечно, мнение таких, как она, никогда никто не спрашивал, но она была убеждена, что руководство допускает огромную ошибку. Может быть, даже роковую.

Верно, похитители могли бы расценить это как провокацию, что неминуемо вызвало бы их ответную реакцию, и, в свою очередь, навести полицию на их след. Но Гертельсман в таком случае подвергался огромному риску.

Однако цель пресс-конференции была, как оказалось, совсем иной.

Пока они шли коридорами министерства к залу, где их уже ждали журналисты, инспектор Беловская вспомнила, что собиралась спросить министра о чем-то важном.

— А что делать с литературным агентом? Насколько я поняла, она должна находиться здесь и в нужный момент передать выкуп. Мне кажется, за ней следует установить наблюдение.

— Согласен, — ответил Гергинов. — А до завтрашнего вечера мы должны знать, кто эти люди. Или хотя бы располагать реальным планом дальнейших действий.

Перед тем, как повернуть в коридор, в конце которого находился зал, министр вдруг остановился и дал Ванде знак сделать то же самое. Перед дверью в зал уже толпились журналисты. Заведующая Отделом по связям с общественностью пыталась навести хоть какой-то порядок, но журналистов было слишком много.

— Я хочу, чтобы ты мне докладывала, когда появится что-то новое, пусть даже незначительное. Я хочу быть в курсе. Вот, возьми.

Он протянул Ванде листочек, на котором был написан номер мобильного телефона, явно, его личного. Этого номера не было ни на визитках, ни в телефонном справочнике министерства. Ванда взяла листочек и небрежно сунула его в сумку — может быть, более небрежно, чем хотела это сделать.

— Послушай, — продолжил Гергинов. — Понятно, что пресс-конференции тебе не по душе, но поверь, я их созываю не для собственного удовольствия. Ты не представляешь, какому натиску со стороны СМИ мы подвергаемся. И если они захотят, запросто могут нас закопать. А вместе с нами — и твоего нобелевского лауреата. Это я тебе говорю не как министр, а как коллега. Ты будешь только присутствовать. Вмешиваться не надо — все равно, что тебя нет. А когда разгребем эту кашу, у тебя будет достаточно времени, чтобы стать звездой.

— Я понимаю, — сказала Ванда. — И все-таки, почему я?

— Ну, ты и зануда, — засмеялся министр. — Ведь я же тебе объяснил. К тому же случай особенный, как раз для тебя. Я ведь знаю, как тебе нравятся такие вещи. Стихи пишешь, то да се… Ладно, ладно, нечего смущаться. Я ведь тоже человек искусства, ты это знаешь. Мы, так сказать, родственные души.

Инспектор Беловская судорожно сглотнула слюну. «Так тебе и надо! Нечего допытываться!» — наверное, подумала бы она, если бы в этот момент была в состоянии думать. Хотя логично: раз Система в состоянии расследовать поступки других людей, значит, она может делать то же самое и со своими служащими. Что могло бы ее остановить? Что?

Они повернули в нужный им коридор, и Ванда невольно отстала на два шага, прячась за широкую спину министра. Такой широкой она ее не помнила. От земли до неба.

Пресс-конференция продолжалась не более двадцати минут. На вопросы журналистов отвечали сам министр и шеф Ванды. Сама она сидела в конце первого ряда, среди журналистов. А их и вправду было слишком много, даже для пресс-конференции министерства. Мест в зале не хватило, так что многие толпились у двери. Ванда насчитала по крайней мере десять телевизионных камер, но была уверена, что их намного больше.

Министр не сообщил ничего конкретного. Только повторил, что все силы полиции брошены на поиски пропавшего писателя, к тому же похищение такой всемирно известной личности, как господин Гертельсман, является преступлением, равного которому в Болгарии еще не было. В завершение он заверил представителей средств массовой информации, а в их лице и всю международную общественность, что болгарская полиция сделает все от нее зависящее, чтобы инцидент с писателем закончился благополучно. Шеф Беловской добавил, что дело поручено самым опытным специалистам, при этом вообще не смотрел в ее сторону, несмотря на то, что они поздоровались при входе в зал. Он пояснил, что работа ведется в нескольких направлениях, разрабатываются разные версии, и попросил журналистов не публиковать информацию, которая может навредить расследованию и всей операции по спасению Гертельсмана. При этом подчеркнул, что министерство не будет сообщать никакой предварительной информации, и если что-то непроверенное появится в публичном пространстве, это будет означать, что оно исходит из нелигитимного и недобросовестного источника.

— А нельзя ли поподробнее? — выкрикнул кто-то из задних рядов. Его коллеги одобрительно загудели.

— По крайней мере, вам известно, жив ли Эдуардо Гертельсман? — выкрикнул другой почти у самого уха Ванды. Зал снова загудел.

Министр жестом попросил всех замолчать, включил свой микрофон и сказал:

— Мы все надеемся, что господин Гертельсман жив.

В зале послышался недовольный ропот. Журналисты ни на что не надеялись — они пришли, чтобы получить информацию.

— И когда вы начнете писать свои материалы, не забывайте, пожалуйста, что такой инцидент может произойти в любой стране, не только в Болгарии.

«Уже сегодня вечером кто-то ехидно напишет, что министр назвал похищение инцидентом», — подумала Ванда.

Между тем, какая-то молодая журналистка подошла к стойке с микрофоном и, даже не представившись, с вызовом спросила:

— А как бы вы прокомментировали тот факт, что вчера на встрече с читателями в Софийском университете господин Гертельсман заявил, что он хотел бы родиться в Болгарии?

«Невозможно, чтобы он сказал подобную глупость», — подумала Ванда.

Зал оживился. Послышались отдельные смешки.

— Я не стану это комментировать, — ответил министр, благожелательно улыбнувшись молодой журналистке.

Заведующая Отделом по связям с общественностью тут же поторопилась объявить пресс-конференцию закрытой. Журналисты негодовали. Со всех сторон слышались обидные реплики в адрес устроителей. Все чувствовали себя обманутыми тем, что им сообщили так мало. Сам Гертельсман их особо не интересовал. Им нужна была сенсационная новость, даже если бы это стоило писателю жизни.

«Что ж, неизбежное зло», — подумала Ванда.

А если нет?

Она вышла из здания через служебный вход и достала мобильный телефон. Число пропущенных звонков Крыстанова увеличилось до пятнадцати. Ванда закурила и направилась вниз по улице вдоль здания министерства. Здание оставалось слева от нее. Длинное здание, почти бесконечное. Добравшись снова до главного входа, Ванда присела на гранитный постамент с фигурой льва и набрала Крыстанова…

А инспектор Крыстанов время зря не терял. Помимо того, что он добыл оригинальный диск с видеозаписью и сразу отнес его на экспертизу, ему удалось получить достаточно подробное описание пожилой женщины, которая оставила этот диск на проходной телестудии. Благодаря описанию, был составлен фоторобот, и Явор вместе с другими инспекторами сейчас пытался наладить поиск.

— Мы разослали фоторобот по всей стране, но, честно тебе сказать, я не уверен, что это приведет к каким-то результатам, — сообщил Крыстанов. — Кроме того, коллеги ищут в базе личных данных, но работа идет ужасно медленно. По признакам года рождения и пола удалось отбросить уже две трети, но все равно остается около двух миллионов. А это, сама понимаешь, немало.

— Не знаю, стоит ли тратить столько времени и сил на какую-то старуху, — усомнилась Ванда. — Мы можем ничего не найти, или это заведет нас в тупик.

— А что ты предлагаешь? Ведь это единственный след. Я надеюсь, что до завтрашнего утра мы получим какой-то результат. Будем вкалывать всю ночь.

Ванда почувствовала себя виноватой. Она всегда так себя чувствовала, когда кому-то другому приходилось по ее делу работать сверхурочно. Словно ей оказывали личную услугу.

— Хочешь, я тоже приеду?

Крыстанов засмеялся:

— Пока в этом нет необходимости. Если понадобится, или мы что-то обнаружим, я тебе позвоню. Надеюсь, у тебя есть более интересные планы на вечер.

— Ты прав, — ответила Ванда. — Я собираюсь встретиться с одним человеком.

— Ну, в таком случае, приятного тебе вечера.

Почему она сразу не подумала о столь очевидных вещах, Ванда так и не смогла себе ответить. Наверное, ветер в этот мрачный весенний день выдул из ее головы все здравые мысли. А может, виноваты шесть месяцев, проведенные в Детской педагогической комнате, и она просто потеряла форму? Во всяком случае, ей срочно нужно домой. К ее счастью, неподалеку находилась станция метро, и вскоре она уже стояла перед дверью своей квартиры, лихорадочно роясь в сумке в поисках ключей.

В этот вечер Генри был особенно сердит. Ванда уже давно научилась отгадывать его настроение по стойке и нарочито невыразительному взгляду. Поэтому она решила его не трогать, а приготовила ужин и поставила перед ним. Хотя она была абсолютно уверена, что Генри голоден, его поведение при виде еды ее озадачило. Он так разбушевался, что чуть ее не укусил. Ванде вдруг стало очень обидно. В последнее время ящерица стала проявлять склонность к агрессии, на которую поначалу Ванда старалась не обращать внимание. В конце концов, когда у него было хорошее настроение, Генри оставался таким же милым и симпатичным, каким она его знала всегда. Вот только настроение у него стало меняться слишком часто, и Ванда далеко не всегда успевала понять, что его так взбесило. Если так будет продолжаться и дальше, с ним придется расстаться. Эта мысль ее ужасно расстроила. Она старалась не думать о том, что Генри может быть опасен. Даже когда совсем недавно он чуть было не откусил ей палец, Ванда восприняла это как неуклюжую игру. Несмотря на сильную боль, тогда она его простила.

Она подождала, пока он успокоится и съест ужин. Потом осторожно отодвинула террариум в сторону. Генри на нее вообще не посмотрел, хотя даже через стекло она ощущала его настороженный взгляд. «Интересно, что с ним происходит?» — подумала Ванда, открывая сейф. Она достала пистолет, положила его рядом с террариумом, снова засунула руку внутрь и вынула то, что искала. Это был список телефонных номеров, которых у нее вообще не должно было быть. Шеф требовал хранить подобные вещи на работе, категорически запретив вносить номера в личные мобильные телефоны. Но раз даже Гергинов знал, что она записывает стихи в мобильник, хуже этого уже не будет.

Ванда открыла мобильник и одно за другим стерла все свои произведения. Потом внимательно пробежала глазами список, выбрала один номер и набрала его. Нужно было позвонить трижды, чтобы на том конце отозвались.

— Алло, — послышался резкий мужской голос, — Кто это?

Хотя Ванда была почти уверена, что там поняли, кто звонит.

— Привет, Бегемот, — отозвалась Ванда. — Инспектор Беловская беспокоит. Надеюсь, ты меня помнишь?

Разговор не занял много времени. Чувствовалось, что собеседник нервничает, возможно, она его застала в неудачный момент, поэтому Ванде не пришлось его долго уговаривать.

Закончив разговор, Ванда вернула террариум на место. Генри уже успокоился. Она решила закурить и увидела, что в пачке осталась одна сигарета. Ванда не ела весь день. Сколько она так сможет выдержать — на кофе и сигаретах? Голова была тяжелой, на душе гадко. Она чувствовала себя эдаким подростком, который твердо решил любой ценой снять лишние килограммы, хотя они и существовали единственно в его воображении. Мать, помнится, ругала ее, но никакого иного способа, кроме голода, Ванда тогда не признавала.

Свою мать она не слышала уже два месяца. Сначала душу грызла обида на нее, а потом исчезло всякое желание общаться. Мать обладала удивительной способностью как бы невзначай уязвить, сделать больно, ведь она знала слабые места дочери. Каждый раз, когда Ванда решала ей позвонить, она ясно представляла себе все стандартные колкости, которые предстояло услышать. Желание звонить тут же исчезало. Даже слово «мама» порой трудно было произнести. А после долгого перерыва Ванда вообще не знала, как обратиться к матери, потому предпочитала молчать.

Весна, объявшая город, тоже молчала. Ведь именно это пришло ей сегодня в голову.

А министру, наверное, даже это уже известно.

У них с матерью никогда не было хороших отношений. Старшая Беловская отказывалась принять любые решения дочери. Прежде всего, она не была согласна с тем, что дочь живет собственной жизнью. Ей казалось скандальным то, что в этой жизни не было мужчины, детей, чего-то такого, что хотя бы немного напоминало семью. «Так и уйду из этого мира, некому будет глаза закрыть», — любила повторять она, словно дочь совершила уголовное преступление. Мать называла Ванду «мужиком в юбке», любила обсуждать ее личную жизнь со своими подружками, ожидая от них сочувствия и обвиняя во всем своего покойного мужа. Подружки ахали и осуждающе качали головой, во всем с ней соглашаясь.

Отец Ванды покинул этот мир пять лет назад, но в сознании бывшей учительницы биологии этот факт не только не умалял его вины, но, напротив, еще больше увеличивал ее обиду на то, что теперь она вынуждена коротать свои дни в старческом одиночестве. К тому же мать никак не могла простить Ванде, что та не осталась жить с ней. Родительская квартира в центре города сейчас стоила целое состояние.

«На кого ты меня оставляешь, — всхлипывала мать, вцепившись в ее руку. — Я не могу жить одна, я не привыкла. Сначала отец, а теперь и ты. Неблагодарные!»

«Но, мама», — начинала Ванда, и тут же умолкала.

Что она могла ей сказать, чем утешить? Тем, что она не уезжает на другую планету, да даже в другой город?

А под конец, когда Ванда окончательно съехала от матери, они поругались из-за какой-то ерунды. Ванда уже и не помнила из-за чего.

Но несмотря на это, она тревожилась за мать. Сколько раз бралась за телефон, чтобы позвонить ей, и тут же отказывалась. Она боялась голоса матери, который оставался таким же, каким Ванда его помнила с детства. Этот голос был способен обмануть, подвести. А потом, когда Ванда, в очередной раз сглупив, была готова ему довериться, он был способен обрушить на нее всю свою материнскую непреднамеренную жестокость.

«Ты не выполнила ни одного моего желания», — упрекнула ее старшая Беловская, когда они виделись в прошлый раз. «Нет, мама, — возразила ей тогда Ванда. — Все твои желания я выполнила. Как раз в этом моя главная ошибка».

Все-таки когда-нибудь нужно покончить с этой мелодрамой, но такой день все никак не наступал. Каждый раз, когда ей звонил незнакомый номер, Ванда умирала от страха, потому что первое, что ей приходило в голову, это то, что звонят из какой-нибудь больницы, куда могла попасть ее пожилая мать.

А что будет потом?

А, будь что будет!

Ванда открыла холодильник. Там было пусто. На полке лежали только несколько листиков салата для Генри, кусок несвежей ветчины и одно яйцо. В хлебнице она обнаружила пакет сухарей. Почти все были поломаны, но ей удалось найти два целых. Она положила на каждый сухарь по ломтику ветчины и засунула их в духовку. Потом достала сковородку и сделала яичницу из одного яйца.

Часы показывали полдевятого. Город потихоньку затихал, словно буйный ребенок, которого нелегко усмирить. Ветер наконец-то стих, хотя в воздухе продолжали носиться лепестки с цветущих деревьев, которые он сбивал с какой-то дикой радостью на протяжении всего дня. Стало прохладно. Неполная луна еле угадывалась на бледном небе. Странно пахнуло чем-то влажным и затхлым, что обычно характерно для ноября. Ванда быстро дожевала импровизированный бутерброд и закрыла дверь на балкон.

Так-то лучше. Намного лучше.

Ванда включила телевизор. В новостях как раз показывали их пресс-конференцию. Она заглушила звук и уставилась в экран.

Ее заинтересовали не речи людей, а их лица и жесты — не то, что они говорят, а то, что хотят сказать, но по какой-то причине не могут.

Что-то им мешает. Нечто гораздо более важное, чем они сами.

Наконец камера показала общий план зала, и Ванда увидела себя. Не знай она, что была там, ни за что бы себя не узнала. Она увидела безликую женщину с ничего не выражающим лицом. Еще не старую, но уже не первой молодости. Волосы на голове торчали в разные стороны, потому что после улицы она забыла их причесать.

Изображение исчезло, и на его месте вновь появилась телеведущая.

Ванда вымыла тарелку и сковородку, вытерла руки кухонным полотенцем, которое уже давно просилось в стирку, поставила на плиту кофеварку. Потом принесла из комнаты пистолет и, расположившись за столом, принялась его чистить.

Когда она с этим занятием покончила, часы показывали без пяти минут девять. До назначенной встречи оставалось пятьдесят пять минут. На дне чашки — еще немного кофе, но он уже остыл.

Она старательно вымыла руки после смазки, снова вытерла их кухонным полотенцем, потом пошла в прихожую и достала из сумки книги Гертельсмана, которые дала ей Настасья Вокс. Вернувшись на кухню, Ванда села за стол и открыла «Кровавый рассвет».

Она не помнила, когда в последний раз читала роман.

Если эту книгу вообще можно было назвать романом.

Пролистав книгу, Ванда нигде не увидела чего-то такого, что хотя бы отдаленно напоминало диалог. Возможно, Гертельсман — современный писатель, и в его романах люди вообще не разговаривают — как те, в телевизоре, когда выключишь звук. Именно это ей и предстояло установить.