Нобелевский лауреат

17

Как бы ни старался Крыстанов сохранять деловой тон, голова его то и дело с любопытством поворачивалась в сторону террариума, где Генри с удовольствием доедал остатки ужина.

За окном начало смеркаться, и табачный туман, который они напустили в маленькой гостиной, постепенно стал мягко отсвечивать серебристым светом.

Явор принес с собой бутылку виски и тут же водрузил ее на низенький журнальный столик. Ванде он протянул пять тюльпанов нежно-розового цвета, которые как-то неестественно смотрелись в этой комнате. Во всяком случае, для Ванды.

«Господи, — подумала она, — надо же: цветы!»

— Прямо не верится, что он так вырос! — удивленно сказал Явор. — И сколько еще он будет расти?

— Не знаю. Может быть, не так много. Хочешь, я тебе его отдам?

— Зачем он мне нужен?

— Твоему ребенку.

Явор засмеялся.

— Ты это серьезно? Да жена в обморок упадет, когда его увидит!

— Не знаю, что я буду с ним делать, — вздохнула Ванда. — Смогу ли вообще его здесь держать.

— Не думай сейчас об этом.

— А о чем мне думать? О чем-то хорошем? О’кей, назови мне в нашей работе что-то приятное, и я стану думать только о нем, обещаю.

— Ну, хотя бы о том, что положение твоей матери не ухудшилось.

Ванда бросила на него взгляд, который вместо ироничного получился каким-то жалким.

Она позвонила в больницу, как ей и посоветовали — до шести часов вечера. Ей сообщили, что состояние ее матери остается стабильным, и оно не изменилось с утра, когда Ванда виделась с врачом. Но эту новость она как-то не воспринимала как хорошую.

Только чудо в данной ситуации можно было бы назвать хорошей новостью.

Например, если бы кто-то мог вернуть время назад.

Или помог бы ей очнуться от этого кошмара.

— Из лаборатории подтвердили первоначальные результаты, — промолвил Крыстанов, вновь украдкой взглянув на Генри. Тот покончил с ужином и, пристроившись на ветке, внимательно прислушивался к их разговору.

— И?

— Обнаруженное пятнышко крови, действительно, не относится к Войнову. Единственный способ установить, кому оно принадлежит, это сделать ДНК-анализ. Только проба, взятая единственно с этого пятнышка, недостаточна. Даже если это кровь Гертельсмана, тех данных, которыми мы располагаем, недостаточно для веских доказательств.

— Ты шефу об этом сказал?

— Да.

— А он?

— Ничего. Сказал, что поговорим об этом завтра.

— Ясно. Значит, продолжает считать, что если будет шпынять нас каждый день, то мы наконец возьмемся за ум и что-то обнаружим.

Ванда хотела налить Крыстанову еще виски, но тот отказался. Поэтому она налила в свой стакан двойную порцию, отпила большой глоток и задержала виски во рту. Потом проглотила, однако тепло, разлившееся по телу, уже не приносило удовлетворения. Наоборот, она чувствовала, как напряжение начинает спадать и в любой момент она может разрыдаться. Нужно держать себя в руках. Может, не надо больше пить, но, с другой стороны, Ванда не видела причин останавливаться. В любом случае, ей не избежать слез. А увидит ли их Крыстанов, не имеет значения.

Она засмотрелась на тюльпаны.

Вот их с полным основанием можно назвать чудом. Ей так давно никто не дарил цветы, что она вообще потеряла всякую надежду на то, что это когда-нибудь снова случится. Да, конечно, цветы ей принес коллега, но это нисколько не умаляло самого факта, что Ванда получила цветы от мужчины. Разумеется, он подарил ей цветы из чувства сострадания, а большего она не могла ожидать. Да и какое это имеет значение!

Алкоголь медленно обволакивал ее сознание, и в мягкой, прозрачной пелене оно было настолько хрупким, что любое соприкосновение с реальностью в этот нежный и, вместе с тем, исполненный жестокости майский вечер могло легко нарушить его. Впрочем, Ванда ощущала это всеми фибрами своей души, оно уже было безвозвратно нарушено. Более того, она была в этом убеждена.

— Не хочу видеть завтра нашего кретина, — заявила она, почти плача.

— Не получится. Да ты не беспокойся, все-таки, он не такой урод, каким ты его себе представляешь. Я ему сказал, что случилось с твоей матерью, так что, вот увидишь, он будет вести себя вполне прилично.

— Он будет вести себя прилично, потому что у моей матери, которой вообще по фигу, есть я или нет, случился инсульт. А совсем не потому, что вот уже столько лет я стараюсь делать свою работу хорошо. Но это не имеет никакого значения, не так ли?

— Ты придаешь ему слишком большое значение.

— Но ведь он — мой начальник, если ты не в курсе.

— Вот именно.

Ванда попыталась себе еще налить, тайно надеясь, что Крыстанов ее остановит, но он этого не сделал.

— Завтра я поеду на похороны Войнова. Могу вообще не прийти на оперативку, но на похороны я пойду во что бы то ни стало.

— Ты пойдешь и на похороны, и на оперативку. Если хочешь, я поеду с тобой в Перник.

— В Пернике ты мне не нужен. Не маленькая — сама справлюсь. Но если хочешь, сделай одолжение, завтра утром скажи ему, что я в больнице. Если смогу, приду, а если не смогу, что, вероятней всего, так и будет, скажи ему, что я пошла в больницу. Впрочем, вполне возможно, что я действительно туда пойду.

Крыстанов закурил, молча глядя куда-то в темноту поверх ее головы. Игуану уже не было видно, но так было лучше. Им не нужен был свет.

Ванда вдруг вспомнила о вывернутых лампочках в квартире матери.

Сейчас там царил мрак.

— Если хочешь мне помочь, возьми на себя хотя бы часть книг. Или все. Я вообще не уверена, что в ближайшее время у меня будут возможность и силы их прочесть. А идея ознакомиться с ними неплохая.

— Как скажешь.

— Если хочешь, конечно.

— Неужели они настолько тупые?

— Не настолько. Там есть вещи, которых я совсем не понимаю, а они могут оказаться важными. Но главное, они не столько связаны с самими книгами, сколько с той взаимозависимостью, которая существует между книгами и автором. Ведь все говорят, что… Впрочем, это неважно… Ох, думаю, что меня уже развезло…

Черными от асфальта копытами ночь уже топтала улицы города, двор внизу, затемненные комнаты, больницу, всевидящие окна престарелой соседки с первого этажа, но больше всего — саму Ванду, в голове которой кровь пульсировала так, словно кто-то бил в барабан, заглушая все вокруг.

— Уже поздно. Твоя жена, наверное, беспокоится, где ты?

— Она знает, где я.

— Неужели не ревнует?

— Нет. А зачем? Разве это обязательно?

— Ясно-о-о, — протянула Ванда. — Значит, я настолько уже ни на что не гожусь, что твоя жена даже не находит причин ревновать тебя ко мне. Или, может быть, ты сказал ей, что работаешь с мужчиной? Ты это ей сказал?

— Да, тебя и вправду развезло. Может, ты уже заткнешь бутылку пробкой и ляжешь спать?

— Позволь мне самой решать, когда и с кем мне ложиться в постель.

— Чего ты все время задираешься? Я ведь только пытаюсь тебе помочь.

— Да, я знаю, ты хороший друг. Наверное, поэтому меня так и тянет вызвать тебя на скандал. Потому что ты настолько хороший, что порой тошнит.

— Хочешь, чтобы я ушел?

— Да, пожалуй, иди уже.

— Если хочешь, могу и остаться.

Ванда посмотрела на него так, словно не поняла, что такое он ей только что сказал. Потом рассмеялась в темноте каким-то гнусным, хриплым смехом, который вообще не был ей присущ.

— Ну-ка, зажги лампу.

Крыстанов послушно встал, но замешкался, так как не знал, где находится выключатель.

— Посмотри на меня.

Он посмотрел ей в глаза.

— А теперь, если не боишься, повтори последнюю фразу.

— Я могу остаться, если хочешь, — твердо произнес Крыстанов. — Если ты считаешь, что это тебе поможет и ты перестанешь себя жалеть. Я знаю, что тебе нелегко, но дела сейчас настолько плохи, что, право, не стоит пытаться сделать их еще хуже.

— Только это?

— Да, только это.

— Тогда иди.

Ванда осмотрелась вокруг, чтобы найти бутылку, но увидела ее в руке у Крыстанова.

— Иди уже, иди. Я тебя не гоню, просто мне хочется остаться одной.

Голос ее дрожал.

— Ладно. Я ухожу. Но ты должна мне пообещать, что не станешь киснуть. Во всяком случае, сегодня ночью.

— Обещаю. А ты пообещай, что поможешь упаковать мои вещички, когда наступит момент моего возвращения туда.

— Договорились.

Ванда встала с дивана, чтобы проводить его, и покачнулась. Но голова, как ни странно, была ясной.

Книги Асена Войнова лежали там же, где она их оставила, за исключением «Света», брошенного у кровати. Ей было трудно дотянуться до нее, поэтому она дала Крыстанову все остальные книги.

Не брать же их к матери.

— Подожди, — вдруг сказала Ванда.

Крыстанов только взялся за ручку двери, но еще не успел нажать.

— Черт побери, какая же я дура! Как я могла!

— А сейчас что случилось?

— Чемодан Гертельсмана! Он у меня в багажнике, и я уже целую неделю вожу его туда-сюда! И только сейчас, когда я сказала «упаковать вещички», о нем вспомнила.

— Ты меня, конечно, извини, но ты и вправду дура.

Ванда вообще не обратила внимания на его слова. Она разом протрезвела.

— Прошу тебя, только не говори шефу. Если он узнает, сотрет в порошок!

— Спокойно, не скажу. Придется выдумать какую-то более-менее правдоподобную историю.

— При таком положении я и в самом деле завтра утром не приду. Но ты сейчас возьми чемодан, а завтра после оперативки сдай его в лабораторию. Может, у нас есть шанс найти еще материал для пробы на ДНК.

Они спустились во двор, и через две минуты чемодан Гертельсмана лежал уже в багажнике машины Крыстанова.

«Господи, — подумала Ванда, — если бы кто-то видел, как мы перекладываем вещдоки, словно последние контрабандисты!»

В этот вечер она уже во второй раз невольно вспоминала имя Господа.

Если придется в третий раз всуе произнести его имя, может быть, он и услышит ее?

Тревога вновь охватила ее с еще большей силой.

Ванда проводила взглядом стоп-сигналы машины Крыстанова, пока они не исчезли в конце улицы. Потом повернулась и пошла к подъезду.

Остаток ночи она провела в состоянии, которое трудно назвать сном или отдыхом, но, по крайней мере, наутро у нее не было похмелья. Ванда знала, что есть в жизни моменты, когда человек должен просто плыть на волнах событий, положившись на волю случая и не пытаясь что-то изменить, потому что любая попытка контролировать или планировать приведет лишь к потере сил. Но несмотря на это, мозг продолжал лихорадочно работать, разрабатывая сценарии один безумнее другого, заведомо невыполнимые. В полусне она даже смогла перетащить телевизор матери из кухни в спальню, где та в силу необходимости должна будет находиться после выписки из больницы. Наутро после всех этих ночных кошмаров Ванда, открыв глаза, вздохнула с облегчением. И тут же решила вечером принять снотворное, чтобы спать без сновидений, хотя знала, что таблетки на нее не действуют. Но все же оставалась слабая надежда, что она как-то сумеет обмануть организм.

По пути в Перник Ванда заехала в больницу, но к матери ее снова не пустили. Вместо доктора Миланова ее встретила молодая врачиха в очках и с маленькой сережкой в носу, которую она сначала приняла за медсестру. Врачиха сообщила ей, что больная провела ночь спокойно, состояние ее стабильное, но поскольку случай серьезный, они хотели бы оградить ее от внешних раздражителей еще хотя бы один день.

— Я не внешний раздражитель, — возразила Ванда. — Я ее дочь.

— Вот именно, — невозмутимо произнесла врачиха. — Встречи с самыми близкими людьми наиболее опасны в эмоциональном отношении, особенно когда человек находится в беспомощном состоянии. К тому же здесь отделение интенсивной терапии, а это значит, что свидания в принципе не разрешены. Но мы, вопреки всему, делаем исключения, идя навстречу родственникам.

Ванда не могла оторвать глаз от циркониевой капли на ноздре молодой врачихи. Капля отражала лучи флюоресцентных светильников на потолке, рассылая во все стороны слабые световые сигналы.

— И когда же планируется исключение для меня?

— Когда позволит состояние больной. Ничего конкретного я сейчас не могу сказать. Звоните каждый день. Приходите. Когда мы увидим, что ваша мать чувствует себя достаточно хорошо, мы позволим вам с ней увидеться. И кто знает, может быть, когда она вас увидит, она заговорит.

— Это что значит, что она не разговаривает?

Врачиха чуть заметно сморщила лоб, слегка изогнув тоненькие, выщипанные бровки.

— Вам вчера не сказали?

— Что мне должны были сказать?

— То, что в настоящий момент нами не установлены какие-либо физиологические нарушения, которые могли бы привести к потере речи. То есть, теоретически ваша мать могла бы разговаривать. Возможны какие-то нарушения речи, например, дислексия. Но подобные недостатки со временем можно полностью устранить, особенно если работать с логопедом. Но мы никак не можем определить с точностью ее состояние, потому что с ее стороны нет никакой словесной реакции. Может быть, это шоковое состояние. Честно говоря, другого объяснения у нас нет.

— Да просто она такая, — пробормотала Ванда.

— Что?

— Нет, ничего. Ваш коллега вчера меня обо всем проинформировал. Короче говоря, как я поняла, на этом этапе особой надежды нет.

— Надежда всегда есть, — как-то неопределенно ответила врачиха, которая не поняла, что конкретно Ванда имеет в виду.

Вот как, значит. Решила молчать. Ну что ж, жизнь с ней никогда не была легкой. С чего бы ей меняться на старости лет?

Где-то в глубине души Ванда испытала чувство облегчения, что ее и на этот раз не допустили к больной. Вряд ли это будет долго продолжаться, но каждый подобный день она воспринимала как отсрочку приговора.

«Мы делаем исключения», — сказала ей молодая врачиха.

Интересно, а в ее случае как должно выглядеть исключение?

Наверное, как бегство.

Или как полная отключка.

«Да, и нынешний день начинается многообещающе, — подумала Ванда, садясь в машину и пристегиваясь ремнем. — Сначала больница, потом похороны. В последнее время не могу пожаловаться на скуку. Вот только если я продолжу так развлекаться, то где-то через месяц превращусь в алкоголичку».

Когда она приехала на перникское кладбище, отпевание уже началось. Небольшая кладбищенская церковь была заполнена народом, и чтобы не толкаться среди скорбящих, Ванда встала поближе к двери. Правда, с этого места она не видела Евдокию Войнову, а также священника, чей не особенно благозвучный голос тщетно пытался возвыситься над собравшимися. Покойника, чье бренное тело и душу сегодня пришли проводить, тоже не было видно.

Судя по всему, у Асена Войнова было много друзей и почитателей, по крайней мере, в Пернике. Осмотревшись вокруг, Ванда с удивлением увидела не только пожилых людей. В толпе мелькали и довольно молодые лица. Кто были эти люди? Работники культуры? Читатели? Любопытная публика?

«Просто человек пользовался известностью, — сказала она себе. — По крайней мере, в своем городе. Конечно, не так, как нобелевский лауреат, но все же».

Ванда поднялась на цыпочки и поискала глазами вдову там, где, как она считала, Войнова должна стоять. Но множество фигур, одетых в черное, мешали увидеть, загораживая все пространство, словно некий зачарованный сказочный лес, который должен проснуться спустя сто лет.

Ванда только успела заметить, что гроб с писателем белого цвета. Когда она снова огляделась, то обнаружила Стоева, который примостился сбоку. Инспектор был одет в соответствии с событием — в приличный черный костюм, хотя и без галстука.

Послышалось мрачное «аминь», и голос священника вновь попытался взлететь к закопченным сводам церкви.

«Если это единственный способ, чтобы душа покойника достигла престола Божьего, то напрасны его надежды», — подумала Ванда и на всякий случай перекрестилась. Ей хотелось подать знак Стоеву, что она здесь, и первое, что ей пришло в голову, пустить ему сообщение по мобильному телефону. Но тут же отказалась от этого, потому как не знала, включен ли у него звук телефона. Если звук включен, она поставит его в неловкое положение, хотя с разных сторон до нее долетали всякие мелодии, чириканья, другие нелепые сигналы, которыми живые вызывающе противопоставляли себя присутствию Смерти. Кто-то неподалеку даже ответил на звонок, прошипев в трубку: «Я на похоронах, перезвоню!»

Ванда решила пробраться сквозь толпу. Люди стояли так плотно, что ей пришлось извиняться налево и направо, и тем не менее, на нее смотрели с возмущением, а некоторые просто отказывались посторониться. Наконец она подобралась к Стоеву почти вплотную и, протянув руку над плечом крупного мужчины перед ней, пальцем прикоснулась к спине Стоева.

Тот обернулся и увидел ее.

— Я здесь, — прошептала Ванда. — Выйду на улицу покурить.

Стоев кивнул, соглашаясь.

Люди вокруг нее зашевелились, и за считанные минуты вытолкали ее туда же, откуда она начала пробираться.

«Вдове наверняка понадобился целый грузовик пшеницы для поминальной кутьи», — со злостью подумала Ванда, пока курила у входа в церковь. Она докурила сигарету, походила немного туда-сюда, потом закурила снова. Время от времени заглядывала в церковь, чтобы не упустить момент, когда присутствующие начнут прощаться с покойником. Но из глубины полумрака доносился только запах свечей и ладана. Ванда даже не заметила, когда из церкви вышел Стоев и подошел к ней. При дневном свете было видно, что костюм у него в тонкую серую полоску.

— Не могу там находиться, — как бы оправдываясь, сказала Ванда. — Что-то сегодня у меня не похоронное настроение.

— Мэр пришел, — сообщил Стоев.

— Похвально, — отреагировала Ванда.

— После отпевания я думаю уйти. Уйма дел.

— Да, я тоже пойду, — сказала Ванда. — И уж коль мы заговорили о делах…

— В Малиново обнаружить ничего не удалось. Они что-то скрывают, чего-то боятся, разговаривают с недомолвками… Невозможно понять. Наверняка есть люди, которые, если поприжать, все расскажут, но мы никак не можем их выявить. Кроме того, мои ребята стараются не особенно нажимать на стариков, те и так до смерти напуганы.

— А что мэр? Я имею в виду малиновский?

— Он свинья, — неожиданно со злостью сказал Стоев. — Ничего не слышал, ничего не видел… Но как только найду его слабое место, он у меня запляшет… Век будет помнить…

— Какой ты свирепый!

Стоев бросил на нее красноречивый взгляд, будто она его оскорбила.

«К тому же и обидчивый», — подумала Ванда.

— Я пойду обратно, — заявил Стоев. — Поскольку скоро мне нужно будет уйти.

— Я с тобой.

Она огляделась по сторонам, пытаясь обнаружить урну для мусора, и, не найдя, сунула окурок в пластмассовое ведро с цветами, которое кто-то оставил на пороге церкви.

Отпевание закончилось, и люди выстраивались в очередь, чтобы выразить родственникам умершего соболезнования. Очередь была длинной, но шла быстро, и Стоеву с Вандой, пристроившимся в конце, не пришлось долго ждать. Ванда увидела аппетитную фигуру Евдокии Войновой, одетой так, как представляли вдов мафиозных боссов в американских фильмах. На ней было черное платье на бретельках — не особенно короткое, но и не длинное, на плечи она накинула пышную шаль из черного шифона. На ногах туфли на высоких каблуках. Лицо закрывали огромные черные очки, в которых вряд ли что-нибудь можно было увидеть в полутемной церкви. Подобно педикюру, губная помада была вызывающе алого цвета и вряд ли подходила для события.

Ванда отметила, что все мужчины, проходившие мимо гроба, прикладывались к ее руке.

Чуть в стороне, как бы на второй линии, стояла женщина с ребенком. Многие из пришедших проститься проходили мимо, даже не посмотрев в их сторону, но были и такие, что останавливались перед ними хотя бы на несколько секунд.

Это были Моника Серафимова с сыном.

Ванда не могла поверить своим глазам.

— Смотри, — толкнула она Стоева, который двигался перед ней.

— Куда?

— Любовница Войнова с ребенком!

Стоев повертел головой, пытаясь понять, куда она ему указывает

— Ты уверена?

— Абсолютно!

— Ну и дела… Такого я еще не видел! Что бы это могло означать?

— Знаешь что, ты иди, а я еще немного останусь. Потом расскажу, если будет о чем.

Когда подошла ее очередь, она постаралась лишь слегка пожать руку, затянутую в кружевную перчатку, и пробормотала неубедительное «мои соболезнования». Войнова, однако, приблизила свою щеку к щеке Ванды и тихо прошептала:

— Я очень надеялась, что вы придете, у меня для вас кое-что есть.

Ванда ничего не ответила, но не ощутила и волнения от близости с Войновой, которое испытала на лестнице ее дома. Сильный запах духов вызывал скорее раздражение, как и нарочитые черные очки. Но не ее дело судить. Вполне возможно, что именно так Евдокия Войнова хотела выразить свое горе.

На ее фоне Моника Серафимова и ее сын смотрелись, как бедные родственники.

Ванда остановилась перед ними. Мальчик был бледный, почти прозрачный, как и его мать. Несмотря на то, что он беспокойно переступал с ноги на ногу и вертел головой, в целом вел себя, как послушный ребенок. Ванде стало его жалко.

— Я не ожидала вас здесь увидеть, — тихо сказала она. — Во всяком случае, не так.

— Она нас пригласила, — смущенно сказала молодая женщина.

— Мама, это кто? — спросил мальчик.

— Тихо, так неприлично спрашивать, — строго сказала мать.

— Одна знакомая, — улыбнулась ему Ванда и пошла дальше.

Люди выходили из церкви и оставались во дворе. Некоторые, правда, уходили, но большинство осталось ждать. Ванда встала в сторонку, поколебалась — не позвонить ли Крыстанову, но в последнюю минуту отказалась. Что-то смутно-неприятное помешало ей это сделать. Что-то, похожее на стыд. Накануне вечером она вела себя, попросту говоря, неприлично. И хотя была твердо убеждена, что Крыстанов в настоящий момент — единственный человек, который не стал бы использовать ее минутную слабость против нее самой, она все еще не была готова разговаривать с ним. Да и говорить-то, по сути, было не о чем.

«Какое-то эмоциональное похмелье у меня, — подумала Ванда. — Отравление совести ядами собственного домашнего приготовления».

Из церкви вынесли гроб и водрузили на катафалк. Процессия медленно поползла к внутренней части кладбища. К удивлению Ванды, не было духовой музыки. Возможно, вдова придумала что-то более изысканное.

Когда последние провожающие подошли к свежевырытой могиле, гроб уже опустили в нее. У людей не оставалось выбора, кроме как стоять в аллее, так как у могилы место было только для двух «вдов», как мысленно назвала их Ванда, священника и еще нескольких человек, вероятно, близких родственников или друзей. Внимание Ванды, как и большинства тех, кто остался в аллее, привлекло нечто среднее между шведским столом и прилавком, установленном у бордюра и уставленного всевозможными яствами.

Все это походило на какой-то бред.

Когда священник закончил службу, молодой официант в белоснежной рубашке и галстуке-бабочке, который до этого терпеливо и вежливо останавливал желающих приобщиться к поминальной трапезе, достал одноразовые тарелки и демонстративно водрузил их на стол рядом с огромным блюдом, наполненным поминальной кутьей. Все скорбящие их моментально разобрали. Кто-то включил запись «Реквиема» Моцарта. Ванда успела взять тарелку, но так и не смогла подобраться к блюду с кутьей, вокруг которой развернулась эпическая битва. Однако она была вознаграждена — на дне тарелки было написано название фирмы, организовавшей угощение, — «Парадайз Фудс Кейтеринг ООО».

Евдокия Войнова величественно, как королева, прохаживалась среди гостей, пришедших проводить ее супруга в последний путь. На каждый возглас «Земля ему пухом» и «Царствие ему небесное» отвечала благосклонной улыбкой, словно это пожелание относилось к ней самой. Рядом с ней, прихрамывая, шел пожилой мужчина в светлом плаще, застегнутом на все пуговицы, и с черным зонтиком в руке. У стола Моника разговаривала с официантом, не выпуская руки мальчика из своей руки. Ребенок выдернул руку и захныкал:

— Мама, я есть хочу!

— Тихо, — прикрикнула на него мать. — Дома будешь есть.

— Ужасно невоспитанный ребенок, — произнес чей-то знакомый голос позади Ванды. Она обернулась и увидела Войнову с мужчиной в плаще.

— Познакомьтесь, — произнесла Войнова, и мужчина схватил Ванду за руку с таким остервенением, словно собирался тут же вцепиться в нее зубами.

— Крайчо Краев, поэт.

— Господин Краев — не просто поэт, — пояснила Войнова, — а один из немногих великих живых поэтов нашего окаянного времени. Он был близким другом Асена.

— Для меня смерть Асена — это не просто преступление против отдельной личности, а покушение на все человечество, — выпалил Краев, не выпуская руки Ванды. — Любое посягательство на свободное слово — это попытка нанести вред всему человечеству. Асен был воплощением этой свободы, свободного слова. Но в нашей бедной, нищей, сломленной бездуховностью и моральным разложением стране, особенно в это время, когда последние ценности догорают, как свечки, в храме нашей национальной истории и некому обронить по ним хотя бы слезинку, мы, увы, не можем надеяться даже на самую элементарную справедливость. Кто найдет убийц Асена? Кто их накажет? Неужели те самые, что разрушили, уничтожили, опозорили болгарскую культуру? Наши нынешние и прошлые правители? Бывшие и действующие менты? Их ли разжалобит смерть какого-то там писателя? Да никогда!

Ванде наконец удалось высвободить руку из жаркой хватки поэта и она сказала:

— Я вам не представилась: инспектор Беловская, действующий мент.

— Госпожа Беловская из полиции, — любезно пояснила Войнова. — Именно она расследует убийство Асена.

Поэт Краев вскинулся, словно его ужалили.

— Вы же понимаете, я выражался, так сказать, фигурально. Мы все ужасно расстроены смертью Асена. Надеюсь, вы поймете меня правильно, я никого не хочу обвинять. Я бы никогда не стал раздавать беспочвенные упреки налево и направо. Все мои сравнения были образные, я бы даже сказал, абстрактные. Тем более, что идея справедливости — это, если хотите, философская идея, универсальная потребность. Не я ее выдумал.

— Крайчо — кристально чистый и достойный человек, — вмешалась Войнова, положив поэту руку на плечо.

Мужчина в плаще покачал головой. Его глаза были полны слез.

— Таким был и Асен, — всхлипнул он. — Таким был и Асен.

Евдокия Войнова подождала, пока Краев отойдет к шведскому столу на расстояние, с которого он не мог бы их слышать.

«Ну вот, мы снова одни, — подумала Ванда. — Одни среди толпы».

— Я хотела дать вам вот это, — сказала Войнова, жестом настоящего фокусника вынимая из черной сумочки толстую пачку листов. — Это рукопись последнего романа Асена, разумеется, незаконченного.

— Но всего несколько дней назад вы мне сказали, что он уже давно ничего не писал.

Войнова засмеялась.

— А вы действительно понимаете сказанное буквально. То, что он не работал над каким-то конкретным заглавием, не означает, что он вообще не писал. Для такого человека, как он, не писать равносильно самоубийству. Он нуждался в ежедневном полете мысли, даже, если хотите, в движении руки над белым листом. К сожалению, он не посвящал меня в свои планы. Асен не любил делиться идеями до тех пор, пока они не обретут какую-то конкретную форму. Поэтому я очень удивилась, найдя эту рукопись позавчера, когда наводила порядок у него в столе. Вы даже представить себе не можете, насколько она для меня ценна. А ее значение для музея вообще не поддается оценке.

— Вы намереваетесь отдать ее в музей?

— Да, я думаю оставить ее в музее. Разумеется, после того, как вы с ней ознакомитесь. Я выделю для рукописи отдельную витрину с климатическим устройством и прочее — все, как полагается. Я не помню, говорила ли я вам о том, что хочу превратить дом в музей его памяти. Уже договорилась с мастером, он обещал завтра установить на стене дома мемориальную доску. Это будет первым шагом.

— Но в таком случае не давайте мне рукопись. А вдруг с ней что-то случится — ведь я всего лишь простой мент.

— Эх, инспектор Беловская, — вздохнула Войнова. — Вы гордая женщина, и слишком легко обижаетесь. Наверное, поэтому вы мне нравитесь, и я испытываю к вам полное доверие. Возьмите рукопись Асена и прочтите ее. Прошу вас. Может быть, она не имеет никакого отношения к его смерти, но я не могу это определить. Это может сделать только профессионал. Кто-то вроде вас.

Ванда взяла листки, исписанные нечетким, каким-то размытым почерком.

«Да она попросту меня клеит, — мелькнула в голове мысль. — Интересно, почему? Чем я могу быть ей полезной?»

Она вдруг вспомнила о Монике Серафимовой и поискала ее глазами среди начавшей редеть толпы.

«То, чего она не хотела делать со своим мужем, — продолжала рассуждать Ванда, — не означает, что она не станет делать с другими».

Ванда увидела Монику немного в стороне. Молодая женщина склонилась к надгробному камню и издали казалось, что она что-то ему говорит. Однако приблизившись к ней, Ванда увидела, что она разговаривает с сыном. Мальчик присел на постамент и дожевывал ломоть ритуального хлеба.

— Я не наелся, мама. Нельзя ли еще кусочек, прошу тебя, — жалобно ныл ребенок, дожевывая сухой хлеб.

— Прошу тебя, хватит, — тихо увещевала его мать. — Вот вернемся домой, там и поешь. Тебе вообще не следовало брать эту еду, она чужая, не наша.

— Но ведь дядя Асен…

Ванда прокашлялась, чтобы не напугать их.

— У вас очень послушный сын, — сказала она.

— Это только так кажется, — смущенно пробормотала Серафимова, но Ванда почувствовала, что ее комплимент пришелся женщине по сердцу.

— Мама, чего она опять хочет? — спросил мальчик, продолжая жевать, и изо рта у него посыпались крошки.

— Мне нужно кое о чем спросить твою маму, — объяснила Ванда и лучезарно улыбнулась, представив себе, как она отвешивает мальчишке подзатыльник. — А ты тем временем пойди возьми себе чего-нибудь сладенького. Мне кажется, я там видела шоколадные пирожные. Они выглядели очень вкусными.

Глаза у мальчика заблестели.

— Можно, мама?

Моника Серафимова беспомощно пожала плечами.

— Хорошо, иди. Но, прошу тебя, не больше двух.

— Вылитый отец, не так ли? — подбросила Ванда, когда мальчик отошел на безопасное расстояние.

Моника удивленно посмотрела на нее:

— Вы это о чем?

— Я говорю, что он очень похож на отца, хотя называет его «дядей Асеном».

— Как такое могло прийти вам в голову?

— Но ведь об этом легко догадаться. Иначе, зачем бы Войнов стал вам помогать? Нашел вам хорошую работу, приносил деньги…

— Да потому что он меня любил. Он и ребенка любил, но это не его сын. Правда, иногда ему приходилось отчитывать мальчика, вести себя с ним строго, как обычно ведут себя отцы, но это было скорее с воспитательной целью, чтобы дать ему пример для подражания. Если вы мне не верите, я могу показать свидетельство о рождении ребенка.

— Я вам не верю, — спокойно ответила Ванда. — Но и свидетельство о рождении меня тоже не интересует. Пока оставим этот вопрос в стороне, он не столь уж важен. Скажите, как так получилось, что Евдокия Войнова не только пригласила вас на похороны, но и поставила рядом с собой, словно вы — член семьи?

— Но ведь наша связь с Асеном — это почти семья, — заметила Моника.

— И она об этом знала?

— Она все знала. Асен никогда ничего не скрывал. Он был честным человеком.

«Чистым и достойным», — добавила в уме Ванда.

— И как реагировала на это Войнова?

— Она не была особенно счастлива…

— Пока в один прекрасный день…

— Ничего подобного, — вдруг вспыхнула Моника. — Вы что же, думаете, что она нас в момент полюбила? Да она никого, кроме себя и своих полоумных затей, не любит. Разве вы не видите, что теперь она чувствует себя как рыба в воде — наконец свободна и может изображать из себя кого хочет! Но вся проблема в том, что этого ей мало. Она требует, чтобы и другие участвовали в ее игре, чтобы верили всем ее небылицам — чем больше, тем лучше. И не потому, что она какая-то чокнутая маньячка, нет. Наоборот. Она очень хитра и хорошо знает, что мы живем в такой стране, где любой, решивший проявить свои комплексы, может указать на себя пальцем и сказать: «Я — такой-то!» И ему сразу поверят. Это самый легкий и надежный способ, и она его вовсю использует. Сегодняшний цирк — лишь часть представления, только и всего.

— И вы согласились в этом участвовать, — по-другому сформулировала свой вопрос Ванда. — Но почему?

— Все ради Асена, — тихо ответила молодая женщина. — Я ей обещала помочь в создании музея… больше ничего. Ведь музей будет в его честь. Она позвонила мне и сказала: «Давай объединим усилия, чтобы он, наконец, получил то, что заслуживает, хотя и посмертно». Конечно, музей — это что-то вроде ширмы, за которой скрываются ее собственные амбиции, но так или иначе, для того, чтобы их осуществить, как она задумала, дом-музей ей нужен как воздух. Да и, честно говоря, мне эта идея нравится. Мне всегда хотелось что-то для него сделать, хоть как-то отплатить за то добро, которое он мне дарил.

— А может быть, вы не совсем искренни, — снова усмехнулась Ванда. — Со стороны Войновой, наверное, действительно так — амбиции и все прочее, но ваши-то мотивы совсем иные. Позвольте высказать предположение: она предложила вам деньги.

— Что вы выдумываете?!

— Я не выдумываю, просто предполагаю, я же сказала. Просто я успела заметить, что вы любите деньги.

— Да как вы смеете! И вообще, что вы себе воображаете? Вы думаете, что если вы из полиции, то все знаете? Да ничего вы не знаете! А как растить одной ребенка на мизерную зарплату — это вы знаете? И когда денег вечно ни на что не хватает… Вы знаете, что значит невозможность купить сыну новые ботинки, когда старые уже не годятся? Или когда дети в школе смеются над ним, что у него нет мобильного телефона? А когда он приходит домой и спрашивает: «Мама, почему так?», а ты не знаешь, что ему ответить. Да если бы только это… Ему девять лет, а он никогда не видел моря, никогда не был в горах… Да вообще нигде…А вы говорите, что я люблю деньги… Да я их ненавижу! Ненавижу потому, что их у меня нет, а они мне очень нужны! Да, Асен Войнов давал мне деньги, потому что был добрым! Да, его жена мне тоже дала, потому что эта ненормальная сучка хорошо знает, что я не решусь отказаться. Вы это хотели услышать?

Моника Серафимова никак не могла успокоиться. Глаза ее сверкали, дыхание стало прерывистым. У нее был вид больного человека, у которого давно отобрали право выбора или, точнее, у него никогда его и не было.

— Вы мне не кажетесь такой уж опасной, — заметила Ванда. — Если только у вас нет какого-то тайного оружия, которого она боится.

— Да никакого тайного оружия у меня нет, — с горечью вымолвила Моника. — И никаких претензий я предъявлять не собираюсь. Да и как бы я могла их предъявить? В качестве кого?

— Но вы ей об этом не сказали!

— Не сказала. А если бы и сказала, она бы все равно не поверила, потому что привыкла все измерять собственным аршином. По мнению Евдокии Войновой, люди делятся на таких, как она, и тех, кто хуже нее. Других просто не существует.

— А вы лучше нее, да?

— Нет. Я вам уже говорила, что не интересуюсь литературой. Мне безразлично, что написал Асен, особенно когда его уже нет. Я не вижу смысла пытаться отыскать его в книгах, им написанных, потому что я точно знаю, что его там нет.

— Если не секрет, сколько она вам дала?

— Пять тысяч.

— Не так уж и много…

— Для меня много. Даже когда я работала кассиршей, я не видела столько чужих денег. Или вы считаете, что мне нужно было поторговаться?

— Да нет, это ваше дело. Единственное, что меня интересует, откуда берутся эти деньги.

— Мама, мама!

Мальчик пробирался между надгробными плитами, прижав к груди картонную тарелку с яствами.

— Ты где был? Где ты все это взял? — набросилась на него мать.

— Вон там, — неопределенно махнул он рукой в сторону старых могил, большинство которых были заброшенными.

— Что ты там делал? Я куда тебя послала?

— Но мама, там была другая могила, а на ней так много еды. Был даже шоколад, и лукум, и печенье! А на другой я нашел даже то печенье, которое дядя Асен мне приносил!

Одним ударом Моника выбила у него из рук тарелку, и все ее содержимое рассыпалось по земле.

— Как ты посмел! — закричала она. — Это грязная еда, понимаешь? Она для мертвых, а мы — живые! Никогда не смей ее трогать! Ты отравишься! Слышишь?

— Но, мама…

Ванда повернулась и пошла к выходу. Она шла по аллее, а крики матери, одинокие и отчаянные, продолжали до нее долетать. Люди вокруг замедляли шаг, прислушиваясь к крикам, и на их лицах появлялось смущенное выражение.

«Бедный ребенок», — сказала про себя Ванда, не будучи уверенной, что действительно так считает.

«В конце концов, спустя месяц-другой он, скорее всего, увидит море. А мне его не видать ни в этом году, ни в следующем. И кто знает, когда я его увижу», — вздохнула она.

И кто знает, что еще может к тому времени случиться.