Нобелевский лауреат

13

Ванда беспробудно проспала всю ночь, почти восемь часов. Может, из-за того, что не стала читать перед сном, а может, потому что после неудавшегося разговора с матерью позволила себе выпить. Сон был глубоким и безмолвным, без сновидений и страхов. Она проснулась еще более отдохнувшей и бодрой, чем предыдущим утром. Правда, ей не удалось улучшить свой рекорд в качании пресса — всего двадцать восемь раз, но даже это не испортило ей настроения. Возможно, исчезла амбиция, или она просто начала свыкаться со своим новым «я».

Ванда вспомнила, что вчера она все же не выдержала и переключила телевизор на тот канал, где гостем в студии был Гергинов. На нее произвело впечатление, что его словарный запас очень изменился с того времени, когда они работали вместе. Он говорил, как человек, который разом выучил много новых слов, но не знает, как и когда их использовать. А его глаза под прицелом камеры выглядели какими-то пустыми.

«Это наше будущее», — сказал Гергинов, хотя Ванда давно уже перестала понимать, о чем именно он говорит, и ухватилась за слово «будущее», потому что оно звучало знакомо.

В нем было что-то обнадеживающее.

Ванда пила коньяк, ибо ничего другого у нее не было. Понемногу отпивала прямо из бутылки, которую достала пустой наполовину, но утром нашла у кровати полностью опорожненной.

А потом вдруг наступила суббота и началось то будущее, о котором Гергинов вещал накануне.

Машин на автомагистрали почти не было, к тому же она была открыта, так что Ванда добралась до Малиново очень быстро. В восемь она уже въезжала в село. Площадь, как и прежде, была пустой. Для очистки совести Ванда постучалась в закрытую дверь мэрии, после чего отправилась в корчму. Вчерашних старцев не было, корчма тоже еще не работала, а без клиентов она выглядела, как и все постройки вокруг, которые, наверное, уже и не помнили, когда в них ступала нога человека.

Ванда направилась к магазину, заметив его метрах в пятидесяти отсюда. На двери висело расписание. В нем указывалось, что выходной день — воскресенье. И, как сказал Стоян, магазин открывался в восемь.

Однако сейчас он был закрыт. Ванда обошла вокруг, но никого не увидела. Потом вернулась на площадь и подогнала машину к магазину, решив подождать. В конце концов, времени было достаточно. Стоян мог быть необязательным человеком и не настолько уж точным. По сути, она и не успела составить о нем мнение, хотя он мог бы оказывать значительное влияние на стариков, потому что, за исключением мэра, был здесь самым молодым, да к тому же держал корчму и магазин. Иными словами, если в Малиново существовала какая-нибудь социальная жизнь, то Стоян был ее столпом.

Но не это было главным. Как правило, то же самое можно сказать о любом сельском корчмаре. И если бы Стоян целенаправленно, как считала Ванда, не обмолвился, что знает намного больше, чем старцы, которые полунамеками пытались ей что-то сообщить, она бы вообще не стала его снова искать.

Из глубины боковой улицы, ведущей к верхнему кварталу, послышался мощный рев мотора. Через секунду на площадь выскочила большая черная машина. Резко развернувшись, она исчезла в клубах пыли по направлению к выезду из села. Все произошло очень быстро, к тому же далеко от нее, но Ванде показалось, что машина была марки «ауди». Однако номер она не успела разглядеть, увидела лишь две буквы СА.

У нее почти не было сомнений, что черное «ауди» и те два внедорожника, которые она успела заметить на дне карьера накануне, каким-то образом связаны. В таком селе, как Малиново, по-другому просто быть не могло. Может быть, и Стоян с этим как-то связан, кто знает. В противном случае Ванда просто не могла себе представить, что здесь делать браткам.

Она только собралась позвонить Стоеву, как в боковое зеркало увидела пожилую женщину в коричневой кофте и белом платочке.

Ванда вышла из машины и подождала, пока женщина подойдет поближе. Та бросила на нее такой же недоверчиво-любопытный взгляд, как и старики в корчме, немного поколебалась и пробормотала нечто вроде приветствия. Потом опасливо толкнула дверь магазина.

— Закрыто, — сообщила ей Ванда. И так как факт был налицо, ее сообщение прозвучало по меньшей мере нелепо.

— Но почему? — удивилась женщина и вновь толкнула дверь.

— Не знаю. Может быть, Стоян заболел?

— Ну да… Он никогда не болеет. Что-то другое случилось…

— А он где живет?

Женщина смерила ее подозрительным взглядом. Ее лицо под белым платком, темное и морщинистое, походило на какую-то ритуальную маску.

— А ты, случаем, не полицайка?

— Она самая, — кивнула Ванда, сделав попытку улыбнуться, но у нее не получилось. Эта местная слава ее не радовала. Наоборот, ей стало казаться, что жители Малиново пытаются что-то от нее скрыть.

— Стоян здесь не живет. Внизу его ищи, в Пернике.

— А, значит и он, как ваш мэр.

— Да, они дружки, интерес у них общий. Мэр ему разрешил открыть и корчму, и магазин. За это Стоян ему платит. Так говорят.

— А мэр ваш где?

— Откуда мне знать… Наверное, и он в городе. Ну ладно, пойду я. Работы много…

— А те дорогие машины, что ездят по селу, они чьи?

Женщина пожала плечами.

— Знать не знаю. Я никаких машин не видела.

— Как же не видела! — возмутилась Ванда. — Да только что одна пронеслась. Во-он, по той улице… Ехала из верхнего квартала… К кому они туда ездят?

— Ничего не знаю. — Женщина махнула рукой и повернулась спиной. — Ничего не знаю. Пойду я. Дел много…

Ванда проводила ее взглядом и увидела, как в конце улицы старуха поравнялась с молодой цыганкой, которая держала на руках маленького ребенка.

«Будущее», — сказал Гергинов.

Для него это было просто очередное политическое обещание.

«Пошел к черту», — ответила ему в уме Ванда.

Она совсем забыла, что сегодня суббота.

Инспектор Стоев почти сразу ответил. Он тоже был на работе, и инспектор Беловская отправилась в Перник.

«Вот, еще один трудоголик», — подумала она с горечью, хотя была уверена, что Стоеву, как и ей самой, просто нечего делать дома.

Первое, что бросилось ей в глаза, это то, что его кабинет был лучше их с Крыстановым кабинета. Он был вдвое больше, но несмотря на это, в нем стояло всего два письменных стола. Мебель была совсем новой, хотя и скромной, и единственным украшением белых стен был традиционный портрет Апостола[1]. Точно такой же портрет висел в кабинете ее шефа и в кабинете Гергинова. А также он украшал стены каждого полицейского управления страны. К счастью ее современников, серийный Апостол безмолствовал, в противном случае значительная часть деяний современной Системы вряд ли стала бы возможной.

Стол Стоева располагался как раз под портретом, и Ванде стало интересно, что это: специально выбранный начальнический эффект или случайность. Хотя инспектор Стоев был достаточно опытным профессионалом, чтобы полагаться на случайность.

«Амбициозный», — отметила Ванда.

Унылый индустриальный пейзаж, видневшийся из его окна на третьем этаже, был вполне приемлем. По сути, такая упадническая эстетика сильно импонировала Ванде. Она попыталась вспомнить, что видно из окна ее собственного кабинета, и не смогла.

Людей, как гомункулов, в целом она могла разделить на две категории: преступники и жертвы. Если не реальные, то хотя бы потенциальные. К тому же с годами инспектор Беловская уверилась в том, что несостоявшиеся жертвы так же несчастны, как и несостоявшиеся преступники. И хотя твердой позицией ее профессии было то, что преступление — это результат личного и осознанного выбора того, кто его совершает, Ванда видела в жизни достаточно, чтобы прийти к убеждению, что порой в роли преступника или жертвы гораздо более предопределенности, чем в какой-либо иной человеческой роли.

Наиболее тяжкой была предопределенность совпадения обеих ролей у одного и того же человека.

Даже наиболее пострадавшая жертва была просто жертвой. Но даже самый примитивный преступник представлял собой целую вселенную, которую ей и ее коллегам приходилось разгадывать до конца, пусть и с риском узнать в ней себя.

«Если бы мы не были так похожи друг на друга, — подумала Ванда, — ни один из нас, наверное, ничего бы не раскрыл».

Грусть, вспомнила она. Конечно же, грусть…

И, не задумываясь, по привычке стала записывать в телефоне: цветок, забытый в книге.

— Что? — переспросил Стоев.

На секунду она забыла, что в комнате не одна.

— Извини, просто надо быстро послать сообщение.

Стоев пожал плечами. Столичные коллеги придерживались каких-то своих привычек, которых он не понимал и мог только радоваться, что ему было совсем необязательно их понимать. Да еще эта Беловская с ее странностями… Он нисколько не сомневался, что ему было бы очень непросто, если пришлось бы с ней работать.

Ванда нажала «сохранить», и стихотворение было готово. Написав слово «книга», она снова вспомнила о «Кровавом рассвете» и «Бедняках». Разумеется, она имела в виду совсем иную книгу — не столь безжалостную и тяжелую по отношению к читателю, а такую, которую человек с удовольствием может постоянно перечитывать.

В голове всплыла гипотеза, что Гертельсман стал жертвой какого-то мстительного читателя.

Но что, в таком случае, написал Асен Войнов, чтобы его убили с такой жестокостью?

— Значит, принимаем вариант, что оба случая связаны между собой, — заявила Ванда, чтобы восстановить течение мысли.

Стоев удивленно взглянул на нее:

— Конечно, ведь мы еще вчера решили.

— …что может означать, что похитители Гертельсмана и убийцы Войнова — одни и те же люди. И не будет удивительным, если через день-другой, даже при худшем раскладе, откуда-то возникнет тело нобелевского лауреата, одетое, к примеру, в одежду его болгарского коллеги. Мне кажется, что убийство Войнова практически сводит на нет вероятность того, что Гертельсман еще жив или еще какое-то время будет жив. Единственное, чего я никак не возьму в толк, какая может быть между ними связь.

— Так может, они и знакомы не были. По крайней мере, жена Войнова ничего не знает о таком знакомстве. Да и сам Войнов вроде не уважал современных авторов. Кажется, ему нравились только классики.

— А это может означать, — продолжила Ванда, — что он или не уважал даже собственное творчество, или же считал себя классиком.

Стоев рассмеялся.

— Судя по словам его жены, скорее всего — второе.

— Да я просто попыталась пошутить, — возразила Ванда.

— А вот она нисколько не шутила. Из моего разговора с ней я сделал вывод, что Евдокия Войнова воспринимает мужа как живого классика.

— А ты читал что-нибудь из его вещей?

— Нет.

— Я тоже никогда и ничего. Так что, кто знает, может, он и впрямь настолько хорош, как утверждает его жена. Но это последнее, что нас может волновать в данный момент. К тому же рано или поздно мы об этом узнаем. Важнее понять, кому понадобилось взять его на прицел и почему.

— Его жена считает, что его убили потому, что он был слишком хорошим писателем. Заметь, не хорошим человеком, но хорошим писателем. Он не стеснялся говорить правду, которая для многих была неудобной.

— Например?

— Не знаю. Она не смогла объяснить. Но так или иначе, женщина считает, что ее муж стал жертвой заговора.

— Был хорошим писателем, но не был хорошим человеком… Это она так сказала?

— Почти цитата.

— И каким человеком он был?

Стоев поерзал на стуле и взглянул в окно.

— Да ничего особенного.

— В каком смысле?

— Знаешь, пусть лучше она сама тебе расскажет. И без того я думаю, что будет нелишним тебе самой с ней встретиться.

Ванда тоже так считала, хотя и не могла сказать, что с нетерпением ожидает встречи с Евдокией Войновой.

Люди Стоева, которые расспрашивали жителей Малиново, ничего не смогли обнаружить. Немного позднее, когда Ванда и Стоев пили кофе в ближайшем кафе, чтобы убить время перед встречей с Войновой, Ванда стала расспрашивать коллегу о селе. По сути, ее интересовало так много, что Малиново само по себе превращалось в один огромный вопрос.

— Там ситуация очень сложная, — начал Стоев и уже по его тону Ванда поняла, что вряд ли узнает что-то новое. — Село умирает, жителей почти не осталось. Когда закрыли карьер, Малиново практически сразу вымерло. Верно, оно недалеко от города, но, может быть, именно по этой причине молодежь тут же перебралась сюда, а некоторые уехали еще дальше — в Софию. Я не могу сказать, что какое-то село в районе процветает, но Малиново кончилось за несколько лет. Потом туда пришли цыгане. А точнее, они не сами туда пришли, а их заселили в соответствии с какой-то европейской программой интеграции. Согласно этой программе, их из гетто должны были переселить в новые дома, но в конечном итоге оказалось, что просто составили список пустующих сел и стали их туда переселять. Там, где имелись наследники оставленных домов, им заплатили какую-то символическую сумму, но в большинстве случаев, дома необитаемы, так что нет никакой проблемы кого-то в них поселить. Разумеется, здесь не обошлось без помощи некоторых цыганских организаций, но иначе цыган невозможно сдвинуть с места. Потом соответствующие чиновники и представители цыганских организаций разделили между собой средства, которые удалось сэкономить, а перед Европейской комиссией отчитались, что будут учить цыган развивать сельский туризм. Их сразу же разоблачили, да они и не скрывали. Сейчас ими занимается ОЛАФ[2], ну и что с того. Те деньги давным-давно истрачены, а цыгане так и остались в Малиново. И поскольку там нет работы, нет и сельского туризма, вот они и терроризируют горстку стариков, которым некуда деваться, и они остались там доживать свой век. А мы не можем успеть повсюду, сама знаешь, как это. У многих даже телефона нет, и потому, как только случится какое-то несчастье, они идут к мэру и просят его позвонить. А их мэр… ты же поняла, что собой представляет.

— А как же дорогие авто? Я вчера сама видела два внедорожника на дне рудника, а сегодня черное «ауди» с софийской регистрацией вылетело из одной улочки чуть ли не прямо в открытый космос. Они-то чьи? У меня сложилось впечатление, что местные что-то знают, но не говорят.

— Понятия не имею, — признался Стоев. — Чьи угодно. Мы проверим, но не обещаю, что что-то узнаем…

— Есть там один человек… — задумчиво продолжила Ванда. — Зовут Стоян. Держит магазин и корчму. Я с ним вчера говорила. Мне показалось, что он склонен разговаривать. Но сегодня на работе его нет. Хотелось бы его найти.

— Что-нибудь еще о нем знаешь? Фамилию, возраст? Кто он по профессии?

— Ничего кроме того, что зовут его Стоян и ему около шестидесяти. А одна бабка мне поведала, что они дружки с мэром. То есть мэр разрешил ему открыть и содержать корчму и магазин, а Стоян за это ему платит. Но может быть, это только слух.

— Проверим. — Стоян взглянул на часы. Оставалось еще полчаса до встречи.

— Что-нибудь еще обнаружили в связи с трупом?

— Почти ничего. Я не думаю, что у нас есть шанс найти оружие. Скорее всего, его застрелили где-то в другом месте, а потом подбросили в село. К тому же у меня нет никаких оснований думать, что это произошло в самом Малиново. Но даже если это не так, то где-то поблизости, так как удалось установить, что между смертью Войнова и моментом, когда его оставили, прошло не так уж много времени.

Ванда закурила сигарету, пару раз глубоко затянулась и оставила ее дымиться между пальцами. Дым шел прямо в лицо Стоеву, и он деликатно попытался отодвинуть свой стул в сторону, но толку от этого было мало. А Ванда даже не заметила.

— Ты можешь позвонить приятельнице Войнова и договориться с ней о встрече, пока я буду беседовать с его женой?

Стоев кивнул.

— Разумеется. Только я не думаю, что тебе удастся узнать что-то особенное. — Позавчера она была просто невменяема, и я сомневаюсь, что так быстро смогла прийти в себя, чтобы сообщить что-то осмысленное. Да и вообще могла ли когда-нибудь…

— А что о ней еще известно?

— Зовут Моника Серафимова. Работала кассиршей в театре, где Войнов в свое время подвизался в качестве драматурга. Как я тебе уже сказал, ей тридцать пять лет, в разводе, есть ребенок. В настоящее время работает в культурном отделе мэрии, но я точно не понял, чем она там занимается.

— Красивая? — неожиданно спросила Ванда.

Стоев изумленно посмотрел на нее.

— Откуда я знаю?

— Но ведь ты ее допрашивал…

— Ну и что? Я женат. А почему ты спрашиваешь?

Ванда весело рассмеялась и погасила сигарету.

— Просто так. Проверяю, есть ли у меня все еще хоть какие-то шансы…

Семья Войновых жила в собственном доме. Ванда не помнила, чтобы она когда-либо входила в такой дом с самого детства. Для нее жить в собственном доме, сколь бы бедно он ни выглядел, было недостижимой роскошью, а дом Войновых, хотя был старым, казался ухоженным. Издали было видно, что совсем недавно здесь делали ремонт. Вершиной роскоши, как считала Ванда, был двор со свежескошенной травой и цветочными клумбами, на которых розовые кусты уже выпустили бутоны. Дом был окрашен в белые и желтые тона, и перед ним имелась остекленная веранда.

Ванда нажала на кнопку звонка, и по звуку, который разнесся где-то в глубине, заключила, что дом совсем не такой маленький, каким он ей показался.

Ей пришлось нажимать на кнопку трижды, прежде чем ей открыли. На пороге предстала женщина, которая мало походила на скорбящую вдову провинциального писателя, портрет которой уже успела нарисовать в своем воображении Ванда.

«Нужно с этим завязывать, — тут же сказала себе инспектор Беловская. — Вероятно, я самый никудышный психолог, которого я когда-либо знала».

Евдокия Войнова — высокая, представительная женщина, была значительно моложе своего мужа. На вид ей нельзя было дать больше сорока семи — сорока восьми лет. Белоснежная, гладкая, словно фарфор, кожа заставила Ванду почувствовать жгучую зависть, тем более что на лице не было ни намека на макияж. Ясные зеленые глаза смотрели холодно и жестко, что не совсем вязалось с той трагедией, которую ей только что пришлось пережить. Кроме того, Войнова не была в трауре — на ней было темно-красное платье из легкой шерсти, а на ногах черные туфли без каблуков. Спереди туфли имели вырез, сквозь который виднелись пальцы со свежим маникюром алого цвета. Казалось, что женщина собиралась куда-то, причем место было не совсем случайным.

Ванда знала, что есть люди, которые в принципе так одеваются, но аристократический вид Евдокии Войновой вдруг напомнил Ванде, что, судя по рассказам вдовы, ее супруг покинул дом, накинув на плечи куртку от спортивного костюма. Инспектору Беловской как-то трудно было представить супругов Войновых рядом, во всяком случае, не в таком виде. Асену Войнову определенно больше подходила та одежда, в которой его нашли. Ванда почувствовала, как ее уверенность в том, что на нем чужая одежда, начинает потихоньку исчезать.

Интересно, когда Войнова одна, она тоже так одета?

Когда никто на тебя не смотрит, даже не подозревает, что ты существуешь?

Как цветок, забытый в книге.

— Примите мои соболезнования, — сказала она в спину хозяйке, когда они шли по просторному вестибюлю, чтобы потом оказаться в небольшой комнате, куда, наверное, никогда не заглядывало солнце.

Евдокия Войнова еле заметно кивнула.

— У вас чудесный дом, — продолжила Ванда.

— Да, он достался мне в наследство от родителей. Нам его вернули по Закону о реституции. Это все, что мне от них осталось.

«Совсем немало», — подумала Ванда, вспомнив свой вчерашний неудавшийся разговор с матерью.

Интересно, смогла бы она примириться, если бы знала, что мать завещает ей нечто большее, чем свое сухое старческое ожесточение? Что-то вроде этого дома, или нечто такое, что содержало бы хоть легкий намек на нежность и любовь.

— Его, наверное, нелегко содержать? — предположила Ванда.

— Да, нелегко, — согласилась хозяйка. — Особенно, когда ты одна.

Ванде показалось странным, что Войновой понадобилось всего несколько дней, чтобы прийти к подобному заключению, но она решила не задавать лишних вопросов, по крайней мере, в начале. Иногда вопросы больше мешают, чем помогают. Особенно в разговоре с людьми, которые охотно и много говорят, — то ли из желания ввести в заблуждение, то ли просто потому, что им есть что сказать.

В сущности, то, что Ванда приняла за небольшой салон, оказалось обычной гостиной. Ее, скорее всего, мало использовали, так как воздух в ней был затхлый. В углу стояло пыльное пианино.

— Я поставила кофе, — сказала Войнова, жестом пригласив Ванду садиться.

Ванда устроилась на зеленом старинном диванчике, скрипнувшем под тяжестью ее тела.

— Вы играете?

Вопрос вырвался неожиданно даже для нее самой, но уже было поздно.

«Как бы хозяйка не решила, что сейчас я попрошу ее что-нибудь сыграть».

— Асен играл. Иногда любил музицировать. Но не очень часто. А в последнеее время вообще не играл…

— А он был…

— Одну минуточку…

Войнова исчезла и спустя некоторое время появилась с подносом, на котором стояли чашки, кофейник и вазочка с печеньем. Ванде не хотелось кофе, но она обрадовалась печенью. Разумеется, диета все так же остро стояла на повестке дня, но когда еще сегодня удастся поесть что-то существенное. И все же, эти приготовления, словно Войнова принимала у себя лучшую подругу, а не инспектора полиции, ведущего расследование, заставляли Ванду чувствовать себя чрезвычайно неловко.

— Мой супруг был очень талантливым писателем и исключительным человеком. Не могу не признать, что когда судьба посылает тебе такого спутника, далеко не всегда сразу можешь охватить его значительность. На это нужно время. Кроме того, повседневность, быт способны уничтожить все в зародыше. А еще очень непросто сознавать, что ты — избранная, что именно ты — та самая… Не могу сказать, что было легко. Эти пятнадцать лет были самыми трудными в моей жизни. Самыми трудными и, вместе с тем, самыми прекрасными. Когда два дня назад мне позвонили, чтобы сообщить о случившемся, и попросили опознать тело, я сказала себе: все кончено… Что было, то было… Мною овладело отчаяние. Потом я поняла, что ничего не кончилось. То, что у меня было, навсегда останется со мной, и никто у меня его не отнимет, независимо от того, что Асена больше нет. Еще когда мы только познакомились, уже тогда я знала, что будет… Просто прозревала свою судьбу… И слава богу, потому что я не потеряла ни одного мгновения из того времени, что нам было отпущено. Я всегда сознавала, что мне отведена особая роль в этой жизни, в силу чего мне предстоит вооружиться терпением. И когда это случилось, я себе сказала: ну вот, свершилось! Ты дождалась!

Евдокия Войнова широко улыбнулась, и Ванда вынуждена была признать, что определение «представительная» было слишком бледным, чтобы ее описать. Хозяйка дома была поистине красавицей и хорошо это знала. Может быть, красота просто прикрывала то опустошение в душе и скорбь по поводу утраты, или скорби вообще не было? Евдокия Войнова не притронулась к кофе, и он постепенно остывал.

— Вы, наверное, считаете меня сумасшедшей, — продолжила она, бросив на Ванду сияющий взгляд. — Или, по крайней мере, нескромной, потому что с самого начала я занимаю вас своей особой. Но вы ошибаетесь. Это я делаю с одной-единственной целью — как можно лучше представить вам природу нашей с Асеном связи. Объяснить, чем мы были друг для друга. Я думаю, это очень важно. Да и что может быть важнее? Смерть? Да, конечно, она вас интересует, ведь у вас такая профессия. Но смерть — это всего лишь миг в жизни, не больше. Вы можете мне поверить, что меня вообще не интересует, кто убил Асена? Я не хочу отомстить, не хочу, чтобы справедливость восторжествовала. Человеческая справедливость — понятие относительное, а здесь, где мы живем, она вообще невозможна. Говорить о возможной мести, это вообще ниже моего достоинства. Важно одно: я всегда предчувствовала, что это случится. Мой супруг относился к числу тех людей, которых мир не может принять. Он не может им простить их нравственной позиции, таланта, даже самого их физического существования. Когда это случится — было всего лишь вопросом времени. И случилось. К счастью, смерть — слишком банальное событие, чтобы уничтожить все то, во что верил Асен Войнов, за что он боролся.

— А за что он боролся?

— Разве вы не читали его книг?

Ванда отрицательно покачала головой.

— Ни одной? Господи! Да как же вы вообще собираетесь вести расследование?

— В сущности, целью расследования не является…

— Одну минуточку!

Войнова вскочила и бросилась на второй этаж. Спустя немного времени она вернулась со стопкой книг.

— Вот, пожалуйста, — сказала она, еще не успев перевести дыхание, выкладывая книги на столик перед Вандой. — Можете начать с этих, потом я вам дам и другие. Конечно, я попрошу вас их мне вернуть, потому что это редкие книги, в чем вы сами убедитесь. Тиражи некоторых уже распроданы, а переиздание сейчас не представляется возможным. О причине вы сами догадываетесь. Неудобные истины никому не нужны, особенно в наше время, когда самые элементарные человеческие ценности попраны настолько, что сами превратились в неудобные истины. Однако Асен никогда не отказывался от них, и я тоже не откажусь. Рано или поздно я издам все его произведения, и о них узнает вся Болгария. Вы можете держать книги столько, сколько вам нужно, но я и вправду надеюсь, что не очень долго. А с моей стороны обещаю вам, что когда собрание сочинений будет готово, я с радостью вам его подарю.

— Буду вам очень признательна, — сказала Ванда без особого энтузиазма и сунула в рот шоколадное печенье.

При одном взгляде на горку книг на столике ей стало не по себе. Она проглотила печенье и только из чувства неловкости отказалась взять еще одно.

— Расскажите, что точно случилось в тот вечер? Вы поспорили или поругались с супругом перед тем, как он ушел из дома?

— Мы и об этом поговорим, — сказала Войнова и снова снисходительно улыбнулась, словно Ванда была умственно отсталой и нуждалась в разъяснении даже самых элементарных вещей. — Всему свое время. Я надеюсь, вы не спешите? К тому же, это ваша работа…

«Что ты понимаешь в моей работе», — подумала Ванда, уже начиная терять терпение. Ее полицейская натура требовала вернуть контроль над ситуацией, но она решила подождать еще немного. Во-первых, из-за торопливости она может лишиться ценной информации, а во-вторых, Евдокия была не только супругой убитого Войнова, но и человеком, последним видевшим писателя живым.

— Как я уже сказала, — продолжила Войнова, — мы с Асеном познакомились пятнадцать лет назад. Вам может показаться расхожим штампом, но это была любовь с первого взгляда. В то время мы оба были несвободны — я замужем, он женат, причем уже во второй раз. Это я вам говорю, чтобы вы поняли, как долго мы искали друг друга. Но мы себя чувствовали так, словно были вместе с первых дней нашей жизни. С первых минут основания мира. Это была не просто любовь: единомыслие, дружба, полное слияние с партнером, когда не можешь понять, где кончаешься ты и начинается он. Я не знала, что такое бывает, даже когда ты сам уже не первой молодости. А потом поняла, что возраст здесь не имеет никакого значения. К тому же все решилось легко, как-то само собой — мы развелись со своими половинками, стали жить вместе, у меня уже был этот дом… Так обычно бывает, когда есть предначертанность Судьбы. Разумеется, трудности еще только предстояли. У Асена был тяжелый характер. Как любой человек творческой профессии, он часто испытывал сомнения, разочарования, мог гневаться или отчаиваться. Но ведь никто не сказал, что счастье достается легко, правда? Я вожделела этой боли, видимо, для нее я была рождена, и у меня никогда не возникало желания освободиться от нее, убежать. Подобно Софье Андреевне Толстой или Анне Григорьевне Достоевской. Быть женой писателя, его спутницей жизни, секретаршей, матерью, сестрой… Всем. Поверьте мне, это не мания величия. Когда человек осознает свой долг и добросовестно его выполняет, нет места высокомерию, а только полная отдача и бесконечное смирение. Я никогда не требовала награды для себя, мне не нужно было признания. Все награды и признания — только для него, потому что ему они принадлежали по праву. Только так я могла быть по-настоящему счастливой.

Евдокия Войнова замолчала и сделала глоток. Кофе уже остыл, но ей явно нужна была передышка. Ванда воспользовалась паузой и взяла еще одно печенье.

— Наверное, вы считаете меня маньячкой? — мягко спросила Войнова.

Ванда не ответила, так как вопрос явно был риторическим. К тому же, как бы ей ни хотелось казаться любезной, никакого ответа, кроме «да», в голове не возникало.

— Разумеется, все имеет и другую сторону, — вздохнув, продолжила Войнова. — Мне с самого начала было ясно, что придется платить за свой выбор. И я платила эту цену, не могу сказать, что безропотно. Когда мы сошлись, Асен много пил. Можно сказать, был алкоголиком. Тогда это считалось модным. Вы еще молоды и, наверное, не помните, но было время, когда степень артистизма зависела от числа пустых бутылок и продолжительности бессмысленных ночных разговоров. Так Асен принадлежал именно к этому поколению. Мне стоило многих усилий, но я все же сумела перебороть эти идиотские стереотипы. Как бы ни звучало кощунственно, но в этом мне помогли тяжелый инфаркт, сваливший его восемь лет назад, и его почти полностью разрушенная печень. Тогда он впервые сильно испугался, что может умереть, и взял себя в руки. Очень боялся смерти. В то время я тоже очень боялась, что он умрет. Ночью просыпалась по сто раз и прислушивалась, дышит ли он. Сейчас, когда это случилось, даже не могу поверить, что мы так боялись. Но ведь случилось… И его больше нет… А для меня ничего не изменилось, и я всегда буду…

И Евдокия Войнова вдруг разрыдалась.

«Наконец-то. Давно пора», — подумала Ванда, хотя чужие слезы всегда заставляли ее чувствовать себя растерянной, ибо она не знала, что в таком случае делать. Может, ей следует обнять красивую вдову и говорить слова утешения, которые люди произносят, когда стараются освободиться от чужого несчастья, но не знают, как это сделать, потому что долг им не позволяет.

Ванда положила в рот еще одно печенье — в вазочке оставалось всего три.

Нет, она не станет обнимать Евдокию Войнову — это не входит в ее обязанности — ни служебные, ни моральные.

К счастью, хозяйка быстро вышла из комнаты, и спустя некоторое время Ванда услышала шум льющейся воды. Когда Войнова вернулась, глаза были сухими, а слезы окончательно и безжалостно смыты. Фарфоровые щеки хозяйки покраснели, вероятно, она сильно терла их полотенцем.

— Разумеется, были и женщины, — произнесла Войнова со вздохом, снова усевшись на диван и сделав глоток холодного кофе.

Ванда ожидала, что она снова спрячется за своей непроницаемой улыбкой, но Войнова была серьезна.

— Знаете, даже если вам кажется, что я — законченная наивная идиотка, должна вас разочаровать. Это не так. И если я произвожу такое впечатление, то потому, что все время пытаюсь собрать воедино все то, что в принципе не может быть вместе. Можно назвать их как угодно: любовь и быт, искусство и повседневность, счастье и сомнение… Мне все равно, как это будет называться, потому что оно будет одинаково верным и, вместе с тем, неточным. А по прошествии лет человек перестает воспринимать их именно так. В сущности, перестает сразу. Все сливается воедино, и человек просто перестает их различать. Жизнь ведь не литература, верно? И слава богу! В противном случае она была бы еще хуже. Да, у Войнова были другие женщины, всегда были. Я ведь не говорила вам, что он был примерным супругом, правда? Или что он был хорошим человеком… Он был обычным. Но вместе с тем — исключительным. Почему? Да потому что я так и не смогла понять, как столь высокий дух, столь редкостный, если хотите, стихийный талант может проявиться у столь обыкновенного человека.

Неприятнее всего стало, когда он разменял полтинник. Вот тогда он как с цепи сорвался. Я была еще молодой, может быть, ваших лет. А он просто не мог остановиться. Не мог пропустить ни одной юбки, словно боялся, что опоздает на последний поезд. Но каким был этот последний поезд? И почему каждая следующая оказывалась предпоследней? Я пыталась поговорить с ним, но куда там. Он мне заявлял, что я его не понимаю. Орал на меня. И как я могла понять его, если он причинял мне неимоверную боль? Неужели вы думаете, что к этому можно привыкнуть?

Ванда ничего не думала.

— Вы из-за этого поругались тем вечером?

— Нет.

Евдокия Войнова снова улыбнулась, но на этот раз улыбка была какой-то вымученной, хотя и более человечной.

— Мы давно перестали ругаться из-за этого. Поругались из-за денег. Вы ведь, наверное, заметили, что дом отремонтирован совсем недавно. Фирме, делавшей ремонт, оставалось заплатить еще тысячу пятьсот левов. Вы не можете себе представить, в каком ужасном состоянии был дом до ремонта. Правда, внутреннюю отделку мы не трогали, но я займусь и этим. Так вот, я специально отложила деньги на ремонт, а когда собиралась их взять, поняла, что их нет. Конечно, я знаю, куда они ушли, — он дал их своей любовнице. Я имею в виду официальную любовницу. Это было не в первый раз, да и она женщина, в принципе, неплохая. Насколько я знаю, у нее есть ребенок, вероятно, и деньги ей нужны. Но он мог хотя бы мне сказать, а не выставлять перед мастерами дурой. Он начал меня поносить, я тоже раскричалась. Выскочил отсюда взбешенным. Я была уверена, что он побежал к ней, поэтому и не встревожилась. Он часто ходил туда, даже оставался там по нескольку дней. Когда остывал, возвращался домой. Так было всегда. Мне даже в голову не пришло искать его или звонить в полицию. До того дня, когда мне самой не позвонили из полиции.

— Насколько я поняла, он был безработным. Как же вы жили? И откуда деньги на такой ремонт?

Войнова вымученно засмеялась.

— Я его содержала. Я работала брокером в одной фирме, занималась недвижимостью. До кризиса фирма преуспевала. Конечно, здесь рынок продаж недвижимости всегда был скудным, но тем не менее… Однако в последние два года дела шли совсем плохо, и фирма закрылась. Но месяц назад мне позвонили и сказали, что намереваются возобновить свою деятельность. Мне просто повезло: уже в первую неделю удалось заключить очень выгодную сделку — я продала два этажа одного офисного здания компьютерной фирме. Сумма моих комиссионных была довольно солидной, вот оттуда и деньги на ремонт.

— Значит, он содержал свою любовницу на ваши деньги?

— Нет, нет, он не содержал ее, просто помогал время от времени. Она работает в мэрии, и зарплата у нее неплохая. Но у нас деньги в дом приношу я, хотя никогда не позволяла себе делить их на мои и его. И никогда не делала ему намеков. А он… Знаете, он был как-то выше этого. Конечно, меня это злило, но ведь не деньги самое главное в этом мире, не так ли?

«А что тогда главное? — подумала Ванда. — Что? Любовь? Романы?»

— В котором часу он ушел из дома?

— Было минут двадцать десятого. Может быть, половина десятого…

— Он уехал на машине?

— Нет, у нас нет машины. Скорее всего, отправился пешком. Я не посмотрела ему вслед. Я ведь сказала — он меня ужасно разозлил.

Ванда не могла представить себе эту женщину с кукольным лицом и в красном платье по-настоящему разозленной. Только теперь Ванда осознала, что от нее исходит холод. Поэтому она выглядит такой элегантной и неестественно отстраненной. И так же, как в первую минуту встречи, когда изящно одетая Войнова открыла ей дверь, Ванда спросила, всегда ли эта женщина так выглядит. Например, когда она совсем одна в своем только что отремонтированном доме и еще не свыклась с отсутствием другого. А может, именно поэтому она так одевалась? Ради того, который ушел…

Евдокия Войнова, выглядевшая хорошо, даже когда плакала…

«Ее муж, должно быть, ненормальный, — подумала Ванда. — Иметь такую жену и таскаться к другим женщинам…»

Нет, никогда она не сможет понять мужчин. Никогда ей не стать ни Софьей Андреевной Толстой, ни Анной Григорьевной Достоевской.

— И вы даже не посмотрели, в каком направлении он ушел?

— В сущности, меня это не интересовало. Я была уверена, что знаю, куда он пошел.

— И вам захотелось побыть немного одной?

Войнова с удивлением взглянула на нее.

— Я часто оставалась одна. Если живешь с таким человеком, как мой супруг, это жизненно необходимо. И хорошо, что это было возможно, иначе мы бы давным-давно расстались. Я же сказала вам, что у счастья есть цена, за него нужно платить…

«Ничего себе счастье», — подумалось Ванде. И она решила сменить тему.

— Над чем работал ваш супруг в последнее время?

— Ни над чем. Он просто впал в отчаяние.

— От чего?

— От всего. Он приходил в отчаяние от места, где мы живем, от себя, от меня, даже от литературы. Он потихоньку начинал ненавидеть свои книги. Утверждал, что это потому, что не смог выразить в них то, что хотел. Но я его слишком хорошо знала и поняла — он заблуждается. По сути, он возненавидел свои книги, потому что они не принесли ему той славы, которая, как он считал, ему полагается.

— А вы как считали?

Войнова не сразу ответила. Потом тихо сказала:

— Он не получил даже сотой доли того, что мог бы иметь. Асен был большим писателем. Гуманистом. Он свято верил в человеческие ценности, у него были идеалы. Наверное, для вас это звучит смешно?

— Нет. Продолжайте.

— Он хорошо разбирался в людях. Ему не нужно было их придумывать. Куда уж больше. А его заставляли платить за издание своих книг.

— Но ведь у него было собственное издательство?

— Собственное издательство! — Войнова горько рассмеялась. — Это для того, чтобы не унижаться перед малограмотными издателями, предлагая им рукописи, которые они даже не удосуживались прочесть. Как издатель Асен смог просуществовать всего год, но и это было не напрасно: он издал четыре книги. Разумеется, свои. Насчет других мы даже не думали.

— А потом?

— Потом стало немного получше, но до коренных перемен дело не дошло. Да и он больше не писал. Я ведь вам сказала: он просто отчаялся и у него опустились руки. Да и как не впасть в отчаяние от времени, в которое мы живем, от того упадка, который кругом царит, от бездуховности, которая нас окружает. Разве вас это не приводит в уныние?

Ванда не знала точно, как ответить на этот вопрос, поэтому только спросила:

— Были ли у него долги? Может быть, связанные с издательством, или какие-то другие?

— Нет. Вся история с издательством, к счастью, закончилась без особых потерь. А те мелкие долги, которые у него время от времени возникали, оплачивала я. Асен был скромным человеком — я имею в виду то, что касалось быта. Старался жить по возможностям, а возможности у него были более, чем скромные.

— А те деньги, которые он давал своей любовнице?

— Это другое.

Войнова замолчала. Очевидно, ей не хотелось отвечать на этот вопрос. Ванда продолжила:

— А враги у него были?

— А вы как думаете? Может ли такой человек — талантливый, сложный, противоречивый, неудобный, если хотите, — не иметь врагов? Да для него весь мир был врагом, потому что он его так воспринимал. Я не могу его в этом винить, хотя, мне думается, иногда он перебарщивал. Впрочем, то, что с ним случилось, доказывает, что, вероятно, все-таки он был прав.

— Вы кого-то подозреваете? Имена, фамилии?

— Нет, никого конкретно. — В зеленых глазах вспыхнули насмешливые искорки.

— Я жду, чтобы вы их назвали. Ведь вы здесь для этого?

— Но вы можете мне помочь.

— Именно это я сейчас и делаю.

Хозяйка дома встала и сделала Ванде знак следовать за ней. Ванда подумала: не собирается ли она просто-напросто прогнать ее после двух часов сидения, в течение которых инспектор Беловская поглощала печенье и наблюдала резкие перепады в настроении хозяйки — от пафоса к сарказму и наоборот, посредством которых Евдокия Войнова пыталась найти выход из трагедии, которая на нее обрушилась.

Именно так. Войнова напоминала трагическую актрису, причем очень убедительную. Правда, она слишком придерживалась своей роли, не смея хоть немного отойти от нее.

Интересно, она и вправду так любила своего мужа, как утверждает?

Они вошли в его кабинет на втором этаже. Воздух в нем был таким же затхлым, как и в гостиной. На письменном столе лежал слой пыли. Обложки книг в шкафу были все одинаково блеклого цвета, который вряд ли мог привлечь внимание. Их монотонные ряды лишь изредка нарушались там, где, скорее всего, еще совсем недавно находились сочинения писателя Войнова, которые его супруга решила предоставить полиции.

— Я смотрю, что здесь не производилось досмотра, — отметила Ванда.

— А разве полиции для этого не нужно разрешение?

— В принципе, нужно, хотя в данном случае речь не идет об обыске.

— А о чем?

«Ну надо же, какая осведомленность, — подумала Ванда. — И чего она боится?»

— Хотя, — снова улыбнулась Войнова той самой широкой улыбкой, которую демонстрировала на протяжении всего их разговора, — мне нечего скрывать.

Ванде вдруг показалось, что еще немного — и она задохнется. К тому же ее пребывание здесь слишком затянулось.

— Мне тоже так кажется, — улыбнулась она в ответ. — В таком случае, коллеги непременно снова посетят вас, как только получат все необходимые разрешения. С моей стороны, я тоже не могу вам обещать, что это наша последняя встреча.

— Мой дом всегда для вас открыт.

Разумеется, открыт. Ведь буквально через минуту она останется в пустом доме совсем одна.

В этот миг послышался настойчивый звонок в дверь. Войнова тут же пошла вниз, особенно не торопясь, но и не медля. Сделав несколько шагов, она повернулась к Ванде, которая собиралась за ней последовать, и сказала:

— Это, наверное, мастер. Просто я не заметила, как прошло время. Подождите меня, если не торопитесь. Я потом вас провожу.

Ванда услышала, как входная дверь открылась и раздался мужской голос. Войнова что-то ему ответила, и голоса тут же стихли. Разговор как бы растворился в тишине дома. Хозяйка вышла наружу, притворив за собой дверь.

Ванда вернулась в кабинет. Женщина внизу смущала ее и вызывала беспокойство. Она все время пыталась вовлечь ее в такую жизнь, которая вызывала неприязнь, и Ванда изо всех сил сопротивлялась, стараясь остаться в стороне от нее, хотя с профессиональной точки зрения ей нужно было поступить как раз наоборот. Но Ванда никак не могла с точностью определить, чем вызвано это ее сопротивление, от чего оно пыталось ее предостеречь и что подсказать. А ведь она считала, что всегда может угадать, когда можно не обращать внимание на свои реакции, а когда стоит к ним прислушаться. Сейчас, однако, ее обуревали противоречивые чувства. Она была уверена только в одном: ей хотелось немедленно покинуть этот дом, какой бы привлекательной ни казалась его отремонтированная, глянцевая внешность. Правда, Ванда отдавала себе отчет в том, что это, скорее всего, объясняется неприязнью не столько к дому, сколько к его хозяйке. Войнова явно из тех, кто умеет оказывать воздействие на окружающих. Она так могла обаять собеседника, что он начинал чувствовать себя обязанным принять ее сторону в каком-то туманном деле, о котором не имел никакого понятия. Но это было ее дело, ее жизнь, о которых она распространялась с той же щедростью, с какой угощала кофе и печеньем. Ванда была убеждена, что откровенность Войновой, в которой сквозила явная преднамеренность, предназначалась не только полиции. Просто ей хотелось создать у собеседника впечатление о себе, как о волевой и откровенной женщине, и ей удавалось этого достичь так, как она считала нужным. Хотя Ванда не была уверена, что ее сомнения оправданны. Просто ей хотелось поскорее уйти отсюда, забраться в машину и, следя за дорогой, понемногу освободить мысли от эмоционального напряжения и направить их в привычное русло.

«Раз ее манипулятивное воздействие на полицейского столь сильно, — подумалось Ванде, — представляю, что она делает с мужчинами».

Она вспомнила, как ей неудержимо захотелось обнять и утешить Войнову, когда та расплакалась. В тот момент Ванда твердо решила, что не сделает этого, потому что обнимать совсем незнакомую женщину и сочувствовать ей не входит в ее обязанности. И пусть бы это было простым выражением сочувствия, все равно Ванда считала его неприемлемым. Но даже в то короткое время, которое Ванда провела с Войновой, той удавалось очень ловко манипулировать ею, да так, что Беловская с готовностью откликалась на все ее вопросы, просьбы и желания.

«Просто есть такие люди», — уже в который раз с тех пор, как она переступила порог этого дома, сказала себе Ванда, при этом отметив, что ее констатация с каждым разом звучит все более неубедительно. А может быть, все ее подозрения абсолютно беспочвенны, и она просто несправедлива к вдове?

Может быть, та и вправду страдает? Причем намного сильнее, чем демонстрирует это?

Ванда вернулась в кабинет писателя и подошла к письменному столу. На нем ничего не было — ни компьютера, ни даже какой-нибудь старомодной пишущей машинки на тот случай, если Войнов не признавал технических новшеств нашего времени. Стояла лишь огромная фарфоровая чашка, куда были засунуты несколько ручек, а также черно-белая фотография Войновой. На ней Евдокия Войнова, молодая, с распущенными волосами, дерзко, торжествующе улыбалась, прислонившись к стволу дерева.

Интересно, кто ее фотографировал — сам Войнов или кто-то другой? Во всяком случае, фотография была засунута в совсем новенькую рамку, на которой не было ни пылинки.

Все ящики стола оказались пустыми.

Ванда подошла к окну и выглянула во внутренний двор, утопавший в буйной весенней зелени.

Ей больше нечего здесь делать.

Она вышла из кабинета и направилась вниз по лестнице. Навстречу ей уже поднималась Войнова, и они почти столкнулись, оказавшись лицом к лицу. Войнова была выше Ванды. Платье без рукавов оголяло гладкие, белые плечи, а под мышкой Ванда заметила предательское пятнышко пота. От Войновой исходил сильный, терпкий запах. Но не духов — чего-то необъяснимого, перед которым трудно было устоять.

— Мне нужно идти, — сказала Ванда.

— Я вас провожу, — ответила Войнова, но не сдвинулась с места.

Ванда и не заметила, как маленькие губы Войновой страстно впились в ее губы, лишь ощутила на языке жгучий, горько-сладкий вкус выпитого кофе…