Нобелевский лауреат

19

Шофер «рено», которое в нее чуть было не врезалось, опустил стекло и обложил ее таким отборным матом, какой ей редко доводилось слышать.

Ванда продолжала сидеть, так и не ответив ему. Ей даже не пришлось притворяться, что она его не слышит или не заметила. Она все слышала, но ничего не сделала, чтобы как-то избегнуть этих словесных помоев. Наверное, она их заслужила, как и все остальное, что с ней случилось.

Не получив ответной реакции, мужчина в «рено», немного сбавил обороты, явно начав терять интерес.

Ванда машинально подумала, уж не увидел ли он случайно маячок за стеклом, а если увидел, то испугался или, наоборот, еще больше разозлился. Наконец он умолк совсем и рванул с места прямо на красный свет, выплеснув тем самым остатки ярости.

Ванда подсекла его случайно — просто не заметила. Она все еще находилась недалеко от больницы. Свернула в первую же улочку и уменьшила скорость. Квартал не был ей знаком, она даже не знала, куда едет. Просто колесила по улочкам, пытаясь успокоиться неизвестно от чего. Ее словно чем-то опоили — она не соображала, что делает, но перестать не могла. Увидев вывеску какого-то кафе, остановила машину и вошла внутрь. Кафе показалось ей чистым и приятным.

Ванда заказала кофе и уселась за маленький круглый столик с пластмассовой крышкой «под мрамор». В голове вертелась мысль, что когда-то давно она должна была принять какое-то решение, но не сделала этого, и теперь право решать у нее навсегда отнято.

Кофе был горьким, но ароматным, и Ванда отодвинула от себя пакетики с сахаром.

Она знала, что теоретически все достижимо. Даже когда решения невыгодны, лучше, если кто-то их принимает вместо тебя. Хорошо знать, что есть какая-то судьба, и постоянно жаловаться на нее. Это даже приятно. Нужно только смириться с мыслью, что с этих пор у тебя нет выбора.

Ладонь еще сохраняла ощущение от сухого, безжизненного прикосновения руки матери.

Сейчас лучше всего было бы позвонить Крыстанову, притвориться больной и вычистить до блеска квартиру матери. Это заняло бы несколько дней, но нужно хотя бы начать.

Ванда отставила кофе, пошла в туалет и долго мыла руки холодной водой, щедро поливая их жидким мылом с ароматом сирени. Вернувшись к столику, ясно услышала, что в сумке звонит телефон. Ванда посмотрела на дисплей и поколебалась еще несколько секунд — номер был ей незнаком.

— Простите, мне нужна инспектор Беловская. Инспектор Ванда Беловская.

— Я вас слушаю.

— Вам звонит профессор Черногоров. Речь идет о книгах Асена Войнова. Я не знаю, чем именно я могу быть вам полезен, но если хотите, мы могли бы поговорить.

— Вы хотите сказать, что вы их все прочитали? Так быстро?

— Нет, конечно. Но большая часть мне была знакома, я читал их раньше. Я также знал и автора, хотя и не близко. Остальные его произведения я полистал вчера вечером и сегодня утром. Разумеется, ничего нового или неожиданного для себя не увидел.

— Когда и куда мне подъехать?

— Если желаете, то можно прямо сейчас. Вы, наверное, знаете, что я на пенсии, так что я дома.

— А можно через час?

— Конечно. Когда вам будет удобно.

Профессор продиктовал ей свой адрес. Оказалось, что он живет неподалеку от матери.

Ванда заплатила за кофе и направилась к машине. Она чувствовала себя лучше — и не только из-за выпитого кофе, но прежде всего, из-за звонка профессора. Он как будто вернул ее к реальности, хотя сегодня утром она окончательно убедилась в том, что то, другое, — тоже реальность.

Ей оставалось только ухватиться за расследование, как утопающий за спасительную соломинку. Работа, конечно, ее не спасет, но она, по крайней мере, не мучила ее, особенно сейчас, когда Ванда избегала всяческого контакта с начальством.

Ванда решила сначала заехать к себе домой, чтобы взять книги Гертельсмана. Потом она проедет через кабинет и заберет последнюю рукопись Войнова. Надо признаться, что она поступила тупо, оставив ее в кабинете, просто не ожидала, что профессор справится с задачей столь быстро.

Генри не обратил на нее никакого внимания, он не привык, чтобы она возвращалась домой в неурочный час. Но Ванда знала, что он ее заметил. Ей всегда становилось не по себе, когда она на него смотрела. С одной стороны, ей хотелось, чтобы вернулись их доверительные, теплые отношения, которые существовали раньше. С другой стороны, с тех пор, как случилось несчастье с матерью, она все чаще и чаще думала о том, что, возможно, очень скоро придется с ним расстаться, потому что мать, как и жена Крыстанова, упала бы в обморок даже при одном взгляде на игуану, не говоря уже о том, что никогда в жизни не согласилась бы держать ее дома.

Но, с другой стороны, как она его увидит, если будет прикована к постели?

Это было бы самым плохим вариантом, но в таком случае Ванда могла бы взять Генри с собой, в квартиру матери, и та никогда о нем не узнает.

Если бы мать могла передвигаться по квартире, пусть даже и не сразу, необходимость в переезде Ванды к ней отпала бы сама собой. Она могла бы навещать ее, если надо, причем каждый день, а жить в своей квартире с игуаной. Но что бы ни случилось в дальнейшем, все-таки возможность не расставаться с Генри существовала.

Эта мысль несколько успокоила Ванду и, несмотря на то, что торопилась, она открыла дверь на балкон, вынула Генри из террариума и пустила его немного размяться. Однако он не выглядел особенно счастливым.

Ванда немного подождала, потом осторожно взяла его в руки и посадила обратно в стеклянный домик. По крайней мере, это останется неизменным.

Ей вдруг стало так хорошо, словно кто-то только что преподнес ей бесценный подарок.

Ей не хотелось, чтобы кто-то на работе ее увидел — ни Крыстанов, ни тем более шеф. Поэтому она припарковалась в самом конце стоянки и быстро проследовала в кабинет, моля Бога, чтобы ее никто не заметил.

К счастью, Явора в кабинете не было, так что Ванда быстро достала рукопись и побежала обратно. И только оказавшись у дома профессора, отправила Крыстанову смс, чтобы он знал, где ее искать.

Это был старый софийский дом, точно такой же, как дом, в котором жила мать, только квартира профессора на четвертом этаже была побольше и походила на библиотеку, которую очень давно никто не приводил в порядок.

Профессор Черногоров встретил Ванду так, словно она была долгожданным гостем, который чуть-чуть задержался. Сам профессор не выглядел очень уж старым, во всяком случае, не отвечал понятию «профессор-пенсионер». Он был одет в джинсы и клетчатый пиджак, а также потрудился надеть туфли.

На его письменном столе уже дымился кофе и стоял поднос с бутербродами, вазочка с печеньем и открытая коробка конфет. Пока Ванда поудобнее устраивалась за столом, он достал откуда-то бутылку коньяка и торжественно произнес:

— Надеюсь, вы мне не откажете. Это армянский коньяк.

Ей даже в голову не пришло отказать ему. Немного коньяка сейчас ей точно не повредит, а чуть больше, возможно, поможет хоть на несколько часов забыть то, что ее мучило.

— Вы так подготовились… — отметила она, отпивая глоток из рюмки. Коньяк был действительно прекрасный. — Зачем, я же к вам по службе.

— Просто я всегда рад, когда приходят гости, особенно дамы. В последнее время это случается, увы, не так часто.

И он подмигнул ей.

Ванде стало смешно, но она тоже подняла рюмку.

— Если позволите, я хочу задать вам вопрос: а как к этому относится ваша жена?

— О, она относится с должным пониманием, — усмехнулся профессор. — Мы давно в разводе, но поддерживаем прекрасные отношения. Она живет этажом ниже. Речь идет о моей третьей жене.

Ванда тоже улыбнулась ему в ответ и взяла с подноса маленький бутерброд с ветчиной.

Профессор Черногоров любезно выждал, пока она прожует, после чего сказал:

— Если вы не против, мы можем приступить к интересующему вас вопросу. Я хочу, чтобы вы знали, что мне очень приятно видеть вас у себя и что вам потребовалась моя помощь. Я уделю вам столько времени, сколько понадобится, но мне бы не хотелось терять ваше время.

Ванда проглотила последний кусок и вытерла руки бумажной салфеткой.

— Я не знаю, что вам сказал мой коллега инспектор Крыстанов, поэтому позволю себе вкратце описать ситуацию, в которой мы сейчас находимся.

«Как я гладко и изысканно говорю, — удивилась она сама себе. — Наверное, это из-за армянского коньяка».

И, чтобы быть уверенной, что разговор пойдет беспрепятственно, она сделала еще один солидный глоток.

— Вы, наверное, слышали о похищении нобелевского лауреата Эдуардо Гертельсмана, которое случилось в Софии в начале прошлой недели?

— Разумеется, — ответил профессор. — Я тоже присутствовал на той встрече в университете. Да-с, поучительно, ничего не скажешь. Хотя, признаться, я был немного разочарован. У меня по его книгам сложилось о нем несколько иное представление. Вживую, так сказать, он показался мне… как бы это поточнее выразиться… неубедительным.

— Значит, вы читали его романы? — обрадовалась Ванда.

— Конечно, — снова улыбнулся профессор. — Ведь это моя работа. К тому же, раньше его книгами зачитывались в бывших соцстранах. Он был достаточно модным писателем. Особенно его «Кровавый рассвет», помнится, наделал много шуму…

— А «Бедняки»?

— Не особенно. Если не ошибаюсь, это один из его последних романов, не так ли?

Ванда кивнула и снова сделала глоток. Она была довольна, что хотя бы жестом может компетентно ответить на вопрос.

— Честно говоря, она попалась мне случайно. Я не в восторге. Конечно, если бы роман написал не Гертельсман, а кто-то другой, он мог бы показаться шедевром. Но для возможностей Гертельсмана — он хуже, чем ожидали читатели. К сожалению, такое часто случается с лауреатами Нобелевской премии. В среде профессионалов это известно как «постнобелевский синдром».

— Что это значит?

— Истощение. Исчерпывание таланта. Преувеличение возможностей. Назовите как хотите. Разумеется, это может произойти с любым творцом, не только с писателем. При этом он может не получить в жизни ни одной награды. Но у нобелевских лауреатов, по понятным причинам, резкий спад творческого вектора особенно очевиден и часто встречается. Причиной этого являются многие факторы, и далеко не все непосредственно связаны с премией. Но так или иначе, именно она привлекает внимание всего мира к своим лауреатам или, как я иногда говорю, к своим жертвам.

— Неужели так плохо быть нобелевским лауреатом? — с иронией в голосе спросила Ванда, положив в рот конфету, которая больше соответствовала коньяку, чем бутерброд.

— Ну что вы — засмеялся профессор. — Наоборот, я думаю, что это прекрасно. Может, не совсем хорошо отражается на творческом процессе. Но коль ты добрался до нобелевки, я думаю, что творческий процесс уже не имеет особого значения. Премии ведь даются за прошлые достижения, не за будущие.

— А Гертельсман?

— Он не является исключением. Вы читали его книги?

Ванда достала из сумки обе книги Гертельсмана.

— Разумеется, кто же их не читал!

— И как вы их находите?

— Ну… — она поколебалась. — Непонятными. А точнее — не совсем понятными. Особенно «Кровавый рассвет». Но вместе с тем захватывающими. Может быть, «Бедняки» не настолько. Она мне кажется немного скучной.

— Вот видите! — профессор поднял палец вверх, словно читал лекцию. — Не немного, а много. Она очень скучна, хотя написана мастерски. А почему? Да потому что мы имеем дело с талантливым писателем, который виртуозно владеет профессией, только он уже не уверен, что у него есть что сказать. Разница между «Кровавым рассветом» и «Бедняками» колоссальна. Одна написана живым, порывистым, гениальным человеком, а другая — его бледной тенью.

— Значит, вы полагаете, что Гертельсман утратил вдохновение? Но почему?

— Вдохновение… вдохновение… — насупился Черногоров. — Не люблю этого слова, не уважаю его. Вот вам, например, нужно вдохновение, чтобы хорошо делать свою работу? Ведь нет же! Тогда почему вы считаете, что писателю обязательно нужно вдохновение? И неужели вы верите, что если написание романа отнимает примерно год, то автор обязательно должен провести все 365 дней в некоем особом ненормальном состоянии? Глупости! Речь идет о самой обычной концентрации, действительно, высшей пробы, даже я бы сказал сверхконцентрации, но все же человеческого состояния, а не какой-то сверхъестественной взнервленности, вызванной неясными и сомнительными стимулами. Если же говорить о причинах потери подобной концентрации, то они могут быть любыми. Не забывайте, что Нобелевская премия в области литературы — это высшая награда. Да, можно поспорить, насколько она и вправду литературная, но, по крайней мере, престиж ее бесспорен. Царская корона тяжела, а с течением времени она становится все тяжелее и тяжелее. Ее надо не только уметь носить, но и защищать. А когда твой возраст перешагнул определенный рубеж, как чаще всего случается с нобелевскими лауреатами-литераторами, а планка поднята до самого высокого уровня, то делать это нелегко. Не забывайте, что труднее всего побить собственный рекорд, а нобелевская премия — один из таких рекордов.

— И Гертельсман провалился?

— Не будьте такой жестокой. Здесь речь не идет о провале. Его уровень слишком высок, чтобы вообще судить такими категориями. Просто он уже далеко не тот, каким был прежде. И это нормально. Всё рано или поздно стареет и исчерпывается. Вот посмотрите на меня. Если бы мне было столько лет, сколько вам, неужели я стал бы пудрить вам мозги литературными байками?

Ванда слегка покраснела и весело рассмеялась. Безобидный флирт профессора не вызывал раздражения и даже был приятным. Мысли ее попытались вернуться назад, в больницу, но она быстро остановила их. Если можно было бы еще хоть ненадолго задержать их вдали от той действительности, куда завела ее жизнь, она была бы счастлива.

Профессор долил ее рюмку доверху и галантно предложил ей бутерброд. На этот раз она взяла с яйцом и майонезом.

— Да вы совсем не такой уж старый, каким пытаетесь себя представить, — заметила она.

— Да нет, — вздохнул Черногоров. — То, что я старый, это так. Но правда и то, что меня насильно «ушли» на пенсию. А точнее выгнали. Я всегда был политически неудобен — и раньше, и теперь.

— Неужели вы хотите сказать, что в вашей академической среде продолжают действовать политические соображения? — удивилась Ванда.

— И меня об этом спрашиваете вы? — Лицо профессора на миг потеряло насмешливо-ироничное выражение и стало подозрительным. — Там, где вы работаете, должны быть лучше осведомлены.

Ванда ничего не ответила. Упрек был ей неприятен, хотя в нем не было ничего личного. Но, может быть, именно поэтому она решила не углубляться в тему, к тому же не любила, когда ее пытались наказать именно в тех редких случаях, когда она решала проявить сочувствие.

— Давайте поговорим о Войнове. Он тоже исчерпал себя как писатель?

— Милая барышня, — сказал Черногоров и с наслаждением положил себе в рот конфету. — Асен Войнов не мог исчерпать себя как писатель, как вы изволили выразиться, по той простой причине, что он никогда не обладал тем, чего быстрее всего может лишиться автор, а именно: талантом.

— Вы хотите сказать, что он был бездарным?

— Я хочу сказать, что его талант был слишком незначителен, чтобы можно было дифференцировать, что написано при наличии таланта, а что без оного. Войнов обладал хорошей работоспособностью и ответственностью. Это помогло ему стать приличным литератором местного значения и одновременно не скатиться в ряды графоманов. Как бы нелепо ни прозвучало, но это тоже своего рода достижение, и мы отдаем ему должное.

— А его супруга считает по-другому. По ее мнению, ее муж был гениален.

— Ах эта Евдокия, — мечтательно прикрыл глаза Черногоров. — Фантастическая женщина! Красивая и беспардонная! Но надо признать, что с годами она научилась мастерски скрывать свою глупость. Вернее, этому ее научил Асен. Я помню ее еще студенткой. Красавица Евдокия из Перника — самая красивая студентка на курсе. Я преподавал ей болгарскую литературу. Жалко, что уже тогда она была фригидной.

— Уж не хотите ли вы сказать, что вы… — Ванда чуть не поперхнулась коньяком.

— Конечно, и не только я. Она, горемычная, все экзамены так сдавала. Иначе вообще бы не закончила. Но у нее была идея фикс: стать знаменитой женой писателя. Не обязательно знаменитого. Не знаю, известно ли вам, что ее первый муж тоже был писателем. Правда, фантастом, а это в ее глазах не было престижным. Поэтому она и выбрала Асена. Амбициозная женщина, ничего не скажешь. Слава богу, что хоть сама она никогда не страдала графоманством. Надо отдать ей должное.

— Но ведь никогда не поздно, — философски заметила Ванда.

Она сказала это просто так, без всякого умысла, но в следующий момент вспомнила о собственных поэтических опытах, и ей стало стыдно.

— А вот это попадалось вам когда-нибудь? — спросила она, вынимая из сумки рукопись Войнова.

Профессор взял ее и с интересом стал листать.

— Что это? Ничего не понимаю… Я даже не могу прочитать.

— Это последняя рукопись Войнова, — с нескрываемой гордостью ответила Ванда, очень довольная тем, что смогла его удивить. — Мне ее дала Евдокия Войнова. Сказала, что Войнов до последнего дня над ней работал.

— Да, но что это? — повторил удивленно профессор. — Роман? Или рассказ? Я не вижу ни начала, ни конца. Вы читали это?

— Не совсем, — призналась Ванда. — Точнее, я попыталась прочесть, даже кое-что смогла разобрать, но от этого мне не стало понятнее.

— Похвально. Я вообще не могу ничего разобрать. И что же там написано?

Ванда взяла несколько страниц в руки и поднесла их к глазам. Без лупы ей было трудно, но, к счастью, она кое-что помнила с предыдущего вечера.

Она медленно стала читать, а профессор Черногоров напряженно слушал. Ванде было трудно выуживать слова из путаницы каракулей, которыми, словно паутиной, окутал их автор. Ванда постоянно останавливалась, чтобы поправить себя, часто возвращалась назад, пытаясь отыскать согласования, запиналась и даже пару раз тихонько выругалась себе под нос.

Словесная эквилибристика продолжалась довольно долго, под конец Ванда не на шутку устала. Она чувствовала себя первоклассницей, которая учится читать.

— Что за чушь! — наконец, прервал ее профессор. — Это какая-то чудовищная бессмыслица! Я никогда не слышал и не читал ничего подобного и не могу поверить, что это сочинено писателем, пусть даже с умственным отклонением. Скорее, это может быть произведением какого-то пациента психиатрической больницы, хотя и они обычно следуют какой-то своей, особой логике, и у них иногда получается очень даже неплохо. Но это?! Вы уверены, что оно написано рукой Асена?

— Но ведь я же вам сказала — это мне дала Войнова.

— Гм, от Евдокии всего можно ожидать… Она способна такую кашу заварить, мало не покажется. Лично я не стал бы ей верить.

— Я тоже… Но в этом случае, зачем ей врать?

— Кто знает… Неосуществленные амбиции, может быть. Если эта рукопись важна для вашего расследования, отдайте ее графологу, а потом прочитаем.

— Мне это тоже приходило в голову. Но, кажется, она не так уж важна. Скорее, дополнительный факт, который вообще может не иметь отношения к делу.

— Да он и к литературе не имеет отношения, — заявил профессор. — Кроме того, я действительно отказываюсь поверить, что это писал Асен. Да, он был слабеньким писателем, но все же писателем…

— А вдруг это какой-то экспериментальный текст? — выпалила Ванда и тут же смутилась.

Черногоров развеселился.

— И что это за эксперимент, позвольте вас спросить, милая барышня. Перникский постмодернизм с примесью философичности? Оставьте, не занимайтесь этим. Лучше не теряйте время. В природе существует много необъяснимых вещей, которые так и не получают объяснения. А в литературе их еще больше.

Однако, Ванда не хотела сдаваться. Сейчас, когда она во второй раз столкнулась с загадкой рукописи Войнова, ее снова посетила странная мысль, которая появилась вчера и не давала ей покоя.

— По-моему, это немного похоже на Гертельсмана, — заявила она.

Профессор изумленно на нее уставился.

— Вы это серьезно?

— Вполне. В «Кровавом рассвете» есть пассажи, которые немного напоминают… Вернее, рукопись местами напоминает эти пассажи. Вот, например…

Ванда перелистала страницы и, найдя то, что искала, протянула профессору.

Черногоров стал читать.

— Как вы считаете?

Черногоров не сразу ответил, и она терпеливо выжидала.

— И чем же, по-вашему, нагромождение словес, которое мы с вами только что разбирали, похоже на этот пассаж?

— Как вам сказать… — Ванда смешалась. — Мне кажется, что они написаны со скрытым смыслом, но идея этого — чтобы не каждый смог этот смысл понять. А может быть, чтобы никто ничего не смог понять.

Профессор вновь весело рассмеялся.

— Вы даже не представляете, насколько точно вы сформулировали, — заметил он, не переставая смеяться. — Вы обладаете великолепным литературным чутьем. Если когда-то решите сменить вашу не особенно популярную профессию на еще более непопулярную, можете спокойно стать литературоведом. Что же касается того, что непонятность, как вы сказали, является органичной составляющей произведения Гертельсмана, то должен вам сказать, что это в еще большей степени относится к литературе как таковой, но к данной рукописи это применить сложно. Просто потому, что там ничего нет — никаких пластов, никакого скрытого смысла. И совсем необязательно человеку провести всю жизнь среди книг, чтобы это почувствовать. Так что, если придерживаться вашей гипотезы, а я считаю, что нам ничего не мешает это сделать, мы можем рассматривать данную рукопись как довольно-таки неуклюжую попытку подражания. Нечто вроде спиртового варианта вот этого напитка.

И он снова долил ей рюмку.

Ванда взяла еще один бутерброд с ветчиной и задумчиво принялась жевать. Профессор с интересом наблюдал за ней.

— Надеюсь, я не обидел вас, назвав вашу профессию непопулярной? — любезно спросил он.

— Она такая и есть, — ответила Ванда с полным ртом.

— А почему вы решили стать полицейским?

— Моя мать тоже все время меня об этом спрашивала, и какой бы ответ я ей ни давала, она все равно была недовольна.

— Но, наверное, у вас были какие-то причины, и она наконец поняла и перестала спрашивать?

— Да нет, просто она больше не хочет говорить. Или не может, не знаю. Поэтому и не спрашивает.

— Почему? Что случилось?

— Инсульт, и сейчас она в больнице.

— О, простите меня, ради бога, я ужасно сожалею!

И Ванда постепенно, может быть, потому, что коньяк развязал ей язык, или она просто почувствовала себя в безопасности в уютной квартире профессора, где каждый метр был надежно защищен от внешнего мира толстой стеной книг, рассказала ему о матери и о многолетней битве с ней, которую всего несколько дней назад считала выигранной, но, как оказалось, по сути безвозвратно ее проиграла. Она не чувствовала себя опьяневшей, хотя язык иногда заплетался, наверное, все же от волнения, потому что так ей не приходилось ни с кем беседовать очень давно. Она хорошо сознавала, что профессор Черногоров, которого она видела впервые, ей никто, и он вообще не обязан ее слушать, но тем не менее, продолжала ему рассказывать, потому что не могла остановиться.

Вместо нее говорила ее вина.

Вина, которая обычно громко упрекала ее где-то глубоко в сознании, но Ванда не успевала ей оппонировать, потому что не понимала ее языка.

— Вот так-то, — сказала она, когда самое важное и наболевшее было выплеснуто, и не один раз. — Извините меня, если что. Мне очень неудобно, что отняла у вас время. Тем более, что я не знаю, почему я это сделала. Может быть, потому, что чувствую себя растерянной, мне страшно, а поговорить не с кем. Теперь, наверное, поздно извиняться.

— В этом нет никакой необходимости, — серьезно ответил профессор. — У меня самого есть дети. Взрослые дети. И они не только не хотят жить с отцом — правда, я и сам этого не желаю, — но даже не хотят меня видеть. Не спрашивайте, почему. Но, несмотря на это, я хорошо знаю, что в один прекрасный день мне придется рассчитывать только на них. На их жалость, любовь, ненависть или что-то другое, во что превратились наши отношения. До недавнего времени я утверждал, что ни за что этого не допущу, что вовремя приму меры, чтобы не быть им в тягость, если до этого дойдет. Но сейчас я в этом уже не уверен. Они, как и вы, считают, что в долгу перед отцом, и это их пугает так же, как и меня. Наверное, нехорошо жаловаться, потому что, скорее всего, это я их такими воспитал. Но когда человек становится достаточно зрелым, чтобы понять огромную разницу между долгом и любовью, обычно уже слишком поздно.

— И в чем же разница?

Профессор помолчал, потом разлил поровну остатки коньяка и одним глотком опорожнил свою рюмку.

— В любви нет и не может быть места вине. В то время как долг — это только вина и ничего другого. По сути, вина есть источник долга, а также наказание за его невыполнение.

— Вашим детям повезло с таким отцом, как вы, — вздохнула Ванда.

— Скажите это им и посмотрим, что они вам ответят, — засмеялся Черногоров. — Если вы думаете, что я могу разговаривать с ними так, как сейчас разговариваю с вами, вы глубоко ошибаетесь. Дело в том, что дети выполняют свой долг по отношению к родителям с омерзением. И тут ничего не поделаешь, такова человеческая природа. Надо просто принять, что в этом никто не виноват. Виновата природа. И если вы решили — сами или под натиском обстоятельств — выполнить свой долг, то единственный способ это сделать — просто не требовать от себя слишком многого. Не надо стыдиться, что вам неприятно то, что по определению не может быть приятным. И не вкладывайте мораль там, где не нужно. В конце концов, речь идет о быте, о каждодневности, а не о некоем этическом доктринерстве. И знаете что?

Черногоров наклонился к ней, и Ванда почувствовала его мягкое алкогольное дыхание совсем близко от своего лица.

— Знаете, что я вам скажу, — прошептал он. — Растить и воспитывать двух детей не особенно приятно, что бы вам об этом ни говорили. Во всяком случае, гораздо более неприятно, чем их делать. Но это тоже вопрос долга, причем не столько перед детьми, сколько перед природой.

— У меня нет детей, — ответила Ванда.

— Я так и подумал.

И профессор вновь заговорщически подмигнул ей, но на этот раз ей вообще не стало смешно.

Ванда посмотрела на часы, когда вышла на улицу, и установила, что провела у профессора больше четырех часов. Они говорили так много, что теперь в голове у нее царил хаос. Нужно было разложить мысли по полочкам и еще раз ясно сформулировать для себя то, что профессор сказал по поводу Войнова и Гертельсмана. Кроме того, нужно было обсудить это с Крыстановым, потому что имелись важные вещи, и было бы лучше вывести их из сферы общих рассуждений, хотя для Ванды они стали фактами уже тогда, когда о них сказал профессор.

Может быть, когда-нибудь она снова окажется у него в гостях — он ее пригласил. И тогда они станут говорить о более приятных вещах, чем долг и вина. И более истинных, чем литература.

Она позвонила Крыстанову и договорилась увидеться с ним через полчаса у них в кабинете. Потом села в машину и поехала на работу. На душе было как-то особенно легко. Вроде ничего не изменилось, а она чувствовала себя спокойно.

«По крайней мере, со мной не случилось ничего более ужасного, чем случается с другими людьми, — сказала она себе. — Может быть, только то, что я мент. Но и это имеет свои преимущества. Например, я могу выпить полбутылки коньяка, потом проехать на машине пол-Софии и никто меня не остановит. Вот бы сейчас мне попался тот дебил с „рено“!»

И она включила мигалку, потому что наступил час пик.