Нобелевский лауреат

15

На этот раз она не собиралась проезжать через село, однако, перебирая в памяти разговор с Гергиновым, сама не заметила, как свернула на дорогу, ведущую в Малиново. Проезжая мимо карьера, она бросила взгляд вниз, но никого там не заметила. Перед корчмой стоял «форд» темно-синего цвета, и рядом с ним Ванда увидела инспектора Стоева, который разговаривал с молодым мужчиной. Ванда видела его среди других членов оперативно-разыскной группы, когда был найден труп Войнова.

Стоев издали махнул ей рукой, словно они ее ждали.

— Ты что тут делаешь, Беловская? Ведь ты же собиралась приехать позднее.

— Вот решила проверить, может быть, мой знакомый решил открыть магазин, — ответила Ванда, подумав, что, по сути, она именно из-за этого и приехала.

— Стоян Николов Радков? Его здесь нет. Ты лучше дома его поищи, если только он не свалил куда-то.

— Как это — свалил? Почему?

— Откуда мне знать. От бывшего уголовника всего можно ожидать. Кто знает, во что он снова влез.

— Вижу, ты хорошо подготовился. Что-нибудь еще?

— Тебе этого мало? Ладно, слушай. Радкову шестдесят три года. Шесть из них он провел в тюрьме за махинации с НДС в особо крупных размерах и за подложные документы. Четыре года назад вышел на свободу и с тех пор держит в Малиново корчму и магазин. До этого работал бухгалтером. Мне не совсем ясно, что их связывает с мэром, должно быть, они дружат. А возможно, у них какие-то общие делишки. После отсидки Радков ни в чем незаконном не замечен, выглядит чистым.

— У него есть семья?

— Он разведен. Двое взрослых детей, которые не хотят даже слышать о нем. Трое внуков, которых Радков, по словам его бывшей жены, никогда не видел и не увидит.

— Адрес его знаешь?

— Перник, квартал «Восток», дом 272-а.

— Хочешь поехать со мной?

— Если нужно…

Стоев отдал ключи от «форда» молодому коллеге и направился с Вандой к ее машине.

— Есть тут одна… Радка Йорданова, — снова заговорил Стоев, когда село осталось у них за спиной. — Мой коллега Мирослав поговорит с ней. То «ауди», которое ты вчера видела, вроде бы принадлежит ее внуку.

— Я, кажется, знаю, о ком ты говоришь. Позавчера я на нее наткнулась. Она мне показалась довольно приятной. Во всяком случае, дом у нее в хорошем состоянии, гораздо лучшем, чем другие дома.

— Ее внук считается бизнесменом. Владеет сетью пунктов по приему металлолома.

— Да ты что!

— На деньги, вырученные от бизнеса, смог построить небольшой отельчик на море, в Несебре. Есть у него и два заведения в Пернике.

— Вот тебе и металлолом!

— Держу пари, что цыгане, которые обнаружили труп, собирались красть провода, которые потом снесли бы в один из его пунктов.

— Думаешь, они с ним связаны?

— Убежден.

Перед нужным им домом в квартале «Восток» царило оживление. Несколько пожилых женщин сидели на скамейке у подъезда и с таинственным видом вели беседу. Мать покрикивала на детей, игравших на импровизированной детской площадке. Один ребенок упал и разревелся. Мать аккуратно погасила сигарету, которую курила до этого, прибрала окурок обратно в пачку, подошла к ребенку, подняла с земли и залепила ему пощечину. От неожиданности ребенок оторопел и даже перестал реветь. Но от страха разревелся другой.

Машина с софийскими номерами и мигалкой, хотя и убранной за стекло, привлекла внимание старух, и когда Ванда и Стоев подошли к подъезду, они смолкли и принялись внимательно разглядывать гостей. Ванда сначала хотела спросить их, в этом ли подъезде живет Стоян Радков, но в последнюю минуту передумала. Вряд ли тому будет приятно внимание соседей. Вместо этого Стоев быстро окинул взглядом надписи на звонках и сразу обнаружил нужную им фамилию.

Стоян им открыл сразу. Было видно, что ему не особенно приятно посещение полицейских, но он не собирался скрываться. Возможно, их приход породил у него неприятные воспоминания. Хотя Ванда видела его во второй раз, она как-то не могла представить его в хорошем настроении, а тем более улыбающимся.

Стоян пригласил их в гостиную, где царила спартанская обстановка. Единственной ценной вещью был телевизор, и это сразу бросалось в глаза. Дверь на балкон была открыта, и оттуда долетал шум играющей детворы. Стоян закрыл дверь и молча указал на диван, приглашая садиться. Сам он устроился на единственном стуле напротив дивана.

— Вы уже два дня не появлялись в селе, — сказала Ванда. — Люди беспокоятся.

— Пусть беспокоятся. Я болен.

— Что с вами?

— Сердце прихватило… Ничего, пройдет…

— Мы бы хотели задать вам несколько вопросов, — включился в разговор Стоев. — Речь пойдет о Малиново. Позавчера в разговоре с инспектором Беловской в связи с убийством Войнова, вы на что-то намекнули. Не могли бы сейчас рассказать нам поподробнее?

— Я не помню такого, — резко ответил Стоян.

— Хорошо, я вам напомню, — сказала Ванда. — Когда в корчме мы говорили о том, кто бы мог это сделать, селяне утверждали, что цыгане. И только вы сказали, что это мог быть кто-то другой. Я не утверждаю, что именно так вы сказали, но смысл был такой.

— Я ничего такого не помню, — повторил Стоян.

— Вы знакомы с бизнесменом Николаем Йордановым? Он приходится внуком Радке Йордановой из Малиново, — спросил Стоев.

— Может, он и заходил в корчму, но с точностью не могу утверждать. Я могу его узнать только по машине. Даже не помню, как он выглядит.

— А он один приезжает? Нет ли с ним охраны? Или каких-нибудь женщин?

— Какая охрана! — засмеялся Стоян. — Он — мелкая рыбешка, ему охрана не полагается.

— Значит, он все-таки вам знаком, — заметила Ванда.

— Так люди говорят. Я действительно, не знаком с ним лично.

— Позавчера вы были более разговорчивым, — обронила Ванда.

— Я не разговорчивым был, а любезным. Как вы знаете, я сидел, поэтому стараюсь с ментами быть любезным.

— Ну-ка, скажи мне, Стоян, кого ты боишься — нас или кого-то другого?

Инспектор Стоев вдруг перешел в наступление, и Ванда решила последовать его примеру. Ей все еще казалось, что они сумеют разговорить Малиновского трактирщика.

— Никого не боюсь.

— В таком случае, почему ты не поедешь сейчас в село? Неужели тебе все равно, что ты терпишь убытки? А твой бизнес?

— Да какой там бизнес?! И так все в долг даю!

— Тогда говори правду. А то возьму и арестую тебя на трое суток, а может быть, и на больше…

— Не имеете права! Без санкции прокурора…

— А я скажу прокурору, что ты мешаешь следствию. К тому же, когда он узнает, что ты сидел, то наверняка не станет раздумывать.

Стоян побледнел. Ванда не могла поверить, что он купился на столь дешевый трюк. А с другой стороны, Стоеву ничего не стоило выполнить свою угрозу. Особенно, если он лично знаком с прокурором, что было вполне вероятно.

— Вы не сделаете этого!

— Еще как сделаю! К тому же у меня есть свидетель. — Стоев указал на Ванду. — Так что двое против одного. Причем двое инспекторов полиции против одного уголовника. Пусть даже и отсидевшего. Ну так как?

— Ладно, — неохотно сдался Стоян. — Я расскажу вам, что знаю, но вы делаете ошибку. Иорданов и вправду — мелкая рыба. Он даже работает не на себя, а на кого-то другого, но, клянусь, я не знаю, на кого. Ему поставили задачу разрушить село, причем как можно скорее, потому что хотят что-то делать в районе карьера. Какой-то грандиозный проект — площадку для гольфа или спа-центр. Не знаю.

— Какой гольф на этих холмах, о чем ты говоришь, Стоян? — удивилась Ванда.

— Во всяком случае, что-то очень большое. Потому этот так называемый бизнесмен, внук бабы Радки, настраивает сельчан против цыган, а с другой стороны, дает цыганам деньги, чтобы они издевались над стариками. Они и без денег это делают, а с деньгами так совсем распоясались. А ему только это и нужно. Проект появился, когда цыган поселили в Малиново. Для бизнесменов это было как гром среди ясного неба. Но вскоре они поняли, что могут использовать цыган, чтобы побыстрее избавиться от местных, а потом расправиться и с цыганами. Ведь никто не знает, сколько всего цыган, есть ли они или их вообще нет. А старикам надо немного. Поиздеваются над ними, они и готовы. Их и без того почти не осталось, особенно с тех пор, как появился новый мэр.

— А тебе от этого какая выгода? — спросил Стоев. — Может, этот Николай Йорданов тебе тоже платит?

— Ну да, как же, платит он мне! — Стоян презрительно пожал плечами. — Он обещал устроить меня на работу, когда осуществится проект. Своего рода компенсирует мне потерю корчмы и магазина, которые придется закрыть.

— И кем ты собираешься у него работать?

— По специальности, — пояснил Стоян. — Я ведь работал бухгалтером.

— А он знает, что как раз по специальности ты и сидел?

— Знает. Также знает и то, что я все выплатил. Баланс у меня сходится.

— Ну, значит ты — хороший бухгалтер, раз у тебя сходится баланс, — подначил его Стоев.

— А убийство? — вмешалась в разговор Ванда. — Ты на Николая мне тогда намекнул?

— А, нет, нет, с чего вы взяли? — Стоян бросил на нее быстрый взгляд, и она поняла, что больше он им ничего не скажет. Просто человек боялся. Кого или чего — об этом было известно только ему. — Я действительно не помню, что я тогда говорил, но даже если что-то и сказал, то это просто так, для разговора.

Ванде показалось, что Стоев хочет еще о чем-то спросить, и она умолкла, чтобы дать ему эту возможность. Однако Стоев молчал. В воздухе повисла тягостная пауза, которую никто из собравшихся не осмеливался прервать. Наконец Стоян поднялся со стула, подошел к балкону и открыл дверь. Галдеж снаружи немного поутих, но продолжал долетать ровный шум, похожий на сонное бормотание квартала, который будто разговаривал сам с собой под майским солнцем. Ванда вдруг подумала, что ее квартира мало чем отличается от жилища бывшего заключенного. Она должна себе признаться, что несмотря на все усилия сделать свой дом уютным и привлекательным, ей это не удалось. В своей собственной квартире ей было так же неуютно, как и здесь, в абсолютно чужом месте. Но отсюда, по крайней мере, она могла уйти.

Стоев продолжал молчать и позже, когда они уселись в машину. Ванде не понравилась та бесцеремонность, с которой он принял на себя ее функции в разговоре со Стояном, а ведь она пригласила его поехать с ней только из чувства коллегиальности. Кроме того, это был его район, да и случай, при иных обстоятельствах, был бы отдан его ведомству. Но обстоятельства этому помешали. По крайней мере, на данном этапе. К тому же Ванда считала, что агрессивная манера Стоева разговаривать ни к чему не приведет, по крайней мере, в случае со Стояном Радковым. Правда, Ванда сама решила придерживаться того же стиля, но главным образом для того, чтобы не запутаться при допросах. У нее была совсем иная идея, как разговаривать со Стояном, и если бы Стоев ей позволил, могло бы и сработать. Теперь же все потеряно. Стоян ничего им больше не скажет, а то, что он им сообщил, не внушало особого доверия.

День определенно начался с неудач, а раз это начало недели, то и дальше можно было ожидать чего-то подобного. В сущности, она уже начала сомневаться в том, что они найдут Гертельсмана. Во всяком случае, не скоро. Может быть, спустя годы она или кто-то другой случайно узнает, что же все-таки произошло, но тогда это уже не будет иметь никакого значения, разве что газеты преподнесут как второсортную сенсацию на последних страницах. Что же касается Войнова, то его дело, скорее всего, будет раскрыто и убийцы найдены, но что с того. Из практики Ванде хорошо было известно, что если слова «нераскрытый» и «безнаказанный» могут быть синонимами, то слово «раскрытый» вообще не предполагало синонима «наказанный». И это вряд ли когда-нибудь изменится.

Ванде случалось сталкиваться на улице с бывшими подследственными, на дела которых у нее уходили месяцы, а может быть, и годы. Один такой даже узнал ее и улыбнулся. Ванда никогда не забудет той улыбки. В ней не было злости или желания отомстить, а только снисходительность. Он как бы сказал ей: «Так вот, инспектор Беловская, так обстоят дела. Если такая жизнь тебе не по душе, попробуй начать другую».

Стоев, конечно, талантливый следак, но все же…

— Давай проедем через Областное управление…

Ванда так погрузилась в свои мысли, что даже забыла о том, что он рядом.

— Разумеется, проедем. Ведь мне нужно тебя высадить.

— У меня кое-что есть для тебя, — неожиданно произнес он. — Ты это забыла позавчера. Только не знаю — случайно или нарочно. Так что забери.

— Ты о чем?

— А ты попытайся вспомнить.

— Ничего в голову не приходит.

— Книги Войнова, что ж еще. Его жена принесла их рано утром и попросила передать тебе. Кроме того, сказала, что похороны назначены на послезавтра.

— Хорошо.

— Ты и вправду думаешь их читать?

— Не обязательно. Это ее идея, но, в конце концов, она не так уж плоха. Если только ты не захочешь заменить меня на этом поприще.

— Нет уж, спасибо. Случай ваш, вот и читайте себе в Софии. А мы здесь, как люди попроще, постараемся вам помочь с логистикой.

Ванда промолчала. Она уже давно ожидала подобных колкостей и не собиралась отвечать тем же. Но неожиданно, хотя и старалась сохранить самообладание, ужасно разозлилась.

«Спокойно, — сказала она себе. — Постарайся поставить себя на его место. Наверняка найдется масса причин для плохого настроения».

Однако она даже не стала пытаться представить себя на месте Стоева, возможно, потому что ей этого не хотелось.

И чего он жалуется? Ведь через несколько минут он войдет в свой свежеотремонтированный кабинет и усядется в обитое кожей кресло, под портретом Апостола.

Лично у нее нет ни такого кресла, ни такого портрета. Но ведь она не жалуется.

«Все в этом мире объясняется материальным интересом», — сказала она себе, ловко заводя машину в тенистое место парковки у Областного управления.

Книг было восемь, и Ванда мысленно поблагодарила Евдокию Войнову за то, что она решила предоставить ей всего лишь четверть творчества ее мужа. Три томика были довольно тоненькими, да и в остальных было не более двухсот пятидесяти страниц. Ванду порадовало это открытие, но потом она вспомнила о другой тонкой, но кошмарной книге «Кровавый рассвет». Разумеется, количество страниц ничего не означает, как и количество написанных книг. Вопрос только в одном: можно ли из них узнать что-то по-настоящему существенное.

Она положила книги на заднее сиденье, при этом из одной из них, «Свет», выпал небольшой, свернутый пополам листок величиной с визитную карточку. Ванда подняла его и развернула. Это была записка от Евдокии Войновой. На миг мелькнула мысль, что это, может быть, любовная записка, но послание было самым обычным: «Попрошу вас вернуть мне книги сразу же после того, как вы их прочтете. И пожалуйста, будьте с ними поаккуратнее. Е.В.».

Ванда смяла записку и, не обнаружив поблизости урны, сунула ее в карман.

«Глупая гусыня, — подумала Ванда. — Сначала навязала мне эти книги. Потом попыталась навязать мне себя, а теперь еще и условия ставит, словно я просила у нее бездарные сочинения ее мужа».

Но с другой стороны, Евдокия Войнова, как и Настасья Вокс, наверное, считала, что в книгах содержится какая-то особая истина об их авторе, которую иным способом невозможно ни уловить, ни описать. Ванда понятия не имела, что это за истина и где ее искать, поэтому, возможно, и не смогла открыть ее в романах Гертельсмана. Но тот был нобелевским лауреатом и потому, наверное, мог более искусно замести следы, чем автор, почти неизвестный, каковым, по ее мнению, являлся покойный Войнов. Она не жаждала поскорее начать читать его книги, но, придя в себя после воздействия книг Гертельсмана, чувствовала в себе силы хотя бы ознакомиться с книгами перникского литератора.

Однако это не могло развеять ее подозрения в том, что оба автора, скорее, глубоко запрятали что-то в своих произведениях, нежели попытались раскрыть истину.

Впрочем, один из них уже покойник.

А второй…

Первое, что испытала Ванда при виде Моники Серафимовой, когда та открыла ей дверь, было чувство разочарования. Хотя Стоев договорился о визите еще пару дней назад, женщина, которая встретила Беловскую на пороге, выглядела настолько испуганной и растерянной, что Ванда даже подумала, а не перенести ли разговор на другой день. Бледное, почти бесцветное лицо излучало болезненное напряжение. Она была одета в узкие джинсы и широкую растянутую кофту зеленого цвета, которая не могла скрыть ее ужасающую худобу. Создавалось впечатление, что женщина вечно недоедает. Белокурые непричесанные волосы до плеч выглядели давно немытыми. Поймав взгляд Ванды, Моника попыталась улыбнуться, хотя улыбка вышла кривой.

— Извините меня за мой вид, но с тех пор, как это случилось, я не хожу на работу… Взяла несколько дней отпуска. Всё меня раздражает. А люди… Мне кажется, все знают… что я…

Она замолчала и потупилась. Пальцы нервно теребили слишком длинные рукава кофты.

«Если бы не такой помятый и запущенный вид, — подумала Ванда, — она выглядела бы лет на десять моложе».

— Заходите, — наконец, предложила она Ванде после того, как продержала ее несколько минут на пороге. — Сын в школе, так что нам никто не станет мешать.

Ванде вдруг представилось, что эта женщина вся соткана из влажного, холодного тумана, сквозь который даже самые обычные слова с трудом пробивались наружу.

Они вошли в крошечную кухню, залитую солнечным светом. Она казалась какой-то безликой, хотя и очень уютной. На столе стоял горшок с цветущей геранью. Ванда подумала, что Асен Войнов, наверное, любил проводить здесь вечера, даже, возможно, сидел на стуле, на который сейчас уселась она. Моника Серафимова устроилась на холодном радиаторе центрального отопления и постаралась поплотнее закутаться в кофту. Она ничего Ванде не предложила, да ей и не хотелось. Женщина выглядела измученной и была похожа на рано состарившегося ребенка.

Но разговор так или иначе нужно было провести. Инспектор Беловская не могла ждать, пока скорбь утихнет и слезы высохнут. Это не по ее части. К тому же она привыкла вторгаться в жизнь людей без особого рвения, а только по долгу службы, стараясь не касаться частной, как правило, грязной стороны, которая многим могла бы показаться интересной. Может быть, ее собственная жизнь и была лишена каких-то знаковых событий именно потому, что она всегда старалась подстроиться под чью-то чужую историю — как правило, суровую, невероятную и отталкивающую, словно вырезанную из газеты.

Однако история этой женщины была самой что ни на есть заурядной — настолько скучной и обыденной, что даже та трагедия, с которой ей пришлось столкнуться, казалась мелкой и неубедительной.

— Мне никогда не доводилось разговаривать с полицией, — наконец, вымолвила Серафимова. — Я даже не знаю, что говорить.

— Я буду задавать вам вопросы, — успокоила ее Ванда. — Вы мне будете отвечать, а попутно, если вспомните, добавите что-нибудь еще.

— Знаете, я вообще ничего не соображаю, в голове полная каша. Мне очень хочется сына куда-нибудь отправить хоть на несколько дней, чтобы эта обстановка на него не действовала, но некуда, да и не к кому.

Ванда внимательно посмотрела на нее. Было видно, что Серафимова не выпрашивает жалости. Наверное, как мать-одиночка она нашла свой способ справляться с жизнью, и Асен Войнов играл в ней очень важную, может быть, даже главную роль. Моника Серафимова меньше всего была похожа на женщину, которой было бы интересно играть роль чьей-то любовницы. А по сравнению с Войновой она выглядела незаметной, серой мышкой.

«Да что я знаю о любви», — вздохнув, подумала Ванда, стараясь прогнать из памяти какое-то смутное воспоминание, которое коварно пыталось овладеть ее мыслями.

Ее собеседница несколько успокоилась, взгляд светлых глаз прояснился. Все-таки, у нее есть ребенок. И мир не рухнул. Только немного накренился. Совсем немного.

— Какие отношения связывали вас с Асеном Войновым?

— Мы были друзьями.

Она сказала это, не задумываясь. Было видно, что вопрос ее совсем не смутил, а ответ, скорее всего, она сформулировала давно, на тот случай, если ее кто-то спросит.

— Только и всего?

— У нас были близкие отношения. Вероятно, вы это знаете, в противном случае, вы бы сейчас здесь не сидели. Но прежде всего мы были друзьями.

— Расскажите мне поподробнее. У вас бывали ссоры? Он говорил вам, что ему кто-то угрожает? Или у него были проблемы? Враги? Может быть, у него были долги?

— Нет, мы не ссорились. В сущности, мы знакомы лет шесть, но вместе мы три года. То есть, были… Я работала кассиром в одном экспериментальном театре, где он был драматургом. Потом театр прогорел, и я осталась без работы. Вы же понимаете — с ребенком и все такое прочее… Асен нашел мне работу в мэрии. Да что там говорить, он просто устроил меня на работу. Так у нас все и началось. Сначала я пыталась убедить себя, что пошла на это потому, что иного способа отблагодарить его у меня не было. А потом привязалась к нему. Да, мы любили друг друга. Ну и что… А может, любви и не было… Да какое это имеет значение? Он приходил ко мне, потому что чувствовал себя несчастным. Он был, как все мы: ищем что-то, а что — не знаем. Но, по сути, он был иным. Он знал, чего хочет, но также знал, что никогда этого не найдет. Асен пытался найти это в собственном творчестве, но с каждой следующей книгой становилось все хуже и хуже, пока он окончательно не отказался от поисков. Не спрашивайте меня, чего он искал, потому что я не знаю. Часто мне рассказывал, делился своими мыслями, я понимала его, все мне было ясно, пока он говорил, но потом, когда я пыталась объяснить это себе в его отсутствие, у меня ничего не получалось. Я даже мысли свои не могла направить в нужное русло, не говоря уже о словах. Я закончила среднюю школу, причем с приличными оценками, но солгу, если скажу, что у меня остается время для чтения. Хотя в молодости я любила читать, особенно любовные романы. Асен мог своим присутствием, словами, которые он произносил, так тебя завести, так подтолкнуть твое сознание, что ты спокойно преодолевал все барьеры, даже не заметив этого. Это был единственный мужчина в моей жизни, с которым я чувствовала себя интеллигентной, словно и я знала то, что знал он — я могла быть ему ровней. Если бы только он не был таким несчастным. С одной стороны, у него ничего не получалось, он не мог писать, а с другой, та женщина высасывала из него все силы, он не мог свободно вздохнуть, постоянно чувствовал себя как выжатый лимон. Сущий вампир!

— Она очень красива, — вдруг вырвалось у Ванды, и она тут же прикусила губу от злости, что позволила себе это сказать.

«Что это со мной? — спросила она себя. — Значит, я еще не освободилась от ее чар, все еще вижу ее там, на лестнице. И правда, сущий вампир».

Но Моника Серафимова вообще не обратила внимания на ее слова, потому что полностью находилась во власти собственных эмоций. Глаза ее лихорадочно блестели, она рывком еще плотнее закуталась в старую кофту, словно пытаясь себя усмирить.

— Да, красивая, ну и что? Даже если бы она была в сто раз красивее, все равно ничего бы не изменилось. Потому что у нее нет сердца, а только амбиции. Поэтому она постоянно давила на него. Ей хотелось быть женой знаменитого писателя. Хотелось, чтобы он написал книгу о ней. Ей хотелось войти в историю, разделить с ним славу. Вот так-то… И Асен никак не мог вырваться из ее сетей. Что я ему только ни предлагала, он отказывался. Говорил, что она без него пропадет, что она гораздо более ранима, чем кажется на первый взгляд, и прочие глупости. А все дело в том, что он продолжал ее любить. Кроме того, как все мужчины, он был честолюбив. Очень гордился ею, любил демонстрировать ее в обществе. А потом приходил жаловаться. Приходил за тем, чего она не могла ему дать.

— И что же это?

— Секс, разумеется, что же еще.

Моника замолчала, словно обдумывая слова, которые у нее вырвались.

Ванда попыталась представить себе эту худую, дрожащую, жалкую женщину в роли роковой искусительницы и не смогла.

— Вы хотите сказать, что госпожа Войнова…

— Да, именно это я и хочу сказать! — резко ответила Моника, злобно взглянув на Ванду. — Она его к себе не подпускала. Или, по крайней мере, он так утверждал.

— Но почему?

— Откуда я знаю? Может, у нее были другие мужчины… или женщины… Все может быть! Говорила, что не хочет, чтобы он напрасно расходовал свою энергию. Он, по ее словам, должен сосредоточиться только на литературе, только о ней должен думать. Вот такие требования.

— И вы его, выходит, спасали?

— Конечно, спасала. А почему бы и нет?! Что со мной не так?! Кроме того, я его любила!

— Но только что вы сказали, что ваша связь была скорее дружбой?

— Конечно, мы были друзьями. Но я его любила и ради него была готова на все. Как вы не понимаете?

Ванда замолчала. Она действительно не понимала. Вся история начинала походить на бытовую драму, и если бы не важный элемент этой истории — показательное убийство, а также наличие какой-то чужой одежды, она бы сразу отказалась от расследования и попросила шефа передать его кому-то другому.

— Что-нибудь другое — угрозы, проблемы, долги, враги? — спросила Ванда уныло, словно уличный торговец, которому надоело расхваливать свой товар, так как он хорошо знает, что все равно никто ничего не купит.

— Нет. Или я, по крайней мере, ничего такого не знаю. Даже если они и были, мне он о них не говорил.

— Когда вы его видели в последний раз?

— В тот день, когда он пропал. В прошлый вторник.

— В котором часу?

— В обеденный перерыв. Он принес мне деньги, которые обещал.

— Полторы тысячи левов?..

Моника удивленно взглянула на нее и кивнула.

— Он часто давал вам деньги?

— Иногда случалось.

— А для чего они вам понадобились на этот раз?

— Мне нужно было записать сына на курсы английского.

— Я не особенно разбираюсь в ценах курсов английского, но эти, определенно, одни из самых дорогих, о которых мне доводилось слышать в последнее время.

— Вы не понимаете…

Женщина неожиданно схватила Ванду за руку. Пальцы были сухими и холодными, а хватка необыкновенно сильной. Ванда попыталась было освободиться, но Моника вообще не заметила ее попытки, продолжая держать ее за руку. Ванде пришлось бы буквально выдернуть руку, но ей не хотелось действовать грубо, так как это могло еще больше накалить обстановку, что было лишним. Кроме того, Серафимовой могло прийти в голову подать на нее в суд за злоупотребление властью.

— Мне он и вправду был очень дорог, — Моника еле сдерживала слезы. — Мы были очень близки, возможно, потому что были похожи. Двое самых обычных неудачников. Что может сблизить больше этого? Каждому хотелось одного: немного любви и тепла. Единственной разницей было то, что каждый решал эту проблему поодиночке. Но взаимно мы помогали друг другу. Что в этом плохого?

— А его книги?

— Книги? — Женщина пожала плечами. — Он мне рассказывал о них, но я их не читала. Разве это важно?

— А разве нет?

— А если человек, которого любишь, работает в банке, так что ж, прикажете и его банк любить?

«Один ноль в ее пользу, — подумала Ванда. — Жалко, что Евдокия Войнова не услышала этот аргумент, что называется, из первых уст».

— Неужели они вас совсем не интересовали?

— Однажды я попыталась что-то прочесть, но ничего не получилось. Он обиделся и обвинил меня, что я его не понимаю. Мы поругались. На этом мои попытки читать его книги закончились. К тому же я — не читательница, а просто женщина. В отличие от той, другой. Потому что, если бы я была похожа на нее хотя бы только в этом, он бы никогда не пришел ко мне, понимаете? Никогда.

— Значит, вам была нужна только одна половина этого человека. А другая половина?

— Вы что, издеваетесь? Может, это она вас подослала?

Моника отпустила руку Ванды, но продолжала стоять, опершись руками о стол, буравя Ванду ненавидящим взглядом. Она тяжело дышала, изо рта доносился запах ацетона, как бывает у больных диабетом.

— Советую вам вести себя прилично, если хотите, чтобы я не арестовала вас за оскорбление должностного лица при исполнении служебных обязанностей, — спокойно сказала Беловская.

Позаимствованный у Стоева метод и на этот раз сработал безупречно. Моника отошла от стола и снова уселась на батарею.

«Она похожа на какого-то зверька, — подумалось Ванде. — На маленького обиженного зверька, который вынужден страдать в одиночку, потому что никому нет до него дела».

— Похороны назначены на послезавтра.

— Я знаю, — тихо промолвила женщина. — Она мне сообщила.

— Вот как…

— Она что-то задумала. Собирается превратить дом в музей его имени. Предложила и мне в этом участвовать.

— А вы хотите?

— Не знаю. Всего неделю назад он был у меня, сидел за этим столом, а теперь мы будем его хоронить. Дом принадлежит ей, пусть делает, что хочет. Я все еще не решила, хочу ли помнить его всегда или будет лучше побыстрее забыть.

Ванда протянула руку — ту самую, которую еще недавно остервенело сжимала ее визави, и осторожно потрогала листья герани. С тех пор, как она вошла в кухню, ей все казалось, что листья искусственные, но цветок оказался живой.

— А те деньги, которые Войнов вам приносил, где он их брал?

Моника Серафимова безучастно взглянула на Беловскую.

— Представления не имею. Может, где-то подрабатывал, но, скорее всего, это были ее деньги.

— И вы никогда их не возвращали?

— Даже если бы я этого хотела, мне неоткуда взять. Моей зарплаты ни на что не хватает. Да и суммы были небольшие.

— А вам не было неловко?

— Почему? Мне сам Асен говорил, чтобы я не чувствовала себя неловко. Всегда это повторял, особенно когда был здесь в последний раз. Прежде он никогда не давал мне так много. Я даже попыталась отказаться их брать, потому что полторы тысячи — это большие деньги, и я бы никогда не смогла их вернуть. Но он меня убедил. Сказал, что это его личные деньги. То ли он их сэкономил, то ли еще как-то собрал, так что я могу на этот счет не волноваться. Даже сказал, что очень жалеет о том, что до сих пор ему не удавалось сделать для меня больше, но он очень надеется, что в самое ближайшее время дела у него пойдут лучше.

— Что он имел в виду?

— Представления не имею. Мне это показалось немного странным, но он часто так говорил. Иногда развивал какие-то гипотетические идеи, которые звучали совсем реально. Он не мог отличить свой, придуманный им мир от реальной действительности, в которой мы все живем, и часто принимал желаемое за действительное. Это не раз ставило его в неловкое положение. Иногда он наглел и тогда становился просто невыносимым. Но и это могло быть следствием его неуверенности в себе. Видите ли, Асен не смог бы жить один. Не потому, что не мог заботиться о себе в бытовом плане, не поэтому. Просто он очень легко терял собственный внутренний стержень, и потому всегда нуждался в ком-то, кто бы указывал ему, что для него в данный момент важнее всего. Я не читала его книг, но непрерывно повторяла ему, что он должен писать. Не ради нее, а ради себя. Только он меня не слушал. Он чувствовал себя преданным — литературой, талантом, женщиной, которая была рядом. Чем же я могла ему помочь? Словами? Так он лучше всех знал, что слова еще никому не помогли.

— А вам не приходит в голову, кому может быть выгодна смерть Асена Войнова?

— Никому, кроме его жены.

Инспектору Беловской вдруг показалось, что она стала свидетельницей некой ужасной вендетты. Две женщины, обвиняя друг друга, не могли поделить мужчину, причем уже покойного. И совсем не помогали ей докопаться до истины.

Разумеется, она могла бы ожидать такого ответа. Такие ответы, бессмысленные, лишенные рациональности, возникают тогда, когда человек, чувствуя свою беспомощность, яростно стремится обвинить кого-то за это свое состояние. Но словами делу не поможешь, как только что заметила и сама Моника Серафимова.

«По сути, слова только мешают», — подумала Ванда.

Ей давно хотелось найти какой-то другой способ устанавливать истину — безмолвный и объективный.

«Бог», — сказала она себе.

Ну и что?

— Почему жена? — спросила она.

— Да потому, что так она свободно будет играть свою идиотскую роль. И через месяц-другой вы сами сможете в этом убедиться. Сейчас она как раз набирает силу.

С этим Ванда не могла не согласиться. Кроме того, Евдокия Войнова была красива, не совсем адекватна, и возможно, эта роль ей бы подошла.

Точно так же, как красное платье и черные туфли. Как алый лак, который странно смотрелся на пальцах ног, если иметь в виду недавнюю смерть в ее доме. Доме, где полно ее вещей. И где жил ее муж.

Живой Войнов как-то все больше терял свое и без того не доказанное значение в войне между двумя женщинами. Потому что, несмотря на подозрения его жены, Ванда очень сомневалась в том, что существовали какие-то другие женщины. Возможно, когда-то в молодости, но не сейчас. В противном случае, можно было бы подумать, что Асен Войнов в душе был самоубийцей, и его смерть стала облегчением не только для его близких, но и для него самого.

Однако Ванда никак не могла составить ясную картину, кто же такой Асен Войнов. Если довериться оценкам Евдокии и Моники, то нужно принять, что Войнов страдал раздвоением личности или же в нем уживались два разных человека — настолько противоречивую характеристику давали ему обе женщины. Из чего можно было сделать вывод, что преступление, которое совершили против него, лишь косвенно касалось его личности.

«Так что ж, получается, он — случайная жертва? — подумала Ванда. — Но чья?»

До настоящего времени ни одна из группировок не призналась в том, что похищение Гертельсмана — а предположительно, и убийство Войнова — ее рук дело. Лишь в самом начале появилось признание в похищении, но вместе с тем, они очень постарались не оставить следов. Второе похищение, ибо Ванда была абсолютно убеждена в том, что и это тоже было похищение, совершили тихо, чисто и очень профессионально. И единственной его уликой стал труп жертвы, которую застрелили, а потом подбросили в подходящем месте. Потому что земли у села Малиново, хоть и выглядели заброшенными, в сущности, предоставляли возможность быстро обнаружить труп. Что, по сути, и произошло, будучи ничем иным, как своеобразной попыткой придать этому делу публичность, при этом попыткой тщательно спланированной и точно рассчитанной. Следовательно, смерть Войнова должна была что-то означать. Но что? Может быть, это подсказка, что Эдуардо Гертельсман все еще жив?

Вполне вероятно, оба писателя встречались, хотя и не в очень подходящих условиях.

Серафимова продолжала сидеть на радиаторе, словно собралась провести там остаток жизни.

«Возможно, и я иногда становлюсь похожей на нее, — подумала Ванда. — Ведь говорят же, что одинокие люди похожи друг на друга».

— В каком классе ваш сын?

Вопрос застал Монику Серафимову врасплох, и она с трудом выбралась из своих мыслей, в которые погрузилась.

— В третьем.

Ванда из вежливости хотела еще что-нибудь спросить о мальчике, но в голову ничего не приходило. Она никогда не видела его, даже имени его не знала. Как-то неловко было похвалить его, сказав, что он — хороший ребенок. А вдруг это неправда? А из слишком скромного опыта общения с детьми, который она приобрела в последнее время, можно было сделать только неутешительные выводы.

Ничего удивительного, если Моника Серафимова — хорошая мать. Отчаявшаяся, но очень хорошая.

А вдруг отец этого мальчика — сам Асен Войнов? Тогда неудивительно, что он давал Монике деньги.

Но женщина на радиаторе вновь погрузилась в свои мысли, от которых, по всей видимости, сейчас ее невозможно было отвлечь.

Ванде не хотелось больше ни о чем расспрашивать. Эти разговоры ее истощали. Словно она была не представителем органов, а духовником обеих женщин. Но то, что она получила от них, стараясь доходчиво объяснить и участливо разобраться, трудно было назвать осмысленной информацией. Во всей этой каше из фактов и эмоций явно преобладали эмоции. Те же крохи фактической информации, которые ей все-таки удалось извлечь, ничем не могли ей помочь.

— Я думаю, сегодня мы на этом закончим, — сказала инспектор Беловская. — Но не исключено, что мне снова придется вас побеспокоить.

Моника Серафимова безучастно кивнула.

— До свидания. И…

Ванда не смогла договорить какое-то пожелание, потому что дверь за ней тихо закрылась и остаток фразы повис в воздухе.