Нобелевский лауреат

11

После такого долгого дня даже самая темная ночь кажется призрачно-белой. Именно там, где день мечтает закончиться и навсегда погрузиться в ад, куда стекают все бессмысленно проведенные дни, ночь бросает якорь и безжалостно удерживает его в собственной реальности, озаренной отблесками потустороннего света, зажатой в безвоздушном пространстве некой инопланетной, прилетевшей из другого измерения вечности. Такую ночь трудно назвать антиподом дня. Она — просто-напросто его пародийное продолжение, водевиль, слепленный из скудных остатков драмы. Подобный день отделяет от следующего тонкая мембрана истощения, через которую вместо питательных веществ просачиваются лишь ядовитые соки огорчения.

Несмотря на усталость и непроходящую обиду, Ванда все же сумела заснуть. На этот раз она решила обойтись без снотворного, от которого и без того не было пользы. Вместо этого раскрыла книгу и продолжила читать с того места, на котором остановилась предыдущим вечером. «Бедняки» не вызывали никакого интереса, словно Ванда выполняла некую служебную обязанность, заранее зная, что это бесполезно. Обида иногда вспыхивала с новой силой на очередной странице книги, которую Ванда перелистывала почти машинально, но в конце концов сморила ее, и Ванда незаметно уснула, словно несправедливо наказанный ребенок.

В эту ночь ей ничего не снилось. Не было и картин, связанных с работой, оставлявших в душе мощное ощущение собственного бессилия и никчемности. Как правило, в подобных кошмарах Ванда всегда была главным действующим лицом, старающимся убежать от происходящего. Этой же ночью ничего подобного не снилось, возможно потому, что сны распадались на слова и даже на отдельные буквы. При этом во сне они сыпались, как горох, словно ее собственное подсознание пыталось очиститься от них, освободиться. Многие слова она никогда в жизни не использовала, но даже если бы хотела, — не смогла бы, так как не знала их значения. Попадались слова, как, например, «палимпсест» или «сублимация», которые Ванда определяла как иностранные, но не знала, к какому языку они относятся.

Может быть, к какому-то мертвому.

Постепенно слова начали сгущаться вокруг нее, она стала выхватывать из этих сгустков целые предложения — сумбурные, бессмысленные. Некоторые даже не имели конца, так как концом служило начало другого предложения, безвозвратно и агрессивно разрушавшее то, во что оно внедрялось. Ванда испытывала чувство, что на нее сыплется все, что она когда-то слышала, читала или произносила, но выведенное на более высокий уровень. Все эти слова отпечатывались в клетках мозга, и те гибли под тяжестью мстительной силы слов. Надо сказать, что ощущение было не из приятных.

Это было сродни чтению книг Гертельсмана, только еще хуже.

Нужно было обязательно проснуться и выпить стакан воды, но она не могла. Это было не просто кошмаром, а истинным бедствием. В голове, подобно стекляшкам из калейдоскопа, дробились осколки света, и она не успевала остановить этот процесс. К тому же Ванда не могла отделаться от чувства, что все эти слова и предложения наделены каким-то смыслом, представляют собой особое послание, которое она обязательно должна прочесть, но не может. Она не понимала, почему это так важно, и неотложность задачи рождала в душе панику, из-за которой трудно было дышать. А слова продолжали сыпаться, подобно ливню, и отдельные капли сливались в непрерывные струи, превращаясь в плотную, непроницаемую массу. Ванда уже не распознавала их. Слова лезли в рот, нос, уши, глаза, проникали сквозь поры, вплетались в волосы и забивались под ногти. И тогда Ванда перестала сопротивляться. Слова были холодные и скользкие, словно рыбы. И причиняли боль, которую физически она не ощущала, но ясно сознавала, что от нее непременно умрет. Она пропустила тот момент, когда еще можно было прочитать послание, а потом оно исчезло. Ей хотелось позвать на помощь, но она не знала, кого, да и рот, который был заполнен словами из мертвого языка и обломками ее собственных зубов, не раскрывался. Во сне она решила закрыть глаза и выждать.

Они не вернутся. Никогда.

Она лежала в собственной постели, обливаясь холодным потом. Глаза ее смотрели в потолок, который Ванда не видела. Сознание слишком медленно возвращалось к реальности, и Ванда все еще не могла поверить, что это был сон, потому что где-то глубоко в душе знала, что это не так. Слеза выкатилась из глаза, скользнула по виску и исчезла в дебрях мокрых от пота волос. Наконец осознав, что ей удалось уцелеть от нашествия неземного разума, Ванда медленно повернулась на бок и натянула на себя влажное от пота одеяло, так как почувствовала холод. Она оставила окно спальни открытым, и в комнату вползала прохладная ночная свежесть.

Город спал, накрывшись тишиной, как одеялом, и Ванда взмолилась, чтобы ему не снились такие сны, которые приходили к ней. В них царило насилие, словно взятое из сказок. Оно было незаметным и вместе с тем обладало огромной разрушительной силой. Но, с другой стороны, если бы его не было, то не было бы истории, не было бы и города. Не было бы самой Ванды, как и ее жизни, похожей на удобную, но давно потертую старую одежду, которую человек с удовольствием носит дома, но стесняется выйти в ней на улицу. В глубокой темной пропасти между одним днем и другим ничего не оставалось от этой жизни, просто начинались другие события, которые наутро она уже не помнила…

Когда она сообщила родителям о том, что намерена поступить на работу в полицию, мать восприняла это известие как пощечину лично ей, и перестала разговаривать с дочерью. Ее молчание продолжалось так долго, что вновь услышав ее голос, Ванда не смогла его узнать.

Наверное, то же самое будет и сейчас. Когда Ванда наберется смелости позвонить матери, та поднимет трубку, и незнакомый, забытый голос будет исполнен такой горечью и упреками, что Ванда, инстинктивно решив, что по ошибке набрала чужой номер, скорее всего, извинится и положит трубку.

Позже, из случайных разговоров Ванда узнала, что в первые несколько лет после того, как она поступила в полицию, когда мать спрашивали, где работает ее дочь, она отвечала, что дочь в данный момент без работы. Таким образом она обеспечивала себе небольшую, но жизненно необходимую дозу сожаления, без которой не смогла бы существовать. Ванда не только ранила ее достоинство. Ей удалось избежать железного шаблона, которым мать измеряла точную формулу жизненного успеха, соответствующую формуле счастья.

Одним словом, в ее глазах Ванда в жизни провалилась.

Но все-таки, мать не всегда была такой. В памяти иногда возникала коротенькая глава из книги детства, где какая-то другая, почти незнакомая, женщина очень ее любила.

Или, во всяком случае, Ванде так казалось.

«Эх, если бы ты всегда была маленькой! — часто повторяла потом мать. — Какая была хорошая девочка! Как меня слушалась!»

И только отец, которого она всю жизнь подозревала, что глубоко ему безразлична, однажды сказал ей с непривычной тревогой в голосе: «Ванда, не становись у зла на пути! Потом тебе захочется освободиться от этого, но ты не сможешь!»

Тогда она не поняла его слов. Даже поторопилась обвинить его в недобронамеренности, и они крепко разругались. От обиды она повела себя, как законченная истеричка, наговорила кучу несправедливых и злых слов, которые неизвестно откуда взялись. Однако он простил ее, хотя она его об этом не просила.

Когда же, наконец, поняла, что он имел в виду, действительно было поздно.

Сегодня же то, что ее отец когда-то суеверно и наивно назвал «злом», стало неким организационным принципом всего ее существования. Ей приходилось делать одно и то же: вмещать все, с чем она сталкивалась, в конкретные рамки, параметры которых были предварительно определены законом, а логическое построение не всегда совпадало с человеческими намерениями. Профессия Ванды предполагала не только поиск и обнаружение невидимой, но крепкой сети, опутавшей весь мир и превратившей его в гигантскую площадку для преступлений, но и постоянную защиту своего собственного существования. Она должна была отыскивать и доводить до конца истории, начатые кем-то другим, разоблачать самых обычных, на первый взгляд, людей как носителей своих и чужих пороков, доказывать мотивы, которые были настолько прозрачными, что не нуждались в каких-либо доказательствах, бороться с невидимым врагом, чьи подобия, воплощенные в конкретную живую форму, спокойно расхаживали по улицам. Но самое плохое, что при этом ей приходилось продолжать притворяться, что она свято верит в человеческую справедливость за неимением другой.

Для Ванды это была просто работа. В ней не было ничего сверхъестественного или неожиданного. Разумеется, преступления были порой просто шокирующими, но не сами по себе, а исключительно их технические подробности. А организованная преступность практически не знала пределов. Она всегда опережала полицию, всегда ее было ровно столько, чтобы оставить достаточно следов и улик, связей и артефактов, пусть даже и в виде трупов. Беловской и ее коллегам нередко приходилось чувствовать себя археологами, чьи ужасные находки оказывались самыми ценными, потому что они копали там, где истории просто не было место, а только голое прошлое, которое взывало к мести.

При этом у нее не было ощущения, что она ведет какую-то эпическую борьбу со злом, потому что само это зло, наверное, не замечало, что с ним борются. Разумеется, Ванда боялась, что кто-то захочет ей отомстить, потому что в таком случае она оказалась бы вышвырнута из своей собственной игры. Она физически боялась не вытерпеть боли, боялась, что это может продолжаться долго, боялась удариться в панику… Но страха не было. Конечно, в полиции ей пришлось столкнуться со страшными вещами, но даже это представлялось ей незначительным нюансом в общей картине, которую невозможно было охватить целиком. К тому же ей не следовало знать слишком много. Не потому, что неведение обеспечивало ей безопасность, просто она предпочитала смотреть прямо перед собой, идя по следу, по которому ее направили. Так она чувствовала себя увереннее всего.

Однако ночью все то, что тщательно пряталось днем, оживало, и тогда становилось по-настоящему страшно. Нечто непонятное заполняло все тайные уголки ее снов, и Ванда знала, что Оно там прячется. Нечто старалось побольнее ударить по всему, что имело смысл для Ванды, что было ей дорого. И хотя Оно не имело плоти и ее с ним ничто не связывало, тем не менее, ее сознание переполнял безмолвный страх. Оно было живым организмом, хотя и не обладало телесной оболочкой. Его душой был бездонный, аморфный ужас, а мозг ему заменяла холодная расчетливость непонятного, потустороннего рефлекса. Плотью служил черный, беззвездный ящик, где пряталась ночь. И не потому, что Оно любило мрак, а потому что именно он был его домом.

Ванда не пыталась прогнать его, она даже стыдилась признаться себе в том, что Оно навещает ее с завидным постоянством. А может быть, это было просто следствием бессонницы, богатого воображения, реакцией усталого, невостребованного тела, обидой, мечтой о каких-то переменах, боязнью этих перемен и быстрого течения времени, освобождением от всего лишнего, рутиной, которая, подобно гарроте, душила ее желание жить, а также результатом потерь и наличия длинного черного, пропитанного смертью туннеля, в котором заканчивалось путешествие в один конец.

Ночью зло истязало ее душу и тело, поскольку знало ее гораздо лучше, чем она сама. Тогда она не могла найти себе места. Не существовало разделительной линии между ними. Отец оказался отличным пророком: он знал свою дочь лучше ее самой.

Слова, которые напали на нее во сне, скорее всего, тоже были частью всего этого кошмара. Нелепо, что ей приходилось метаться в постели, мучаясь собственным разладом. Нужно было спать, как спят все нормальные люди, закрыв глаза и хотя бы частично отключив мозги. И просыпаться на рассвете из-за физиологической потребности, а не из-за леденящих кровь снов, безжалостно запрограммированных чьим-то больным мозгом.

Кем? Ею самой? Системой? Или Гертельсманом?

«Хватит, — оборвала она себя. — Как будто он — Сатана».

Если так будет продолжаться, нужно принять меры. Наверное, есть какие-то лекарства, не снотворное, а что-то другое, что уменьшит силу воздействия снов и сделает собственное бессилие не таким тягостным.

«Да, я совсем расклеилась», — подумала Ванда.

Ей хотелось встать и закрыть окно, а также выпить воды. Но не было сил подняться, и она продолжала лежать лицом к стене, сунув онемевшую до нечувствительности руку под подушку.

«Если полицейские психологи меня расколют, мне конец, — продолжала думать она. — Тогда не возьмут даже уборщицей. Определят как психологически непригодную и, если повезет, засунут в какой-то третьестепенный отдел перебирать бумаги. А может, отправят меня в Академию на курсы усовершенствования английского языка. Тогда я каждый день смогу приходить на работу в туфлях на высоких каблуках и у меня будет обеденный перерыв. А потом я покончу с собой. Коллеги подумают, что это от одиночества, и будут недалеки от истины. Потому как к тому времени мама уже умрет, и я останусь одна-одинешенька на всем белом свете. Только перед этим мне обязательно нужно будет найти для Генри нового хозяина — такого, кто стал бы любить его так, как люблю его я».

С этой мыслью Ванда, наконец, заснула глубоким, без сновидений, сном, который ничто не могло нарушить. Небо за окном постепенно бледнело, покрываясь призрачной, предрассветной пеленой.

Вскоре в этот мир должен с востока хлынуть свет, и все должно было начаться сначала.

Ванда проснулась в полседьмого, когда зазвонил будильник. Она чувствовала себя необъяснимо бодро, хотя не успела как следует отдохнуть. В голове продолжало звучать стихотворение, которое она сочинила вчера. Ванда смутно помнила, что оно, быть может, сыграло какую-то роль в том, что ей довелось пережить ночью, но не знала, то ли в самом кошмаре, то ли в пробуждении от него. Она попыталась сосредоточиться, чтобы с точностью вспомнить слова, которые потерялись во сне.

Нет, кажется, было по-другому. Здесь слов меньше, чем ей казалось, и само стихотворение попроще, чем его первоначальная версия. Конечно, это не означает, что она родила некий шедевр, но все же…

Она еще несколько раз попыталась вспомнить, но только еще больше запуталась. Однако это помогло ей окончательно проснуться. Зачем ей это нужно? Ванда была абсолютно уверена, что стихотворение отложилось где-то в голове, и при первой же возможности выскочит на белый свет. И не потому, что это имело большое значение. Ванда уже давно поняла, что поэзия всегда стыдливо прячется, даже когда ее никто не ищет. И нужно особое умение и вдохновение, чтобы выманить ее наружу, но у Ванды на это не было времени, да к тому же она уже давно решила, что поэтессы из нее не получится.

С этой мыслью Ванда быстро вскочила с кровати, широко распахнула окно, быстро закончила все дела в ванной и направилась в гостиную, чтобы поздороваться с Генри.

По всему видно, за ночь плохое настроение у игуаны испарилось, и теперь это снова была молодая, добродушная ящерица, к которой Ванда, незаметно для себя, очень привязалась. Увидев ее, Ванда в который раз упрекнула себя, что все никак не найдет время, чтобы почитать какую-нибудь литературу о привычках и развитии игуан. Кто знает, может быть, именно сейчас Генри переживает какой-то свой переходный возраст и именно поэтому ведет себя странно.

«Надо же, еще одна жертва созревания», — подумала Ванда, преисполнившись нежностью и состраданием к своему питомцу. Она вынула игуану из террариума и опустила на ковер. Генри сначала вел себя неуверенно, словно впервые покидал террариум, но потом с любопытством отправился обследовать гостиную, что порой заставляло Ванду сравнивать его с молодым псом. Спустя какое-то время она снова посадила его в террариум и включила кварцевую лампу. Ящерица взобралась на ветку и блаженно зажмурилась, подставив мордочку теплу.

Поставив старенькую кофеварку на конфорку, Ванда задумалась о прошедшей ночи, но так, словно это было месяцы или даже годы тому назад. Нельзя сказать, что она чувствовала себя хорошо, но определенно иначе, чем накануне вечером, когда приехала домой. Ей обязательно нужно принять несколько важных решений в своей жизни, и пока она их не примет, так и будет оказываться в глупом положении жертвы людей, от которых, с одной стороны, она зависит, а с другой, для нее никто. По крайней мере, она так считала. Конечно, принятие подобных решений ей снова придется отложить, так как сейчас момент не был подходящим. Однако сама мысль, что не все потеряно, вселяла в нее надежду, что она сможет изменить то, что нуждается в перемене. От этого ей стало легче, и очередное откладывание процесса во времени вообще перестало ее волновать.

Кроме того, есть несколько не столь сложных вещей, исполнением которых она может заняться уже сейчас.

Ванда вернулась в гостиную, легла на пол, сунула ноги под холодную батарею центрального отопления и глубоко вздохнула.

Она смогла сесть тридцать два раза, но потом сдалась. Из кухни послышалось клокотание кофеварки и вкусно запахло кофе. Тридцать два — не столь уж высокий результат, но Ванда была довольна собой. Она ожидала, что сможет сделать не более двадцати пяти упражнений. Значит, есть еще надежда вернуть себе прежнюю форму, и кто знает, может быть, и жизнь ее улучшится.

«Наутро после убийства», — вдруг подумалось ей.

Наверное, ей нужно больше дней, для того чтобы утром она стала просыпаться отдохнувшей и с чувством, что не просто уцелела, но и невредима. Ночь подействовала на нее, как наркотик. Правда, она несколько переборщила с дозой, но все же смогла после всего этого прийти в себя.

А по сути, что же все-таки такое «это»?

Готового ответа у Ванды не было, и она предпочла именно сейчас не рассуждать. Она запомнит ощущение угрозы, но не саму угрозу. Слова, но не смысл послания.

Ванда налила себе кофе и вышла на балкон. Начинался ясный весенний день, который обещал стать лучше вчерашнего. Сверху цветущие каштаны напоминали новогодние елки, украшенные зажженными свечами. Было начало восьмого, и улица постепенно заполнялась пешеходами. Ванда вдруг вспомнила, что должна позвонить министру, но даже эта мысль не смогла ухудшить настроение. Она попыталась вычислить разницу во времени между Софией и Берлином, но быстро от этого отказалась. Знала, что всего один час, но не помнила, что нужно сделать: отнять или прибавить.

«Подумаешь», — сказала она себе. Ей дан приказ, а приказы нужно выполнять.

«Завтра утром», — сказал ей шеф. Ее не смущал даже тот факт, что международный разговор будет за ее счет.

Отыскав в телефоне номер Гергинова, она нажала на кнопку.

Голос Гергинова был сонным и хриплым, как у человека, которого выдернули из сна. Именно такой голос Ванда и ожидала услышать.

— Алло?

— Господин министр, Беловская у телефона…

— Черт возьми, Беловская, что случилось?

— Вы ведь приказали докладывать вам по делу Гертельсмана. Шеф велел позвонить вам рано утром, до того, как вы отправитесь на конференцию.

— Ты ненормальная, Беловская, — вздохнул Гергинов, и Ванда с огромным удовольствием отметила в его голосе нотки бессилия. — Ты хоть соображаешь, который здесь час?

— Шеф сказал, что это срочно…

— Что там такого срочного? Неужто вы его нашли?

— Никак нет, господин министр. Делаем все, что в наших силах, но пока безрезультатно. Впрочем, здесь случилось убийство, и сейчас мы пытаемся установить, связаны ли эти два случая.

— Я об этом знаю. Что еще?

— Ничего, господин министр.

— И ты звонишь мне в шесть утра, чтобы сказать, что никаких новостей по делу Гертельсмана нет? Ах, Беловская, Беловская… Придется поговорить с тобой, когда я вернусь…

— Как вам угодно, господин министр…

— И не звони мне больше, пока я тут, без какой-то важной причины. Понятно?

— Понятно, господин министр.

— Все, пока.

И прежде чем Ванда смогла ответить, Гергинов отключился.

В детстве, как рассказывала ее мать, Ванда была кротким и послушным ребенком. Но она отлично помнила, какую неистовую радость доставляли ей даже редкие, мелкие пакости. Именно такую радость она испытала сейчас. Да и получилось довольно естественно, потому что у нее вообще не было намерения раздражать министра или строить козни. Она позвонила, потому что так ей было приказано. И не ее вина, если приказ оказался необдуманным, даже ненужным.

«Политический приказ», — вдруг пришло в голову Ванде. Политический заказ. Подобно тому, как если бы маленький, робеющий пионер не по своему желанию оказался перед кем-то из власть предержащих. Гергинов, обладая властью, мог позволить себе играть людьми, стоявших ниже, но это не могло продолжаться долго. А потом ее шеф попросту сменит фотографии у себя в кабинете, если, конечно, и ему к тому времени не дадут коленкой под зад.

На этих фотографиях Ванды не было. И Крыстанова тоже. Как и никого из коллег.

Она допила кофе и закурила первую за день сигарету. Вершины даже самых высоких каштанов не достигали пятого этажа, и птицы на их ветвях чирикали где-то в ногах. А внизу, на уровне фундамента, София, кряхтя, пыталась вместиться в разбитую сеть старых улиц, которая давно стала ей тесной.

Может быть, именно так и приходит вдохновение…

Одежда писателя Асена Войнова, в которой он встретил свою смерть, уже прибыла из Перника. Рано утром ее привез лично инспектор Стоев, пригрозив, что без нее он обратно не вернется.

— Боится, что мы отберем у него улики, — поддразнил его Крыстанов, но Стоев пропустил это ехидное замечание мимо ушей.

Конечно, легко можно было догадаться, что убийство Войнова имеет особую значимость для перникцев, и они изо всех сил будут стараться не отдавать его. Особенно сейчас, когда шеф Ванды сказал, чтобы не торопились связывать оба случая. А все объяснялось тем, что в начале года, после традиционной инспекции областных управлений, министр устроил разнос полицейскому управлению Перника за низкую раскрываемость преступлений, а также привел в пример несколько случаев коррупции среди полицейских, которые начальники управлений попытались скрыть. В результате этого прежнее руководство отправили в отставку, и новые начальники сейчас лезли из кожи вон, чтобы отстоять свою профпригодность.

«Всесильная рука министра», — подумалось Ванде.

Ведь именно так написали тогда газеты, что министр сильной рукой добился результатов. А сам он тогда довольно опрометчиво назвал себя «могильщиком коррупции», чем вызвал лавину едких, язвительных комментариев. Но были и такие, которым он нравился, и они не замечали, когда он говорил глупости. Общественное мнение его великодушно прощало, считая, что человеку свойственно ошибаться. Некоторые усматривали в этом особое очарование.

Лишь немногие знали, что когда-то министр Гергин Гергинов блистательно исполнил в зале консерватории Этюд № 9 фа минор Фредерика Шопена. Этот малоизвестный факт был упомянут телеведущей одной студии, в которой министр появлялся по крайней мере раз в месяц.

— Значит, у вас нежная душа? — улыбаясь, спросила его тогда телеведущая.

Министр, немного поколебавшись, ответил, смущенно глядя прямо в камеру:

— Да, это так.

Кто знает, почему именно этот факт всплыл сейчас в памяти Ванды, но она еле сдержалась, чтобы не рассмеяться. К тому же особых причин радоваться не было, разве что тем самым она компенсировала себе напряжение прошлых дней. А так как знала себя достаточно хорошо, то понимала, что отличное настроение долго не продержится, потому и не делала особых усилий, чтобы скрыть это.

Стоеву все это казалось подозрительным, но он молчал. Ему и раньше приходилось наблюдать разного рода странности, особенно в Софии, так что он не стал комментировать. Стоеву было важно, чтобы расследование убийства было закреплено за Перником, хотя со вчерашнего дня его интуиция упорно подсказывала, что этого не будет.

Он уже сообщил софийским коллегам, что супруга убитого не признала одежду. Она даже была готова поклясться, что одежда на муже чужая. Кроме того, размер брюк, рубашки и пиджака был на пару номеров больше, чем носил Войнов. Впоследствии Евдокия Войнова подтвердила только, что белье, носки и обувь принадлежат мужу. Когда Асен Войнов вышел из дома, на нем были джинсы, хлопчатобумажная тенниска и куртка от спортивного костюма марки «Пума», сделанного на какой-то подпольной болгарской фабрике, шьющей на заказ. А когда его нашли, он был одет в шелковую рубашку, вельветовые брюки коричневого цвета и твидовый пиджак английского производства. В карманах ничего не было. Как выразился Стоев, «их старательно опорожнили». Евдокия Войнова не смогла вспомнить, были ли у мужа с собой какие-то документы, ключи и личные вещи. Она только плакала и монотонно повторяла: «Он сказал, что больше не вернется, и не вернулся».

— А любовница? — спросила Ванда.

— Любовница тоже плакала, но ничего не сказала.

— Молодая? — полюбопытствовал Крыстанов.

— Да, в общем-то, не первой молодости, — ответил Стоев. — Лет тридцати пяти.

«Кретин», — подумала Ванда, а вслух произнесла:

— Как будто этот Войнов молодой. В его возрасте у него уже могут быть внуки.

— У мужчин другое, — тут же возразил Крыстанов, незаметно подмигнув коллеге из Перника. — Кроме того, у Войнова уже точно не будет внуков.

Стоев предпочел не участвовать в пикировке. Это казалось ему несерьезным, а он сюда приехал только по делу. Если софийским коллегам нужно решить какие-то личные проблемы, они могут это сделать и без его участия.

— Давайте посмотрим видеозапись, прежде чем отправить одежду на экспертизу, — предложила Ванда. Крыстанов достал диск, который он получил на телевидении.

Диск засунули в компьютер Ванды, Явор расчистил свой стол, на котором аккуратно разложили одежду. Все вещи были не новыми, но отличного качества. Марка одежды им ничего не говорила, но ее легко можно было проверить. Ванда попыталась вспомнить, носит ли кто-то из знакомых ей мужчин шелковые рубашки, и, подумав, решила, что такого не знает, что уж говорить о твидовом пиджаке.

— Да, классные шмотки, — отметил Крыстанов. — Если я смогу так одеваться, то прямо с сегодняшнего дня становлюсь безработным писателем.

— Может, это секонд-хенд? — предположил Стоев.

— По всему видно, тебе никогда не приходилось покупать б/у, иначе ты бы сразу понял, что это не так, — резко ответила Ванда.

— А как понять? — не сдавался Стоев.

— По качеству, — пояснила она. — А также по запаху. Ношеную одежду чем-то обрабатывают, и она неприятно пахнет. Такой особенный запах. Вроде и нет его, но все же ощущается. Самое главное, после стирки не исчезает. И не только это, не знаю, как тебе объяснить. Просто, войди в какой-нибудь подобный магазин, и сам убедишься.

— А может, одежда куплена за границей? — продолжал выдвигать гипотезы инспектор из Перника.

— Наверняка: весь вопрос в том, кто их покупал. И если это сделал сам убитый, то зачем ему одежда на несколько размеров больше. Если, конечно, он не был полным.

— Жена сказала, что его вес уже давно оставался неизменным. Другими словами, он был худым.

— Везет же некоторым, — вздохнула Ванда.

— Что? — удивился Стоев.

— Ничего, — поспешила ответить Ванда и провела рукой в резиновой перчатке по штанине дорогих вельветовых брюк.

Ей не нужно было вновь смотреть видеозапись, ибо она сразу узнала пиджак. Насчет брюк не была полностью уверена, потому что они мелькнули лишь в самом конце, когда человек с черным капюшоном на голове упал на землю. Рубашка тоже была под вопросом, хотя Ванда была уверена, что одежда на человеке в видеозаписи и одежда на столе у Крыстанова — одна и та же. И все-таки, она подождала, пока коллеги несколько раз прокрутят фильм, чтобы не навязывать свое мнение. Может быть, из суеверия… Уж очень ей хотелось отыскать какую-то связь.

Мужчины не были единодушны, но все же под конец сошлись на том, что одежда на Войнове чужая. Вещи были схожи с теми, что мелькали в записи, но из-за ее плохого качества определить точно было невозможно. Нужно отыскать свидетелей, которые присутствовали на встрече с Гертельсманом в первый вечер. К счастью, таких было немало. Ванда тут же позвонила издательнице и получила от нее номер телефона того молодого бородача, который воодушевленно представлял писателя аудитории. Ей также удалось разыскать еще нескольких человек из числа организаторов встречи, которые могли бы вспомнить подробности одежды нобелевского лауреата, так как находились в непосредственной близости от него.

Стоев, видимо поняв, что дело потихоньку ускользает от него, помрачнел. Он свернул доказательства с таким сожалением, словно достал их из собственного гардероба. Теперь ему предстояло отнести их на экспертизу, а потом возвращаться в Перник.

На бледном шелке рубашки остались бурые пятна. Вероятно, писатель Войнов в полном неведении оделся, как на свадьбу, не подозревая, что попадет на собственные похороны. При этом, в чужую одежду.

А тем временем Крыстанов успел провести короткий разговор по телефону.

— Шеф сказал, что мы забираем и второе дело. Сейчас будем отрабатывать связь между двумя убийствами. Если не сумеем доказать, убийство Войнова вернем Пернику на дорасследование.

— Связь более чем очевидна, — возразила Ванда.

— Я передаю тебе только то, что сказал шеф. Если хочешь, позвони ему сама и выскажи свое мнение. Кроме того, он попросил меня напомнить тебе, чтобы ты не забыла выполнить какое-то важное обязательство.

— Спасибо, я вряд ли об этом забуду.

— И что это за обязательство, если не секрет? Разумеется, если не слишком личное.

— Мне нужно ежедневно докладывать министру. Ему просто жить не дают из-за Гертельсмана.

— И кто же это ему жить не дает? — захихикал Крыстанов.

— Международная общественность, — со всей серьезностью ответила Ванда. — В частности, европейская.

Крыстанов ничего не сказал, лишь лукаво взглянул на нее. Глаза его смеялись.

Ванда пожала плечами. Ее никогда не интересовали тайные внутриведомственные сценарии, и она никогда не стремилась в них участвовать. Крыстанов знал об этом. Другое дело, что среди коллег было и немало таких, которые искренне позавидовали бы ей, узнав о поручении министра.

«Интересно, за что?» — спросила она себя. Наверное, за хорошее отношение. А может быть, за возможность разбудить начальство в полседьмого утра без веской на то причины, если не считать мелочную мстительность госслужащего за то, что его унизили.

Нужно положить этому конец. Как бы парадоксально ни звучало, но Система, частью которой она являлась, в последнее время мешала ей работать, да и сама работа была ничем иным, как исполнением функций, вверенных ей законом от имени Системы. Ванда и прежде чувствовала некоторое несоответствие между тем, что происходило в рамках Системы, и тем, во имя чего она была создана. Но объясняла это громоздкостью структуры власти. Ее центр тяжести иногда совсем неожиданно мог сместиться, ломая все законы замечательной иерархии, выстроенной с благородной целью создавать и поддерживать первоначальный миропорядок. С тех пор, как Ванда вернулась из Детской комнаты, она не могла отделаться от чувства, что не только история с Гертельсманом безнадежно буксует из-за отсутствия каких-либо улик и исчезновения похитителей, но и вообще все ее неимоверные усилия натыкаются на невидимую служебную преграду, которая, подобно резиновой груше, тут же с утроенной силой отбрасывает их назад. Ванде приходилось вести себя осмотрительно и осторожно, чтобы не допустить ошибки, и этот страх сковывал ее по рукам и ногам. То же самое она замечала и у своих коллег. Кроме того, само определение ошибки изменилось. Вместо какого-то разумного объяснения, Система старалась навязать людям готовые штампы некой новой, довольно мутной идеологии, стараясь заполнить ими те ниши, откуда уже давно исчезла нормальная человеческая мотивировка событий.

Все это Ванде очень мешало, дополнительно угнетая и без того спутанные мысли.

Пятнадцать лет назад, когда она была совсем молодой, Ванда верила в то, что жизнь станет другой. Не обязательно лучше, но просто отличающейся от нынешней. Более красочной, полноценной, яркой, словно сошедшей с экрана дорогого телевизора, сделанного по самой современной технологии. В этой жизни она всегда представляла себя иной, совсем не такой, какой была ныне. Она даже не могла с точностью определить, какой она себя видела. Сейчас Ванда чувствовала себя бесконечно усталой и раздраженной. Все ее смутные мечты, лишенные конкретики, одна за другой гасли, срываясь вниз, причем она этого даже не замечала и только впоследствии с удивлением натыкалась на их безжизненные, ссохшиеся останки, причем совсем случайно, когда искала что-то другое, чего так и не находила.

Несмотря ни на что, Ванда хотела бы сейчас оказаться той наивной, глупенькой девочкой, какой была в те годы. С течением времени ей неоднократно приходилось убеждаться в том, что стать мудрее — не означает стать счастливым, и если это происходило, то вряд ли помогло кому-то в жизни. Во всяком случае, не ей.

«Нужно перестать себя обманывать, что мне хотелось какой-то иной жизни, — подумала Ванда. — Если бы было так, я бы никогда не пошла работать в полицию. А я не только пошла, но еще и боролась за это право. Неважно, что сегодня это выглядит глупо. Подобное предопределение должно существовать для тех, кто не знает, что с собой делать».

В деле таможенника ее использовали как орудие. Тогда она не отдавала себе отчета, но сегодня уже могла признаться, что ей это было ясно с самого начала. И все-таки, она не отказалась, продолжила, пока ее не отстранили. Словно проводился какой-то следственный эксперимент, в котором она была даже не участником, а просто пешкой в чьих-то руках. Но и это уже не имело никакого значения. Ведь все вернулось на круги своя. Или, по крайней мере, Система старалась создать подобное впечатление: рано или поздно человек в нее возвращается, ибо только там он может быть счастлив, потому что принадлежит ей. Так поступали раньше, так же продолжают поступать и сейчас. И не только с ней, но и с другими тоже. Что с того, что ощущение восстановленного равновесия каждый раз отличалось от предыдущего. Угол отклонения все больше увеличивался, но ведь человеческая память коротка. Некоторые жаловались и уходили. Другие оставались. Различий между теми и другими становилось все меньше, и круг замыкался.

Тот личный круг, которым была ее жизнь в круге общей жизни.

Ванда любила свободу, но не посмела ее выбрать. Если бы она это сделала, то сейчас ощущение, что ее обманули, было бы еще более острым…

Пора перестать об этом думать. У таких мыслей не было ни начала, ни конца. Если она даст им волю, они ее сожрут. Не было никакой необходимости превращать все, что попадалось ей на пути, в предмет душевных терзаний. Порой нужно просто переступить и идти дальше.

Ей нечего терять. Чего же большего можно хотеть от жизни?

— Итак, что мы имеем? — произнесла Ванда. И только сейчас заметила, что Крыстанова в комнате нет.

Гертельсман и Асен Войнов — писатели. Оба относятся примерно к одной возрастной группе, хотя и не были полными ровесниками. В последние три дня оба стали жертвами преступления, то есть — почти одновременно. Обоих невидимыми нитями связывает комплект одежды, хотя трудно определить, кому она принадлежит.

Пожалуй, на этом сходство кончалось и начинались различия.

Скорее всего, это дело рук маньяка, похитителя писателей, который или сильно их ненавидит, или, наоборот, нежно привязан к ним, или сам не ведает, что творит.

Они даже не уверены, что видеозапись — это не постановка. Действие разыграно настолько примитивно, что даже дети бы справились…

Ванда почти столкнулась с Крыстановым в коридоре.

— Ты куда? — спросил он.

— Я в Малиново.

Он что-то крикнул ей вслед, но она даже не обернулась.

В очередной раз Ванда Беловская пребывала в том состоянии, которое не могла объяснить.

Она не могла утверждать, что у нее нет никакого плана.

Но также не могла и отрицать это.