Обычная история

Глава 1

Кэт

Вот и все. От свободы меня отделяют лишь высокие давно проржавевшие ворота на въезде в зону. Надсадно ухнув, давно никем не смазываемый механизм приходит в движение. Одна из створок с грохотом отползает в сторону, пропуская в увеличивающуюся на глазах щель слепящий полуденный свет. Я рефлекторно зажмуриваюсь, не спеша шагнуть за… Волнение теснит грудь, пульсирует где-то под ребрами, проступает на висках тонкой пленкой испарины. Мне нужно немного времени, чтобы отдышаться — вот почему я беру эту паузу. И мне совершенно пофиг, если вдруг вертухаев вспенит моя медлительность. Им меня уже не достать. Я свободна! Эмоций столько, что хочется орать во все горло. Выкусите, суки!

В пропорции ровно напополам во мне плещутся счастье и злость. Но если счастье в моем случае — эмоция вполне понятная, то злость… Не знаю, наверное, я пока просто не готова с ней расстаться, ведь очень долгое время лишь она давала мне силы жить.

Сейчас в это сложно поверить, но еще каких-то пару недель назад я и мечтать не могла о том, что так скоро отсюда выберусь. Реутов куда только не обращался, но все напрасно. Я так влетела, что даже обширные связи мужа не смогли нам помочь.

Пока я топчусь на месте, ворота открываются во всю ширь. Механизм останавливается с тихим, резким щелчком. Именно этот звук возвращает меня в реальность. Я открываю глаза и решительно выхожу за ворота. А там вроде все то же солнце в камуфляжной сетке прибитых пылью листьев, тот же будто застывший в летнем мареве воздух, и даже запах осыпавшейся с забора краски да скошенной накануне травы. Но все кажется другим. Особенно воздух, да. Дышу, а мне глотку сводит. И поэтому все же вырвавшийся из души вопль выходит каким-то жалким.

Эмоции гнут к земле. Крик выжигает кислород в легких. Не боясь захлебнуться, дышу во всю грудь. На вкус моя свобода — чистый гудрон. Я смеюсь, обхватив обожжённые неласковым дневным солнцем плечи.

Длинные тени, извивающиеся на асфальте, намекают на то, что время идет к обеду. Значит, Реутов уже где-то на подъезде. Он терпеть не может опаздывать, да и момент совсем не располагает к этому.

Отхожу от ворот подальше и, приложив ладонь козырьком ко лбу, пристально вглядываюсь в линию горизонта. Вдоль дороги в праздничной блестящей обмотке тянутся трубы теплотрассы. И свечки тополей почти как кипарисы в Тоскане… Надо же. Здесь, наверное, не слышали, что тополя — зло, аллерген жуткий. И только потому их еще не вырубили подчистую, как в больших городах.

Непонятно откуда взявшийся порыв ветра поднимает прибившиеся к бордюрам ошметки пуха и, что есть силы, швыряет в лицо. Стою, отфыркиваюсь, и потому упускаю момент, когда на горизонте появляется машина мужа. С такого расстояния огромный внедорожник кажется маленьким, словно муравей. Поправив на плече лямку рюкзака, задираю руки вверх и скачу, как припадочная. Я здесь, Реутов! Чтоб ты сдох, я здесь!

Бывалые тетки мне говорили, что он ни за что меня не дождется.

Это бабы, что бы там ни случилось, будут героически ждать «своего» в девяноста процентах случаев, да передачки таскать в надежде, что кто-то оценит их подвиг. Мужики же мыслят практично. И по большому счету, так оно и есть, да…

Просто мой Реутов не такой.

Испортил бабонькам всю статистику и, как ни в чем не бывало, останавливается в сантиметре от моих танцующих ног. Через лобовое стекло одаривает улыбкой на миллион долларов. Вот же гад! Несмотря ни на что такой самоуверенный, блин, водитель! Мое сердце сейчас просто лопнет от невозможной сумасшедшей любви…

Когда мне огласили приговор, когда я услышала эту совершенно невозможную как будто цифру — десять лет, думала, что умру. Не потому что моя молодость пройдет за решеткой, не потому даже, что без матери останется моя дочь. А потому что меня разлучат с ним! Более жестокого наказания для меня не существовало.

Кстати, о дочери… Все так же пританцовывая, вытягиваю шею как раз в тот момент, когда дверь открывается, и нога в дорогом ботинке уверенно становится на пыльную, усыпанную мелким щебнем землю.

— Не выглядывай, я ее не стал брать, — его первые слова.

— Ну, и правильно! Устала бы в дороге, — покладисто соглашаюсь я, а потом, все же не выдержав, с визгом бросаюсь ему на шею.

Боже мой. Боже мой. Боже мой.

Десять лет светило ведь! Но обошлось тремя. По сравнению с десятью, три, конечно же, капля в море. Но как же долго они тянулись! Сколько всего мне довелось пережить за это страшное время! Сколько слез пролить, адаптируясь даже не к собачьей тюремной жизни, а тупо к своему существованию без него. Как нелегко было найти мотивацию, чтобы просто не выпилиться, как хотелось. Я же в самом деле была уверена, что мне придется мотать десятку. Ну, ладно, при совсем уж идеальных раскладах — лет семь. Но даже с учетом УДО — овердохрена, думаю, тут вряд ли кто со мной станет спорить.

И я так для себя решила — Реутов никогда не узнает, как меня переломала отсидка. Ни за что, даже под пытками, я ему не сознаюсь, как без него подыхала. Как смертельно тосковала по Сашке и по нашему дому, как мне не хватало ребят из айти-тусовки и новых вызовов.

Было и было, что мужика расстраивать?

Тем более если я и сейчас заплатила бы абсолютно любую цену, чтобы у него все было хорошо. И тут как будто вообще неважно, что вместо трех условно, на которые я подписалась, пересев с пассажирского сиденья за руль, когда Реутов на своем Аутлендере снес выбежавшего на скоростное шоссе грибника, я получила десять. В конце концов, будучи в шоке, он действительно напрочь забыл о припрятанном в бардачке паковане дури. А вот прибывшие к месту ДТП менты тачку обыскать не забыли. И к одной почти невинной статье добавилась еще одна — пожирнее. Так все и получилось. Обычная история. В зоне половина баб оказывается вот так. Тут я вообще не первооткрыватель.

— Какой же ты! — шепчу, повиснув на нем макакой.

— Какой? — криво ухмыляется Реутов.

Я не знаю, нормально ли то, что мы с ним обсуждаем какую-то ерунду, а не, например, сосемся до крови, как хочется, поэтому просто не тороплю события. Откидываюсь в руках мужа и с широкой от уха до уха улыбкой сознаюсь, как на духу:

— Охуенный! С каждой нашей встречей все лучше и лучше. Так и не скажешь, что…. Слушай, Реутов, а сколько тебе? Уже сорок стукнуло?

Зачем-то делаю вид, что не помню. Хотя о его юбилее я не забывала ни на секунду. И готовилась к нему не один месяц, мастеря подарок своими руками. Это, наверное, жалко звучит, да? Но ведь за решеткой не так много возможностей. Наши тетки кто чем в свободное время увлекались. Кто бисер плел, кто вышивал крестиком, кто вязал. Я же после работы на швейном производстве на иголки смотреть не могла без дрожи. Поэтому просто раскрасила для мужа картину по номерам. С моей стороны это был настоящий подвиг, учитывая, что ни терпения, ни таланта к рисованию у меня отродясь не было. Реутов об этом прекрасно знал и потому мой подарок наверняка оценил по достоинству.

Интересно, куда он повесил картину-то? Я умру от смеха, если возле подлинника какого-нибудь голландца. Специально заведу соцсети, чтобы сфоткать и выставить это чудо в сториз. Похвастаться!

Нет, и все-таки какой же бред лезет в голову, когда не хочешь думать о том, почему он до сих пор держится так отстранённо.

— Ну что ты смотришь? Некрасивая? Так погоди. Сейчас вернемся, я почищу перышки, и буду даже лучше прежнего.

Реутов, криво улыбаясь, кивает. Открывает передо мной дверь. Он у меня тот еще интеллигент. Карьера дипломата обязывает. Я на это и клюнула, когда увидела его в первый раз. Дело было в страшно пафосном клубе. И, наверное, поэтому вечерок выдался донельзя тухлым. Я сидела, откровенно скучая, водила глазами по залу. Мне тогда девятнадцать только стукнуло, Реутову — тридцать четыре. Я — оторва. Он — сотрудник МИДа. Костюм, часы, внешка и такая уже по-настоящему мужская степенность, которая на контрасте с распиздяйством окружающих меня парней просто не могла не обратить на себя внимания. О чем я вообще не думала в тот момент, так о том, насколько Витя заряженный. Сама я не бедствовала, да и у моих собратьев по разуму бабла было сколько хочешь — айтишники всегда хорошо зарабатывали. Так что клюнула я исключительно на Реутовскую породу. И решила — он будет моим. Самоуверенно? Не без этого. Но я тогда и была такой. Думала, нагну этот мир и во всех, каких только захочу, позах выебу. Неудивительно, да, что я к нему подошла первой?

— Привет. — Плюхнулась на диван рядом. — Я Кэт.

Улыбаюсь и, вспомнив, как Реутов меня отшил, нарочито беззаботно откидываюсь в кресле. Как же здесь правильно пахнет! Хорошей выделки кожей, его обжигающе-свежим парфюмом. Бла-го-по-луч-ной жизнью. К которую и я вернулась. Кайф.

Рядом хлопает дверь. Реутов садится за руль. Его запаха становится больше.

— Пристегнись.

Тянусь за ремнем, а сама носом веду у подмышки. Муженек мой пахнет как чистый секс. А я, определенно, не так приятно. Может, все дело в этом? Он поэтому ко мне не полез? Боже, а я-то боялась, как бы Реутов меня прямо у ворот не разложил. Зря, выходит, все зря… Ну да ладно. Как-то я забыла, что мой мужик всегда был благоразумным товарищем.

— Угадай, что я вспоминала, пока тебя ждала? Нашу первую встречу! Как ты меня красиво послал, а? Я даже не представляла, что это можно сделать так вежливо! — смеюсь. — Думала, что прикалываешься. Улыбалась, сидела, дурочка. А ты так демонстративно презрительно вздернул бровь и заявил, что можешь повторить свою просьбу еще на пяти языках, на случай, если у меня есть какие-то проблемы с русским. Ну не гад? Я тогда в тебя и влюбилась.

Почему-то не решаясь на Реутова посмотреть, перевожу взгляд на его руки. За эти годы многое успело стереться из памяти. Но вот ведь… На его руках я помню каждую складочку. Сейчас Виктор явно напряжен. Пальцы с такой силой вжимаются в оплётку руля, что аж побелели. Что-то екает внутри. Что-то тоненько ноет…

— Слушай, а давай я поведу, м-м-м?

— Сейчас?

— Ага! Хочу проверить, не разучилась ли! — смеюсь и сама понимаю, что сильно борщу с неискренностью. Но ведь не я виновата в том, что он не хочет обсуждать более важные темы. Например, нашу дочь. Залетела я почти сразу же. Потому что в постели со мной благоразумие Реутову все же отказывало. И понимание этого делало меня необъяснимо счастливой, несмотря на последствия. Как вы понимаете, беременеть в девятнадцать я не планировала.

— Слушай, Кэт, я не уверен, можно ли… В твоих бумажках о помиловании никакой конкретики. Запрет на управление у тебя на пять лет. Они еще не вышли. Давай не будем испытывать судьбу.

— Ты прав, — сникаю я, но все равно стараюсь держать лицо. Еще чуть-чуть, и рожа от широты улыбки треснет.

Ладно. Может, я как-то не так пахну. Даже скорее всего. Да и выгляжу, что скрывать, тоже не лучшим образом. Но блин, он же не дурак, понимает, что я не на Балийском ретрите чиллила. И именно потому сейчас мне далеко до той холеной телки, которую он знал. У меня даже гребаная седина проступила! И еще так чудно — длинной прядью как раз у лица. Но обидно. Я ему это точно припомню, когда чуток пообвыкнусь. А пока, затолкав обиду подальше, лучше просто не подавать вида, как больно.

— Как Сашка? Неразговорчивой совсем стала. Что там? Очередной кризис скольки-то там лет? Боюсь с ней встречи страшно… — признаюсь вдруг. — Смотри, как руки дрожат!

Выставляю перед собой ладонь. И тут же прячу, потому что да… Руки мои тоже неухоженные. Такая мелочь, казалось бы, но боже, не хочу, чтобы он видел меня такой!

— Сейчас обниму ее, и все тут же наладится, — убеждаю себя. Реутов же молчит. И тем хуже оттого, что это «сейчас» случится еще нескоро. Ехать нам как минимум часов пять. Но это и не предел. Бытует такая садистская практика — этапировать осужденных подальше от дома. Чтобы ни родные лишний раз не приехали, ни адвокат, если ты благополучен настолько, что он у тебя имеется в принципе. Добродетель милосердия почему-то не распространяется на осужденных. Приговор делает тебя парией. Вот вроде бы понятная истина — лишение свободы и есть наказание за преступление, так? Но не-е-ет. Раз уж суд решил, что ты оступился, то страдать тебе придется по полной. Если есть шанс сделать твое пребывание в местах не столь отдаленных хуже — редко кто этот шанс упустит. А если пожалуешься на условия содержания, максимум, что тебя ждет — небрежная отповедь: «А не надо было туда попадать!».

От сумы и от тюрьмы не зарекайтесь, говорите? Ха… Ничему жизнь людей не учит.

Из мыслей меня выдергивает мягкий толчок, с которым машина Реутова тормозит, съехав на обочину.

То, что ощущалось легким еканьем внутри, перерастает в неприятное сосущее чувство чуть пониже солнечного сплетения.

— Кэт, я должен тебе кое-что сказать.

— Ну, так скажи, Реутов. Да поедем. Я скучала. Не хочу терять ни минуты больше. Она уже, наверное, совсем большая…

— Послушай, все так быстро завертелось, что я не успел ее даже предупредить, — хмурится муж.

— Ты обалдел, Реутов?! И что теперь? Я вот так, как снег на голову, домой нагряну? Чем ты только думал? — округляю глаза.

— Не надо как снег на голову. Я как раз это и хотел с тобой обсудить.

Ничего не понимаю. Или, напротив, понимаю так много, что просто не могу это принять. Не так сразу, ладно? Сразу я вряд ли вынесу…

На остатках запала храбрюсь:

— И что ты предлагаешь? В гостиницу я не поеду, так и знай. Мне вообще надо в контору явиться, меня же не просто так отпустили. Прохлаждаться никто не даст… Черт, где-то были же документы, — не глядя на мужа, открываю рюкзак с нехитрыми пожитками. Свое барахло из тюрьмы я забирать не стала. Хорошие вещи раздала девочкам, всякий хлам — выбросила. Мне на воле на кой напоминание о той жизни?

— Постой, — Реутов отпускает руль и берет меня за руку. — Кэт, кое-что изменилось. Ч-черт. Прости, ты… Должна знать, что я кое-кого встретил. Все серьезно, мы живем вместе. Сашке Ника нравится… Она ей как мать.

Он все говорит, и говорит. Я головой качаю и, не в силах поверить тому, что слышу, продолжаю улыбаться, как законченная идиотка. Слушаю его, слышу. И не мо-гу поверить своим ушам. Разве такое могло со мной случиться? Разве Реутов мог так с нами поступить? Мой… мой Реутов.

— Постой, Вить… Постой, пожалуйста. Я сейчас не поняла. Ты что… Ты меня бросаешь?