Нобелевский лаурает

23

В какой-то момент Ванда отказалась записывать вещи, которые все реже и реже приходили ей в голову. Именно так она их называла — «вещи». Уже не сохраняла их в телефоне, относясь к ним, как к досадной головной боли. Когда они у нее в голове возникали, она терпеливо ждала, чтобы они забылись. И не принимала никаких мер. Просто делала вид, что их не замечает. От красивых фраз не было абсолютно никакой пользы. Они ничего не означали, а когда Ванда ощущала, что они снова уходят туда, откуда пришли, ее сердце переполнялось смутной, безотчетной тревогой, подобно той, которую испытывает человек, заметивший на дороге маленькое животное, сбитое машиной: он отводит глаза и в ту же секунду забывает о нем.

Ее путешествие в Цюрих скрыть не удалось. В результате, когда на следующий день она появилась на работе, ей тут же было сказано, что она отстранена от расследования по делу Гертельсмана-Войнова и ее ожидает дисциплинарное взыскание. Крыстанов пытался ей помочь, но ничего не смог добиться.

Утро Ванда провела за своим столом, описывая все, что произошло. Хотя предыдущий день казался ей не просто далеким, а нереальным.

Крыстанов устроился напротив и методично поглощал конфеты, которые Ванда купила ему в аэропорту.

— Ну, и стоило это делать?

— Конечно, — ответила Ванда, продолжая писать. — Если бы я с самого начала не была уверена, что смысл есть, вообще бы не поехала.

— Ну так что? Бегемот нас разыграл или все это правда?

— Думаю, что не разыграл. Но теперь нужно все расследование перенести туда. Сейчас у нас имеются только косвенные доказательства.

— Например?

Ванда протянула Крыстанову книгу Войнова и копию договора об авторских правах.

Крыстанов, не переставая жевать, внимательно изучил его.

— Смотри-ка, — сказал он. — Оказывается, быть писателем очень выгодно. Нацарапаешь какую-то сотню страниц и — оп! — получаешь двадцать кусков! Просто так!

— В том-то все и дело, что не просто так. И все обстоит совсем иначе. Во всяком случае, для авторов категории Войнова.

— В таком случае, эти деньги за что?

— Это его гонорар за другую услугу, которую он им оказал. За то, что согласился выступить дублером Гертельсмана.

— И как ты собираешься это доказать?

— Пока никак. Но при совместном расследовании с участием швейцарцев…

— А кстати, — прервал ее Явор. — Отто Бирман дважды звонил сегодня утром, спрашивал о тебе. Я, конечно, не сказал ему, что тебя отстранили от расследования.

— А почему он мне не позвонил?

— Не знаю. Может быть, потому, что ты ему понравилась, и теперь он о тебе беспокоится.

— Может быть.

Ванда произнесла это с деланным равнодушием, чтобы Крыстанов перестал хихикать.

Перед глазами всплыла фигура в банном халате, стоящая перед открытым шкафом.

«Он хороший человек, — подумала она. — Во всяком случае, хороший на фоне всех тех, кого я встречала в последнее время».

— И как ты смогла туда пробраться? В логово зверя? — продолжал допытываться Крыстанов.

— Я назвалась Евдокией Войновой.

— И они поверили?

— Еще как. Вав даже попытался меня подкупить, предложив новый договор на издание последнего романа Войнова.

— И что ты? Согласилась?

— Почти.

Крыстанов рассмеялся.

— Я смотрю, ты там не скучала.

— Ну да. Особенно было весело, когда охрана меня оттуда вышвырнула.

Однако Ванда скрыла от него, что видела Гертельсмана.

Об этом она не написала и в своем объяснении, не сказала даже Отто, когда он вез ее в аэропорт.

Решила промолчать и отправить туда же, куда уходили все красивые, но бесполезные фразы — в копилку забвения.

Теперь она оказалась в тотальном вакууме, которого так боялась. С давних пор в ней уживались боязнь вакуума и желание создать вокруг себя в рамках Системы прозрачную сферу относительной свободы, которая могла бы позволить ей считаться с чужими интересами, одновременно не делая их своими. Теперь она достигла этой цели, даже не ставя ее перед собой, к тому же не будучи особенно свободолюбивой и предприимчивой. Но и Система уже не была прежней. Она деградировала и начала разрушаться изнутри, подобно старому телу, спрятанному в собственной коже, чтобы не вывалиться наружу.

«Я солдат, — сказала себе Ванда. — Вернее, была солдатом, пока мои уши могли слышать приказы. Но теперь я их не слышу. Устала».

Кроме того, она услышала правду о преступлении из уст преступника. Должна была вытерпеть его присутствие у себя дома. Отпустила его с миром вместо того, чтобы арестовать и поместить туда, где ему место. Ей начинало казаться, что суть ее работы круто изменилась, а она не поняла, когда. Что существует какая-то иная концепция, которую она не может понять, и это подталкивает ее в ошибочном направлении. И чем ближе развязка, тем дальше она удаляется от отправной точки, которая уже давно исчезла из виду.

А с другой стороны, кто может сказать правду о преступлении, кроме самого преступника?

Ванда опасалась, что на этот раз она потеряла намного больше, чем просто мотивировку. Может быть, потому что Система, как и ее мать в больнице, перестала разговаривать с ней, ожидая, что Ванда сама догадается о ее желаниях и требованиях, если вообще от нее что-то еще ожидала.

На этот раз она всех опередила: пока они искали способ ее отлучить, она сама себя от всего отлучила.

Но несмотря на это, пока она писала объяснение, она все время мысленно повторяла, что это еще не конец, потому что это просто не может быть концом. К тому же конец так не наступает. Должно случиться что-то большое, страшное, реальное.

Ванда Беловская все еще не была готова к наступлению конца.

А всего лишь к его отсрочке.

Прошла неделя. Приказ о дисциплинарном взыскании все еще не был подписан, и о нем вообще никто не вспоминал. Дело было передано Крыстанову, и Ванда была довольна, что все повернулось именно так.

Были получены результаты ДНК-анализа, которые подтвердили, что одежда, которую обнаружили на убитом Войнове, действительно принадлежит Гертельсману. Кроме того, по рассказу Бегемота был очерчен круг подозреваемых лиц, в числе которых оказался и внук Радки Йордановой из Малиново.

Поэтому в одно солнечное майское утро перникские полицейские постучали в дверь ее дома, и свидетелями этого стали все жители села, которые еще в нем остались. После тщательного обыска в дальнем углу курятника они обнаружили старый матрац, который был засунут в черный полиэтиленовый мешок. Матрац был весь в пятнах, в том числе, и таких, которые очень напоминали кровь. Старая женщина, дрожа от страха, не смогла внятно объяснить, откуда у нее матрац. Ее задержали, а находку отправили на экспертизу.

В тот же день Радка Йорданова дала подробные показания. Из них стало ясно, что под давлением внука она была вынуждена разрешить каким-то молодым людям, «его друзьям», как он сам их представил, использовать погреб ее дома для хранения каких-то вещей. Они привезли вещи и всю ночь сторожили их.

— Я думала, что это оружие, и чуть не умерла от страха, а вот, поди же ты, чем оказалось, — расплакалась она перед Стоевым, который ее допрашивал.

Именно баба Радка осуществила «гениальную» выдумку похитителей — отнесла видеозапись на телевидение, и ее не смогли узнать из-за плохо составленного фоторобота.

Она и не догадывалась, что у нее в подвале держат человека, пока однажды ночью так называемые «друзья» ее внука не подняли шум. Тогда они потребовали дать им старые тряпки, наполнили несколько ведер водой и приказали ей молчать, пригрозив, что если скажет кому-то хоть слово, они прикончат ее внука. Потом быстро уехали, оставив ей мешок, набитый грязными тряпками, и матрац, который она сама им дала, приказав все это сжечь как можно быстрее.

Баба Радка была готова подчиниться, только бы не трогали внука, но тут ей стало жаль матраца. Он принадлежал покойному супругу, и вместо того, чтобы сжечь, она решила спрятать его подальше в ожидании лучших времен, когда бы она смогла его почистить и прибрать на «память о муже», по ее собственным словам.

Экспертиза доказала, что кровь на матраце принадлежит Войнову.

Позднее выяснилось, что внук, как и уверяла Радка Йорданова, действительно не участвовал в похищении и убийстве Войнова. Он был одним из многих должников Электрода и должен был отплатить ему, сдав «в аренду» дом в Малиново вместе с бабушкой.

Молниеносная полицейская операция под названием «Нобелевский лауреат» закончилась успехом. Были пойманы все члены банды, в том числе, и их вожак Электрод — легенда всего преступного мира, хорошо известный и за его пределами. Все получилось именно так, как хотел Бегемот.

Инспектор Беловская не принимала в операции почти никакого участия. При этом ей не поручили никакого нового расследования, даже обыкновенной квартирной кражи. Она была вроде как в отпуске, только ее обязали каждый день ходить на работу.

И она ходила.

Пока лихорадочно готовилась операция «Нобелевский лауреат», о Ванде все забыли, Система просто вышвырнула ее, оставив без дела. Состояние, которое она определила как отпуск, вакуум, свобода — или как-то там еще — с каждым днем все больше становилось похожим на изоляцию. И хотя еще совсем недавно Ванда этого хотела, сейчас она чувствовала, что не может с этим справиться.

«По сути, это и есть подлинное наказание, — размышляла она. — Что бы там еще мне ни вменили, все будет самой обычной формальностью по сравнению с этим. Кто знает, может быть, именно поэтому они тянут с выговором. Воображают, что есть какая-то иная горькая чаша, которую я должна испить. Что ж, в конце концов, наверное, они правы».

Чтобы себя хоть чем-то занять, Ванда решила освежить в памяти свой английский, который, как она сама в этом недавно убедилась, в значительной степени подзабыла. С этой целью она решила прочитать на английском книгу Войнова «Свет», которую привезла с собой в качестве доказательства, но на нее никто не обратил внимания. Ванда прочитывала по десять страничек в день. Читала без словаря, а когда чего-то не понимала, старалась припомнить, как написано в болгарском оригинале. Постепенно увлекшись, она даже стала находить удовольствие в чтении, особенно, когда оставалась в кабинете одна и могла читать вслух, работая над произношением. И чем больше она читала, тем труднее распознавала в элегантных, отточенных английских фразах болгарский оригинал с его неуклюжими образами и варварским представлением о литературности.

В агентстве «Вав» скучную повесть Асена Войнова превратили в изящную книгу. «Свет» и вправду стал «Light».

С каждой прочитанной страницей Ванда все больше склонялась к мысли о том, что, может быть, план Роберта Вава не был таким уж сумасбродным и неосуществимым, как он ей показался во время их разговора. И если бы Войнову повезло остаться в живых, то через год-другой агентство смогло бы сделать из него нобелевского лауреата.

И дело не только в переводе или оформлении книги. Что-то другое появилось в ней, что-то сияющее поднялось из ее глубин, словно со дна океана в безлунную ночь, — очаровательное и невероятное, неповторимое даже в своей уродливости, красивое даже в своем примитивном бытовом драматизме.

«Именно такова наша жизнь, — вдруг пришло в голову Ванде. — Жизнь, которую мы презираем и отрицаем, в любой момент готовы продать за копейки или легко заменить на другую — такую, какую никогда даже не видели, не говоря уже о том, что не можем себе представить. Наша жизнь, на которую смотрим с презрением, потому что только настоящий бедняк способен презирать то, что у него есть, и поэтому ему всегда кажется, что этого так несправедливо и отвратительно мало. Да, это наша жизнь, только реимпортированная, сиречь, почти чужая. Вот почему ее описание на английском так трогает, и она даже нравится».

Книга Войнова открыла ей глаза на многие вещи. Теперь, когда она читала ее через призму чужого языка, узнавая себя то в одном герое, то в другом, это узнавание наполняло ее беспокойной радостью, словно автор писал книгу специально для нее, писал с тайной надеждой, что в один прекрасный день книга все же попадет именно к ней в руки. Ванда впервые испытывала такое состояние — она чувствовала себя избранной, получив сейчас несравненно больше, чем кто-либо когда-либо смог ей дать.

Сначала чтение принесло ей некоторое утешение, потом ей стало интересно, а потом она вдруг обнаружила, что речь идет о ней самой. Самым замечательным было то, что для других ее состояние оказалось скрыто, даже для тех, кто все еще ею интересовался. Сейчас, когда ее отстранили от всего, что она знала и умела, иметь собственную тайну стало не просто привилегией, но и возможностью уцелеть.

Крыстанов постоянно был занят и с головой ушел в расследование. Они почти не разговаривали. Ванда не задавала ему вопросов и старалась не путаться под ногами. Она узнавала о том, на какой стадии находится расследование, по его телефонным разговорам, по людям, которые приходили в кабинет, и случайным репликам, которые всегда выглядели неуместными в ее присутствии.

Из того, что она слышала, ничего не было для нее неожиданным и удивительным. За всей этой круговертью она наблюдала отстраненно, без любопытства, но и без ностальгии.

Да, конечно, и на этот раз преступников поймают и отдадут под суд, и тот вынесет свой вердикт. И в этот раз будут награды, интервью по телевидению, которые будет раздавать налево и направо возбужденный успехом, беспардонный и торжествующий министр, жаждущий славы.

Но на этот раз Ванда не станет участвовать в шумном спектакле.

«А если бы вместо Войнова погиб Гертельсман?» — подумала она.

Тогда все было бы по-другому.

В сущности, отстранив от расследования, ей оказали услугу.

Подарили несколько долгих дней свободы, которых у них самих не было — им просто не полагалось, — и Ванда воспользовалась ими самым лучшим образом.

В кабинете Гергинова было холодно.

Хотя поздняя весна семимильными шагами устремилась навстречу знойным объятьям лета, на улице не только не было жарко, что противоречило всем законам природы, но температуры были даже ниже характерных для этого времени года. Кроме того, в кабинете министра работали два кондиционера, распространяя арктический холод, отчего кожа Ванды моментально покрылась пупырышками.

Гергинов сидел за письменным столом, закатав рукава рубашки. Указательными пальцами он сосредоточенно колотил по клавиатуре компьютера.

Прошла целая минута, прежде чем он обратил внимание на Ванду.

— А, Беловская, это ты? Проходи, садись. Подожди немного, мне нужно закончить одну важную работу.

Ванда выбрала стул у огромного стола — не слишком близко к министру, но и не очень далеко — и послушно уселась.

Спустя некоторое время, показавшееся ей бесконечным, Гергинов победоносно щелкнул мышкой и на лице его расцвела улыбка.

— Готово! Ушло!

Вероятно, он ожидал, что Ванда проявит обычное для таких ситуаций любопытство и спросит: что готово и куда ушло, но она промолчала. Во-первых, это ее вообще не интересовало. А во-вторых, в последнее время она старалась соблюдать мельчайшие формальности иерархической дистанции. Она установила, что даже элементарная дистанция может обеспечить ей независимость от претензий и комплексов других.

Но Гергинов с высоты своего положения вообще не считал нужным сообразовываться с нею.

— Я отправил ответ шефу ФБР, — гордо похвастался он. — Вчера получил от него письмо, в котором он поздравляет меня лично с успехом операции «Нобелевский лауреат». Пишет, что столь успешно проведенная операция может служить примером для любой правоохранительной системы в мире. И желает новых успехов в борьбе с организованной преступностью.

Он сделал паузу, в надежде услышать от своей подчиненной хоть какой-то комментарий, но ответа не последовало, и он продолжил:

— Да, совсем другое дело, когда тебя поддерживает Америка, — вздохнул Гергинов, как бы обобщая собственную радостную весть. — Я бы даже сказал, что это куда важнее реакции Европейского союза. Но это между нами.

Прошло еще несколько секунд, прежде чем он смог перестроиться с причины своего приподнятого настроения на рассмотрение вопроса, по которому он и вызвал Ванду.

— Ты как, Беловская? Как у тебя дела?

— Спасибо, нормально.

— Видишь ли, — продолжил министр тем умильным тоном дружеской откровенности, который обычно использовал, когда хотел сообщить плохую новость. — Я вызвал тебя, чтобы поговорить о твоих методах работы и о твоем будущем в Системе.

— А разве оно у меня есть, это будущее?

— Эх, Беловская, Беловская! Брось ты этот свой сарказм! Конечно, у тебя есть будущее. Более того, при тех огромных проблемах, которые валятся на нас со всех сторон, именно такие люди, как ты — самые необходимые и самые ценные. Ведь руководство и рассчитывает главным образом на вас! И не надо из всяких мелких препятствий, какие есть в любой профессии, возводить непреодолимые барьеры. А еще менее разумно делать какие-то далеко идущие выводы. Я тебя отстранил от этого дела не для того, чтобы наказать, хотя, честно говоря, тебя следовало бы наказать. Я все взвесил и решил, что после того, как ты блестяще справилась с задачей, пора другому, который больше соответствовал бы предпринятым впоследствии мерам, взять на себя ответственность и продолжить начатую тобой работу. И чтобы ты правильно меня поняла, я тебе скажу прямо: я очень ценю твой свободолюбивый дух и твои нестандартные методы работы. Однако существуют такие моменты, и ты это хорошо знаешь, когда самыми важными становятся координация, порядок и соблюдение всех процедур, что превращает полицейскую машину в эффективное средство борьбы с преступностью. И если именно в такой момент тебе придет в голову действовать так, как ты находишь нужным, не мне тебе объяснять, что из этого может выйти и какие могут быть последствия. Это правда, что когда я узнал о твоем своеволии в Цюрихе, я задумал наказать тебя дисциплинарно. Но потом отказался. Ты спросишь, почему? Да потому, что это стало поводом предложить швейцарцам провести совместное расследование. Правда, формального подтверждения их согласия еще нет, но я получил от их министра уверения в том, что у них есть большой интерес вместе расследовать это дьявольское литературное агентство. Что оттуда может выскочить, боюсь даже себе представить. Но если мы доведем все до успешного финала, а я не вижу, что нам может помешать это сделать, то это будет такой огромный минус нашим европейским партнерам, что мама дорогая. И не надо тебе объяснять, какое значение это будет иметь для стабильности всего правительства. Это и так очевидно.

Устав от такой длинной речи, Гергинов замолк и так выразительно посмотрел на Ванду, что она почувствовала себя обязанной непременно что-то сказать.

— Благодарю вас за высокую оценку. Делаю, что могу.

— Нет, не так, — усмехнулся Гергинов, шутливо погрозив пальцем. — Не что можешь, а что нужно.

— Да, что нужно, — механически повторила Ванда.

— И чтобы тебя больше не мучить, — продолжил министр, — хочу тебя обрадовать. Не только не будет наказания, но приготовься к награде. Причем серьезной. И в то же время я настаиваю на том, чтобы ты тщательно обдумала свои действия и внесла в них соответствующие коррективы, причем немалые. Прими это как условие твоего будущего карьерного роста. И не забывай, что в рамках Системы ты не можешь работать одна. Она так устроена, что не терпит одиночек.

Ванда притворилась, что не заметила легкой угрозы в последних словах.

Гергинов всегда так действовал: одной рукой давал, а другой бил по пальцам.

— Ты хочешь мне что-то сказать?

— Да, господин министр.

— Я тебя слушаю.

— Я бы хотела попросить вас вместо награды перевести меня на более легкую должность. У меня серьезно больна мать, за ней нужно ухаживать, а кроме меня это некому делать.

— Гм, да, я слышал об этом, — задумчиво сказал Гергинов. — И правда, очень сожалею. У тебя есть какие-то конкретные идеи? Я ничего не могу обещать, но постараюсь тебе помочь в этой трудной ситуации.

— Я думаю, может мне вернуться на работу в Детскую педагогическую комнату?

Министр изумленно взглянул на нее.

— А я думал, что тебе там совсем не понравилось.

Ванда ничего не ответила… Ей было холодно. Она чувствовала себя опустошенной. Будто все, что ей когда-то хотелось сказать, она уже сказала.

— Ладно, я позабочусь об этом, — пообещал министр. — Если ты хочешь еще что-то сказать, говори. Если нет, — ты свободна.

Она вышла из кабинета почти окоченевшей.

«Будет просто чудом, если я не простужусь», — подумала она, хотя была уверена, что именно сейчас этого не случится. Сейчас нельзя болеть.

А на улице было по-весеннему тепло и светило яркое солнце.

Навстречу ей шли люди, весело смеясь и переговариваясь. Они ее не знали, и ей они не были знакомы. И тем не менее, и Ванда, и эти люди, да даже и министр в своем кабинете были частью единого целого.