Островитяне

Почитатели

Эти голубые бусы ровно через двести шестьдесят три года будут лежать на каменном престоле только что построенной небольшой базилики. В церкви служат епископ и трое пресвитеров, больше и не поместится вокруг престола, а двери растворены — на дворе больше молящихся, чем внутри. Кто же из верных не придет на освящение храма? Первого на Острове храма. Прямо в дверях стоит пожилой диакон — он читает свои молитвы, обводя собравшихся десницей, собирая их воедино. Всех не вместят стены, но вместят Божьи длани.

Литургия течет радостно и легко. Епископ и пресвитеры поочередно подают возгласы, отвечает весь народ — может быть, не очень стройно, но громогласно. И даже осеннее небо дарит им солнце после вчерашних проливных дождей — от промокшей земли идет пар, и расщебетался где-то неподалеку запоздалый дрозд. Хвалит Господа, словно весна на дворе — да и не весна ли настала для всей церкви?

Евангелие читает пресвитер Марк, младший из всех, стоя прямо в раскрытых дверях, чтобы слышали все. Это ему теперь служить в базилике, остальные — желанные гости на его торжестве. И главный, конечно, епископ Адриан с материка. Ему и произносить наставительное слово для верных.

Он седовлас, лицо рассекает страшный шрам, левого глаза нет. Но вид его не страшен — он величав. Шрамы только украшают воина. Он выходит на порог, в руке его — те самые голубые бусы. Все глаза обращены на него.

— Рад приветствовать вас, островитяне! — голос у Адриана громкий и юный, и взгляд такой же, — и безмерно рад совершать евхаристию вместе с пресвитером вашим Марком, диаконом Юстом, вместе с каждым из вас, вместе с верными посланцами материковых церквей, пресвитерами Марином и Альбом. В первый раз мы будем служить с вами в Божьем и вашем храме. Не в чьем-то доме, не в укрытии на дальнем холме, не в крипте, вырытой в лесу. Есть теперь на Острове храм Божий — но Церковь Божия, невеста Христова, была, знаю, и раньше.

Мы будем сейчас совершать благодарение Богу за каждый наш вздох, за вечность, которую Он нам обещал, и за храм как залог Его благодати. Сам по себе каждый из нас — грешник, и ждала бы нас верная погибель, если бы Он не призвал нас к Себе, не омыл нас кровью Возлюбленного Сына от наших грехов, не даровал благодать Святого Духа, не собрал, как пшеницу в житницу Свою. Благодарим Его за это!

— Благодарим! Аминь! — шелестит народ, не отрывая глаз от епископа.

— Но возблагодарим и тех людей, без кого не собрались бы мы здесь сегодня. И первым назову благочестивейшего и боголюбезнейшего кесаря Константина — по его воле наслаждается Церковь вот уже который год миром и покоем, он оградил нас от хищных волков, чьи зубы, как вы знаете, терзали и мое тело. Но благодарю Господа моего, что удостоился носить на теле знаки милости Его и что, исторгнув мой глаз, не могли волки исторгнуть образ Господень из сердца.

— Святой! — кричит в толпе чей-то восторженный голос.

— Свят Господь. И святы верные Ему как народ Его. Возблагодарим и ктитора храма сего, благоверного проконсула нашей провинции, и всех, кто потрудился над его строительством и украшением.

Но более всех возблагодарим и прославим тех, кто отдал свою земную жизнь ради жизни вечной, от кого приняли мы нашу веру, кто претерпел все до конца и потому может помочь своим небесным заступничеством и нам, кто еще не прибыл к тихой и беспечальной гавани.

— Святая Суламифь! — кричат в народе.

— И среди первых помянем святую Суламифь, а по-гречески Ирину, принесшую огонь веры на этот Остров. — Епископ воздевает бусы над головами людей. — Вы и сами знаете историю ее жизни. Не удостоились мы пока обрести ее тело, чтобы почтить его и совершать над ним евхаристию, ибо кровь мучеников есть семя Церкви. Но остались бусы, хранящие тепло ее пальцев — их перебирала она, читая молитвы. И пусть свои святыни и мощи хранятся в Риме и Александрии, в Антиохии или в том новом городе, который строит на берегах Босфора благочестивый Константин, — есть своя святыня и у вашего Острова. Есть у него своя небесная покровительница, совершившая апостольский труд и принявшая из рук Отца, я уверен, венец, равный апостольскому.

Родилась она в Святой Земле и неустанно подвизалась в благочестии и любви к ближнему. В Нероново гонение она была сослана на этот Остров, но и это содействовало Церкви ко благу: она несла Слово Божье жителям этой земли. Нечестивый центурион, стоявший здесь со своим войском, принуждал ее отречься от веры. Он действовал и лаской, и уговорами, обещая, что освободит ее и осыплет милостями, если она принесет жертвы языческим богам, а когда увидел, что она непреклонна, повелел ее бичевать. Много было нанесено ей ударов, но блаженная лишь благодарила Бога, а раны ее немедленно затягивались. И так она обратила к Богу сердца многих островитян.

Наконец, подвергнув ее самым страшным пыткам, о которых не подобает и говорить, мучитель низверг ее связанной в море. Он думал остановить тем самым распространение нашей веры — но лишь содействовал ей. Так на Острове возникла община христиан, так на небе появилась у нее заступница и молитвенница. Ваши деды, ваши отцы собирались тайком, а многие были преследуемы за свою веру и даже убиваемы, как и святая Суламифь. Все мы вынесли, все претерпели, и сегодня перед нами открыт широкий путь. Христианство более не гонимо.

Будем же помнить об этом подвиге. Будем неустанно благодарить Бога, Его святых и земные власти за мир и покой, которым мы наслаждаемся. И будем, дорогие братья и сестры, помнить, что гонения могут по грехам нашим и вернуться.

— Не дай Боже! — крикнули в толпе.

— Могут, братья. Будем мужественны и боголюбивы, как эта святая, чье имя означает «мир». Будем терпеливы в скорбях и милосердны ко врагам, какой была и она. Будем едины и верны в любви Бога Отца, в жертвенной крови Сына и в благодати Святого Духа! И да пребудут с нами молитвы святой Суламифи.

— Аминь!

Горы, кажется, дрогнут от этого могучего выдоха сотни голосов. А епископ разворачивается и заходит внутрь храма, совершать таинство.

— Отче! — кричит женщина из толпы, — дай к ним прикоснуться! Я три году молю святую, да пошлет мне чадо!

Епископ не слышит или делает вид. Он священнодействует. А той женщине объясняют подруги: сейчас не время. Она согласна подождать, после трех-то лет. Теперь Суламифь обязательно исполнит ее просьбу — сам епископ с материка держал ее бусы!

Пресвитер Марк жадно глядит на уверенные руки Адриана (три пальца на левой руке искривлены — это память о том же, о чем и шрам на лице). Марку редко доводилось бывать в базиликах, да и то самых маленьких, он совершал евхаристию в собственном доме или в других домах. А когда народу становилось много (и ведь число верных росло год от года!) — под открытым небом, на том самом холме, где, по преданиям, претерпевала мучения святая Суламифь. И вот теперь у них есть базилика — царский дворец для Христа, и ничего, что совсем небольшой.

Но как правильно совершать служение во дворце, он не знает. Надо все запомнить: как епископ возносит чашу, как преломляет хлеб. Чаша велика, и хлеба много — ведь и народ собрался со всех концов Острова. Но перед тем, как начать причащение верных, епископ тихо говорит ему:

— Марк, встань в дверях и следи, чтобы никто не унес Тела Христова с собой.

— Зачем? — удивляется тот, — неужели кто-то не станет его есть?

— Я такое видел, — отвечает епископ, — среди них много вчерашних язычников. Они могут взять святыню для своих родных, а я даже слышал, как Тело давали больной корове. Встань там вместе с моим диаконом. Следите, чтобы все съедали все прямо здесь, ни крошки вне храма.

Марк ошарашенно кивает головой. Неужели такое может быть? Святыню — корове?! Но, значит, бывает…

Он и гонений не застал, не то что епископ. Только отец ему рассказывал, как уводили деда, еще при Диоклетиане. Деда и еще троих островитян. Тогда всем велели приносить жертвы перед статуей императора. Деду предлагали исполнить пустой обряд, отречься не требовали. Потом предложили даже не возливать вина, а просто прикоснуться к чаше, из которой потом кто-то другой прольет пьяную влагу в честь гения императора. Но тот отказался — как трогать бесовскую чашу тому, кто пьет из Христовой?

Их увели, двое потом вернулись. В том числе дед. И он никогда не рассказывал, что делали с ним на берегу, отрекся ли он. Но к Христовой чаше три года потом не подходил, часто молился в уединении. Видимо, все же отрекся — а может быть, просто промолчал в ответ на прямой вопрос. Тем, кто его уводил, тоже было не интересно мучать простых земледельцев, были дела поинтереснее. Они не слишком старались.

А теперь все закончилось. Свобода и мир.

И не зря Адриана называют Максимом — величайшим. Он всегда оставался самим собой, все претерпел, всех обедил — и прежде всего свою собственную слабость. Нет по всей Южной Далмации никого величавей — ему и быть епископом.

Островитяне подходят по одному, принимают из рук епископа частицу хлеба, таинственно ставшего Телом, затем берут в руки чашу с Кровью-вином и делают по небольшому глотку. Лица светлы и спокойны.

— Понемногу отпивайте, — беспокоится один только Марк, — а то тем, кто сзади, не хватит.

И вдруг на самом пороге он хватает за руку немолодую женщину с опущенной головой:

— Кто ты? Почему я тебя не знаю?

— Эвника, дочь Ксанфа…

— Ты крещена ли?

— Что?

— Крещена ли ты? Я не видел тебя прежде в нашем собрании.

— Я… с другого конца Острова…

— Так ты не крещена?!

— Прости, господин…

— Эвника! — медь звенит в его голосе. — Разве ты не слышала? Некрещеные должны оставить наше собрание сразу после проповеди! Здесь только верные! Приходи ко мне завтра — я преподам тебе основы веры. Начнешь учиться. И к Пасхе, Богу содействующу, ты примешь святое крещение. До тех пор ты не должна даже видеть евхаристии…

Эвника недовольно отходит в сторону. Развели тут, понимаешь… Вон хромая Сильвестра приняла этот их волшебный хлебец — а ей не достанется, что ли? Великие боги! Сильвестра чем ее лучше? Уж и посмотреть, говорят, нельзя… Ох, не к добру приехал этот их жрец одноглазый. Теперь мальчишка Марк совсем зазнается. Ну и что, что за них теперь кесарь, вот подождем, будет ли следующий им помогать, а нынешний-то больно уж стар, да и далеко он…

Она не замечает, что ворчит вслух. Но служба уже закончена, епископ благословляет народ.

— Христиане! — визгливый голос вырывается из толпы, — христиане, все на мыс!

— Какой мыс? — епископ недоуменно спрашивает Марка.

— Да уж не тот ли… — в замешательстве отвечает он.

— Все на мыс! Нептуна на слом! Нептуна на слом! — снова вопит тот самый, кто кричал епископу «святой». И все становится понятным.

На ближнем мысу стоит небольшой жертвенник Нептуну, он же Посейдон, а иллирийское его имя все давно забыли. Сейчас он уже почти заброшен, но Марк помнит, как в его детстве мало кто из рыбаков и мореходов не приходил к нему хоть раз в месяц попросить удачи в ловле, попутного ветра и доброй погоды.

— Нептуна на слом! Разрушим капище!

— Стойте! — грозный голос епископа Адриана Величайшего перекрывает зарождающийся рев толпы, — христиане, не смейте насильничать!

Толпа ахает.

— Так Нептун же бес? — спрашивает кто-то из толпы.

— Боги язычников суть бесы, — соглашается епископ, — и потому язычники творят насилие и ненавидят нас. Мы можем ответить только любовью.

— Долой жрецов! — кричит в толпе уже другой голос, — выгнать их с Острова! Кто не чтит святую Ирину, тому здесь не место!

— Христиане! — епископ гремит, — бич палача-язычника вырвал мне глаз — вырвите теперь вы другой прежде, чем будете гнать и преследовать неверных! Да не увижу я до конца моих дней, как верные, вкусив Плоти Христовой, рвут чужую плоть! Как причастившиеся святыне прибегают к насилию! Как овцы стада Христова отращивают волчьи зубы! Да не будет! Кто пойдет громить языческий алтарь — убей сначала меня.

— Ну уж, — охают в толпе.

— Владыка, прости! — не унимается тот, крикливый, — прости и благослови! Отпусти мне мой грех!

Епископ широким, размашистым жестом благословляет толпу:

— На мир и любовь благословляю вас. Мир — это имя святой покровительницы вашей, и Божья любовь всегда с нами. Мир и любовь суть ваше оружие, а вера — доспех. Сими воительствуйте.

И, повернувшись к Марку, говорит тихонько:

— Тяжело тебе будет с ними.

— Я уж понял, — соглашается тот, — а теперь, господин мой Адриан, и вы, собратья, разделите нашу скромную трапезу. Может быть, немного козьего сыра с приправами и немного подогретого вина и покажутся вам скромными, как трапеза самой Суламифи. Но мы со всем радушием угостим вас.

— Ну уж, ну уж, — смеется епископ, — небось, и козленка закололи? Да, поди, не одного? С вечера по всей деревне пахнет готовкой.

— Ия, — добавляет Марк, — только теперь по-настоящему понял, почему тебя называют Величайшим. Только теперь. После Нептуна.

Народ слышит, он доволен. Праздничный обед — это намного лучше, чем разгром чужого жертвенника. Да и неизвестно ведь, как оно еще потом обернется, не накажут ли…

И даже тот, самый нетерпеливый, не спорит. Не велено трогать Нептуна — он не будет. Пока не будет. Но можно, к примеру, подпустить петуха в дом соседа-язычника, у него до сих пор почитают и ларов, и даже верховным богам приносят жертвы. Только осторожно надо, чтобы вся деревня не сгорела. А прибудут на Остров люди кесаря — ведь прибудут они рано или поздно! — рассказать им про жертвенник. И про рощу священную, и про хороводы, какие девушки водят по весне, просят у озерных нимф парней не портить и мужской силы у них не красть, да забавляют лесных старушек, чтобы те соткали им девичье счастье. Хороши, по правде сказать, те хороводы, хоть и игрища суть бесовские. И про многое другое…

А епископа слушать положено, да. Не велел он жертвенник трогать — мы и не будем.

Адриатика вечно пахнет ветром и травами, солью и солнцем. Плодовитая осень сменяется дождливой зимой, а потом придут соловьиные трели весны, и кажется, что ничего нового не бывает под солнцем. Но рассеивается над Адриатикой языческая тьма, восходит над ней Солнце Правды, и море возвращает своих мертвецов прославленными святыми. Своему Творцу приносит Адриатика спелые плоды, собирает Он урожай на ее нивах, и сок ее гроздьев становится Кровью Христовой. И Южная Далмация, прекрасная, как невеста, встречает вечного своего Жениха.