Островитяне

Варвары

Через пятьсот сорок два года в эти самые двери (стены сохранятся, а дверное полотно, конечно, будет совсем другим) войдут Ратобор и Гремислав, сыновья Велемира, во главе своей ватаги. Двери окажутся незапертыми — к чему и запирать, если варвары все равно вышибут их или подожгут все здание? Чем меньше сопротивляешься варварам, тем меньше приходится восстанавливать после их ухода. Если, конечно, они уйдут — и если будет кому восстанавливать.

Ратобор постарше, в его бороде появилась ранняя проседь, а в русых кудрях Гремислава ее не сразу и заметишь. Ратобор входит первым, он в кожаном доспехе, в его деснице — боевой топор, а щита нет, он не ждет сопротивления. Его походка слегка пружинит, глаза оценивающе смотрят по сторонам: что взять, где искать спрятанное? Гремислав с мечом и в кольчуге тонкой ромейской работы, он слегка пьян — нынче не от крови, а от виноградного вина, которое нравится ему больше меда и с которого он начинает теперь каждый день, когда может достать. За ними — шесть отроков, даже дружиной не назовешь. Этим утром они решили осмотреть Остров, пока большая дружина Велемира готовится на берегу к последнему броску на юг, к самому теплому морю. Впрочем, какой бросок будет для этих молодцев последним — не знают даже их боги.

Они обходят комнату за комнатой, отроки лениво крушат статуэтки и вазы. Им из них не пить, а с собой брать нет смысла — слишком хрупки, разобьются в походе. Остров слишком беден, здесь нечем поживиться. В дальней комнате они находят мужчину, тоже с проседью в бороде, он стоит на коленях перед деревянной доской с изображением девушки — раньше они встречали такие в ромейских святилищах, а иногда и в домах.

Девушка нравится Ратобору: светловолосая, с распахнутыми глазами. На шее — нитка голубых бус.

Обухом топора он приподнимает подбородок ромея, молящегося в своей кумирне.

— Кто?

Ратобор немного говорит на ромейском языке. Гремислав тоже умеет, только ленится, да и зачем, когда все самое главное скажет ромеям его меч, остальное добавит их страх, а толмач, если что останется, докончит.

— Покровительница нашего Острова, — мужчина не смеет подняться с колен, — я прошу ее о защите. Святая Суламифь. Она же Ирина.

— У нее есть имя? Зачем имя картинке?

— Ей посвящена наша церковь, — отвечает тот спокойно и покорно.

— Покажи! — требует Гремислав по-славянски, — в церкви всегда есть чем поживиться.

— Тут все девки такой красава? — расспрашивает Ратобор корявыми греческими словами, не слушая брата. — Хочешь жить, ромей, — поймешь и ответишь.

Мужчина опустил бы голову, но мешает топор, и он опускает глаза.

— Я могу провести вас к церкви. Мученица Суламифь, моли Бога о нас, да избавимся…

— Пошли! — Гремиславу не терпится, он тоже понял речь ромея.

Четверо отроков остаются обшаривать дом, двое идут с братьями — выносить из церкви добычу. Впереди идет ромей, как будто даже и не боится их — шагает по горной тропе над озером, как шагал вчера и позавчера, когда был он свободен. Или никогда не бывают они свободны — всегда рабы своего царя и своего бога?

— Ты жрец? — спрашивает Ратобор.

— Недостойный иерей Евстафий, — кивает тот.

— Смешно имя. Еф-ста… Глупый имя. Ратобор, Гремислав — всем скажи, господа на ваш Остров.

Но ромейский жрец не отвечает.

— Остров у них годный, — размышляет вслух Ратобор.

— С Салоной[24] разве сравнить? — удивляется старший из отроков, он уже почти вровень с братьями, может при них говорить без разрешения, — где дворец этого их вождя, Дика… Диколето…

— Диоклетиана, — подсказывает жрец. Значит, понимает по-славянски. И это правильно, добыча должна знать язык своих хищников.

— Салона — Салоной, а тут спокойнее, — отвечает Ратобор, словно и не замечая дерзости отрока. — На Салону много найдется охотников, и новые еще придут. А тут как бы в стороне, и все есть, и глазам не насытиться, парни. Что за край мы взяли мечом!

— Благодарение богам, — подхватывает отрок.

— И мечам, и стрелам, и топорам! — смеется Гремислав.

Они уже дошли до церкви, ромей снимает с пояса ключ…

А Ратобор, не дожидаясь, расправляет плечи, замахивается — топор обухом врезается в деревянную плоть двери, и раз, и другой. На этом острове не было боя, надо же молодцу размяться — сила застоялась в руках! Ромей с глупым именем отворачивается, но никуда не уходит, ничего не говорит.

Братья скоро выходят из церкви — она маленькая и бедная, брать почти нечего. Так, пара сосудов и еще несколько досок с картинками — они забавны, их удобно вешать на деревья и ставить на камни, чтобы метать в них копья и стрелы для упражнения. А еще можно захватить пару домой, для красоты — только где тот дом? Высоки Карпатские горы и прекрасней здешних, прах их прадеда упокоен в тех горах, а с тех пор никто из их рода и не бывал в Карпатах.

— Спустим с него шкуру, пусть покажет золото, — предлагает Гремислав.

— Ты посмотри на него — нет у него золота, — рассудительно отвечает Ратобор, — бедный глупый Евста. Совсем слабый, сил нет.

Он ведь понимает по-славянски, этот ромей, и пусть слышит. Многие тут уже начали понимать. Да и как нас не поймешь, когда мы пришли? Наша Далмация!

— Тогда принесем его в жертву. Смотри, деревьев полно, хороший костер выйдет. Давно не поили мы богов человечьей кровью. Принесем им щедрый дар!

— Э-э-э, — машет рукой Ратобор, — богам потребно лучшее. Старого больного барана зачем богам резать? А мне, пожалуй, пригодится.

— Зачем, брат?

— Хорошее место. Красивое. Спокойное. Не хочешь пожить тут? — неожиданно отвечает тот.

— Я девок теперь хочу, — смеется Гремислав, — три дня девок у меня не было. Эй, ромей, девки где? Девки?

Это слово он знает и по-ромейски. Но ромей молчит и отрешенно смотрит туда, где неяркое осеннее небо встречается с еще теплым морем.

— Девок в деревне найдем. Сами. Думаешь, он нам добрых покажет? — смеется Ратобор, — он небось и не знает, где у них что. До чего же бессильны их боги, ну прямо как они сами — просто сдаются нам, и все. А ты — девки! Да они тут без яиц, ну как тот, евнух из дворца их вождя-василевса.

— Сила Бога нашего — другая, — отвечает ромей на своем языке. Значит, отлично понял, да оно ему и пристало.

— В чем сила, жрец? — Ратобор смотрит на него удивленно. А потом опять поднимает его подбородок своим топором, но на сей раз острием топора. Один жест отделяет теперь жизнь этого ромея от его смерти.

— Ты увидишь. Я не могу объяснить. Но… мои внуки приведут твоих внуков в этот храм на молитву. Это будет. Или правнуки. Обязательно приведут.

— Бедный, глупый, старый жрец, — Ратобор хохочет в голос, — ты очень, очень смешной. Я оставлю тебя жить, без тебя будет скучнее. Дыши!

Братья поворачиваются и уходят, отроки за ними. Не так уж много и поклажи. Оставленный ромей остается у своего разоренного святилища с выбитой дверью — он садится на камень и смотрит, смотрит на эту грань моря и неба, словно может далматинская осень ему объяснить, за какие такие грехи дано ему видеть разорение и не погибнуть мученической смертью, и почему святая Суламифь, она же Ирина, не сберегла сегодня свой остров от варваров, как берегла его весь прошлый год, и позапрошлый, и прежде того — варвары проходили мимо.

— Знаешь что, — внезапно говорит Ратобор брату, когда они идут к селению, — я тут перезимовать хочу. Останешься со мной?

— Зимова-а-ать? — удивляется тот, — да ты что, нет еще ни снега, ни даже дождя! На юг, на юг идем — там знаешь какие города! Афины, Коринф, сам Цареград! Прибьем свои щиты к его вратам, пограбим, а уж девок там сколько, тебе и не снилось!

— Устал я, брат, — отвечает тот, — в походе с тех пор, как снег с гор сошел. А девки — ну найду я их тут. Думаешь, не хватит?

— А в Коринфе знаешь какие? Помнишь, тот рассказывал, чернявый…

— Да у всех у них вдоль, ни у одной поперек, — смеется Ратобор, — что там перебирать. А тут на доске у него красивая, глянулась мне, наверное, и в деревне — ее внучки. Похожие.

— Брат, да ты всерьез? — Гремислав останавливается посреди тропы, — твое имя Ратобор, что, будешь теперь как этот Фиф-стаф или как его? С твоим именем — на лавке лежать?

— А и полежу до весны, — кивает тот, — и раны, знаешь, болят уже к дождям. Залечу. Тут травы есть. Этот их жрец, может, помажет чем, они на это мастера.

— Ратобор!

— Новое имя возьму, — завершает он разговор, — Радомир. До весны возьму, там посмотрим. Ну и в деревне оставлю пяток Радомировичей…

Двое отроков переглядываются: с которым из братьев? Идти за славой? Греться у очага? Пожалуй, можно пока и остаться, к зиме-то. А уж весной — точно на Коринф…

Этот край пахнет ветром и травами, солью и солнцем. Осень сюда приходит позже, здесь она добрей и ленивей, чем в Карпатах. Но стрелы Перуна[25] осенней порой разят горы и села, а с ними и наши стрелы — страшны гнев богов и ярость воинов ее жителям, отучившимся воевать. И кто не был жаден палящим летом, того ждет сейчас легкая добыча на осколках остывающих островов среди лазоревых волн. А потом мы решим, идти ли нам дальше, искать ли край краше Южной Далмации, обильно политой маслом, кровью и вином, или остаться здесь.