Островитяне

Жаровня. История Луция

На Острове зарядили унылые дожди, и все бы ничего, если бы не борей — северный ветер мог дуть целыми днями, и тяжелые дождевые струи неслись почти параллельно земле. Стоило выйти за порог, и казалось, будто ты только что упал в море — нитки сухой не было на теле.

В двух местах дома протекла крыша, и бессмысленно было ее чинить под леденящим ветром, хлещущим дождем, — нужно было просушить кровлю прежде, чем перекладывать черепицу и мазать ее смолой. А внутренний двор усадьбы и вовсе заливало, как лачугу рыбака во время шторма. Система стоков не справлялась, и не прочистить ее было по такой погоде — пришлось бы снимать полы, пробивать все насквозь.

Вот оно каково, приезжать в усадьбу после десяти лет отсутствия… Двенадцати? Сколько их было? Сколько стоял этот дом в ожидании хозяев, сколько правил им Юст, посылая в Рим скудную прибыль? И не отдохнуть было Марку после батавских походов, не понежиться у огня.

Впрочем, все эти неприятности были сущей ерундой по сравнению с тем, что только что случилось.

В дальней комнате сидели они у жаровни — Марк и его местный гость. Один из немногих на Острове, с кем стоило говорить о боях и походах, кто знал им цену, кто завоевывал для Рима круг земель, кому было можно довериться и кто отчего-то носил непривычное, чуждое имя…

— Десятник Пятого Македонского Луций Габиний!

Тот поднялся, вскинул руку в приветствии — слишком медленно из-за покалеченной ноги, и было видно, что не по легионерской только привычке, а еще и потому, что было радостно стоять десятнику перед центурионом, как в старые добрые времена, когда он был нужнее Риму, чем сейчас.

— Ты нужен мне, Луций, — обыденно начал Марк, — очень нужен.

— Я приложу усилия, Марк!

— В этом доме произошла, по-видимому, кража. Бессмысленная и безжалостная, как бунт батавов. Украдено… золотое всадническое кольцо.

Не говорить же при нем «Спутница»?

— То самое, Марк, которое было на твоей руке в день приезда?

— Именно. Ты заметил на нем изображение?

— Приметил, но не запомнил точно. Девушка, кажется?

— Именно так.

— Необычная работа.

— Вот именно. Поэтому мне трудно понять смысл этой кражи. Любой, кто попадется с этим кольцом, выдаст себя с головой. И переплавить его в кусочек золота тоже будет непросто. Я мог бы понять кражу золотой монеты, но всадническое кольцо? ! Это преступление не только против меня, хозяина дома, — против Рима и вечного порядка вещей.

— Почему ты решил, что это кража?

— Я обнаружил исчезновение кольца этим утром. Я повредил сустав, Филолог уговорил меня снять кольцо и положить в ларарий в атриуме, где его схватить мог всякий — кто, конечно, не страшится мести ларов…

— Ты подозреваешь его?

— Я подозреваю всех. Но никто не сознался, и ни в чьих вещах кольцо найдено не было — только что мы перевернули весь дом. Но я особо и не надеялся. Кольцо, несомненно, спрятали вне дома, и не найти, под каким камнем, в каком древесном дупле. Единственный способ его вернуть — не дать ему уплыть с Острова. А на Острове оно для вора бесполезно.

— Мне тщательно обыскивать всех отплывающих? Но… это невозможно, Марк. На Острове много рыбаков, они каждый день выходят в море.

— Если знаешь, где они могут прятать ценности, — обыщи, если знаешь, кто ворует и скупает краденое, — допроси. Но главная твоя задача, Луций, такая: объявить по Острову: тот, кто вернет мне кольцо целым и невредимым, кто принесет его сюда или укажет точно, где его найти, получит его двойной… нет, тройной его вес чистой золотой монетой и не будет наказан. Если раб — получит свободу. А тот, у кого оно будет найдено, пожалеет, что родился на свет. Если раб — сразу на крест. А и если свободный… если свободный — не лучше.

Далее, обойти всех кузнецов, всех, кто может переплавить кольцо, чтобы оно утратило облик. Предупредить о том же. Всех, кто ведет торговые дела с материком. Кто собирается отплыть надолго. Найти кольцо почти невозможно, но можно сделать так, чтобы о нем донес любой, кто увидит. Объяви это им. Не забудь сказать про свободу или крест.

Луций ударил кулаком в грудь в знак принятия приказа. Но сделал это как бы нехотя, словно приказ был тягостен и глуп. Ах да, их суеверие связано с кем-то, кто умер на кресте и кого они почитают чудотворцем. Поэтому ему неприятно думать о подобном. Что ж, он доверил Луцию поиски самого дорогого — теперь пора узнать его историю.

— И еще одно, Луций. Расскажи мне, как ты стал Симоном. Это ведь иудейское прозвище, не так ли?

— Пожалуй, — согласился тот, — но это долгая история. Ты готов ее выслушать сейчас? Или мне поспешить на поиски кольца?

— Часовая беседа ничего не изменит, — отозвался Марк, — и говори свободно. Нас здесь двое, никто не услышит твоей тайны. И времени у меня сколько угодно.

— У меня тоже, — снова улыбнулся тот, — особенно если подумать о том, что впереди вечность.

— «Вечность» — это просто такое слово. Ты не знаешь даже, где заканчивается круг земель и что лежит за его пределами, а что скажешь о времени, в котором не жил? Хотя мой болтливый греческий друг где-то вычитал, будто Земля — не круг, а шар, но я в это не верю. Как бы тогда на шаре удержались моря? Они бы стекли. Да и кто держит этот шар?

— Тот же, кто и круг, — отозвался Симон, — я простой воин и не могу знать таких вещей. Может быть, прав твой друг, а может, нет, мне нет заботы. Но ты спросил про мое прозвание.

— Да.

— Сперва у меня было другое.

— Я так и думал. Ты же из римского рода.

— Меня звали когда-то Йовином, в честь Юпитера. Еще родители так назвали.

— Прекрасно и по-римски.

— Да, конечно. Но я не могу теперь такое носить. Как не могу, прости, почитать твоих ларов или любых других божеств.

— Я слышал, — рассудительно начал Марк, — что эти суеверные иудеи верят в какого-то ревнивого бога. Ему важно, чтобы они почитали его одного. Наши отеческие боги не потеряют ничего, если мы совершим возлияние Митре или Озирису — в конце концов, было бы грубостью получить те земли, где их почитают, и ничем не воздать им. С древнейших времен наши праотцы в начале любой войны приглашали к себе божеств противника — не потому ли они и завоевали сперва всю Италию, а теперь и без малого весь круг земель? Или шар, или что там есть… Все стоящие божества на нашей стороне, это очевидно.

А вот это иудейское божество, как ты сам видишь, лишило своих поклонников даже того клочка земли, которым они обладали. Да ты не просто видел это — ты участвовал в той войне. Ярко ли горел их храм в Иерусалиме, скажи?

— Говорят, что ярко, — безразлично отозвался Симон, — но меня там не было. Меня тогда уже покалечили.

— Небось, иудеи?

— Мятежники, да, — так же спокойно ответил он, — думаю, они были иудеями. Но я не из их числа, Марк. Я христианин.

— Слышал что-то об этой секте и знаю, что многих ее приверженцев казнил «божественный» Нерон, — Марк отвечал как бы небрежно и безразлично, а положенный титул произнес с нескрываемым сарказмом, — только после всех его, кхм, причуд трудно согласиться с неоспоримостью его решений. И кажется, есть подобные тебе даже среди моих здешних рабов. Но ты, природный римлянин и воин? Зачем тебе это иудейское суеверие? Я не упрекаю тебя, Луций Габиний, ты честно сражался за Рим и пролил кровь. Но как они победили тебя в делах божественных? Как триумф Юпитера Капитолийского над этим иудейским божком лишил тебя почтенного имени?

— Марк, я не слишком искусен в словах.

— Тем лучше. Красивыми словами меня завалит Филолог. Сообщи мне суть.

Луций-Йовин рассказывал об этом дне раз, наверное, сто. Они только что сменили на придорожной заставе своих товарищей из другого десятка. Задача была проста — проверять проходивших. Подозрительных отправляли в центурию, а кто с оружием, тех приканчивали на месте. Хотя кто у них не подозрителен, в этой-то их Иудее? Иудеи тогда еще не поняли, что проиграли эту войну уже тогда, когда они объявили ее Риму, и пытались хоть что-то изменить в начертаниях Судьбы.

Йовин был тогда старшим. Впрочем, какой Йовин — в центурии его звали Косоруким, очень уж ловкий был у него косой удар мечом из-за щита, мало кто из варваров успевал отбить или увернуться. У легионеров свои прозвища — когда ходишь рядом со смертью, негоже ее дразнить пышными именами. Вот и обзываются кто как умеет, вроде как дети, только сами про себя…

На страже стояли Горшок и Крыса, еще двое отдыхали, а Косорукий отошел развести костер — вечера были холодные. Предыдущая смена оставила им обрывки каких-то иудейских свитков на растопку, но папирусов почти не было, один старый пергамен, а такой на растопку не больно-то годится. Уходили смененные товарищи что-то слишком довольные и вроде как при хороших деньгах, только ничего не объяснили. Подозрительно все это было, ох как подозрительно… но Йовин-Косорукий слишком увлекся костром.

Этих он тогда даже не сразу и заметил. Шли какие-то люди с ослом — старик вроде, пара женщин, мальчишка. Он обернулся в их сторону, лишь когда услышал даже не крик, а короткий всхрип — Крыса уже лежал на земле, а Горшку вгонял в горло нож тот, кто сперва казался теткой.

Йовин заорал, хотел подхватить меч и шлем — снял их, пока возился с костром, — но из-за придорожных кустов выскочили еще двое и началась дикая свалка, в которой Косорукий мог бы и победить, если бы не тот удар сзади по голове.

Он выплывал к свету долго и трудно и сперва не мог вспомнить даже, как его зовут. Слова родного — или любого другого языка — не вмещались в разбитой голове. Первое слово, которое выплыло из забытья, было aqua, «вода». Она была холодной, прозрачной и чистой, его поил какой-то незнакомый человек и говорил с ним ласково и просто, как родители в детстве.

А потом он понемногу начал все вспоминать и складывать свою память воедино, как составляют из цветных камушков мозаику. Но что-то не складывалось в голове.

«Вы союзники Рима?» — спросил он, еле ворочая одеревенелым языком, когда тот поил его в следующий раз, и уже не водой, а ароматным куриным бульоном.

«Мы не за Рим и не против него, — усмехнулся тот, — мы ученики Иисуса, а царство Его не от мира сего».

«Почему тогда»… — а больше выговорить он не смог. Не помнил нужных слов, или горло не выталкивало звуки, или сознание так и не могло подняться со дна глубокого колодца, куда провалилось оно на том проклятом перекрестке.

Но Симон — а того чужака звали Симоном — все понял и так. И рассказывал долго и подробно какие-то, сначала казалось, сказки, как шел некий человек из Иерусалима в Иерихон и попал в руки разбойников и как подобрали его, перевязали, ухаживали за ним то ли сам Иисус, то ли Симон, то ли их ученики. А может, все они вместе, но в этот раз раненым лежал у дороги Йовин. И значит, подобрали его.

Симон скоро пропал, пошел по своим делам куда-то дальше. Но с Йовином остались другие. И сила его росла. Дней через десять стал выходить во двор, через месяц попросил отвести его к своим. Но сначала хотел он во всем разобраться…

Иудеи оказались неожиданно сильны, они защищали свою страну, как раненая львица защищает детенышей. Но нет такой силы, которую не сломил бы Рим. А эти странные люди были ни за и ни против, они говорили слово «ближний» там, где иудеи и римляне говорили «наш» или «враг». И суть была в том, что этот их Иисус умер за всех сразу, ему было как-то все равно, он не делил людей на своих и врагов. И только потому остался жить Йовин Косорукий, ну еще и потому, конечно, что кто-то спугнул тех мятежников, не стали они перерезать ему горло, как Горшку. А может, сочли уже дохлым.

Он и правда умер на той дороге, Йовин Косорукий. И когда через два месяца с небольшим, хромая, из последних сил вышел к своим, без оружия и доспехов, и не до конца зажившие раны засочились сукровицей, он уже был другим человеком и имя у него было другое. Но он давал присягу Риму и не собирался ее нарушать.

— Спас меня тогда один этот, — скупо рассказал он, — подобрал на дороге чуть живого после зилотов[38], это которые на нас из-за угла нападали. По голове меня долбанули, без сознания я был. А он выходил. Звали его Симон.

— Иудей?

— Не знаю точно… Но вера у него другая.

— И ты в благодарность принял его имя как свое прозвище?

— Примерно так, Марк. Но все сложнее. Я веру тогда принял.

— Да, — согласился Марк, — долбанули тебя, видно, крепко.

— Ну, в общем, я принял омовение… как они это называют.

— Что-то вроде таинств Диониса?[39] — усмехнулся Марк. — Или Доброй Богини?

— Ну, или Митры, как в легионах, да.

— И меняют имя?

— Нет, меняют жизнь. А имя я сам сменил. Ну как теперь я буду Юпитеровым зваться, если я — не его?

— Благие боги! — воскликнул Марк, — нет, определенно ты пострадал от того удара, Луций. В этом нет позора для ветерана, это почет. А как ты попал обратно к нашим?

— Так выздоровел понемногу. Смог с трудом ходить, сам пришел. Уже крещеным. Разбирались потом долго, что там было на дороге, почему утратил оружие. Ничего, обошлось. Я вот только волновался: мне же вроде нельзя теперь людей убивать. Риму служить можно, в этом греха нет, если честно и никого не обижать. А врагов убивать? Я с Симоном так и не успел о том потолковать.

Но обошлось, сам видишь, какой я теперь. Ветеран. Вот только на постовую службу и гожусь. И удар мой косой знаменитый — с тех пор не было его, удара. Ни разу. Хотя мог бы, конечно, повторить, меня ж за него Косоруким прозвали. Только строй держать трудно с моей-то хромотой да с корявыми пальцами. Не гожусь в центурию. А тут дослуживаю, да. Риму на славу. И Богу моему пою, знаешь, как хорошо поется над морем? Нет никого, только Он и я. Вот благодать!

— Как ты сказал? — Марк рассмеялся, — «благодать»? Еще одно ваше словечко? Его надо омыть подогретым вином. Эйрена, эй!

Она появилась моментально из-за ближней занавеси. Слишком быстро для усердной рабыни. И слишком сияло ее лицо.

— Подойди, — в голосе Марка зазвучала угроза. — Ты подслушивала?

— Нет, господин. Я просто была там, убирала комнату, я не нарочно…

— Но ты слышала?

Она вздохнула.

— Да, господин. Я не знала, что нельзя.

— Я хочу немного подогретого вина, мне и Луцию. И еще я хочу, чтобы ты стерла со своего лица эту дурацкую улыбку. Здесь нет ничего смешного.

— Прости, господин, я не улыбаюсь, я просто радуюсь рассказу моего бра…

Звук хлесткой пощечины оборвал слова, она отшатнулась, едва устояв на ногах, закрыла ладонью пылающую щеку… А ведь она и вправду не улыбалась. Она, кажется, в рабстве разучилась это делать.

— Никогда, запомни, никогда иудейская рабыня не смеет называть братом свободного сына Рима.

— Прости, — прошептала почти беззвучно, давясь слезами.

— А теперь подай вино.

Симон молчал, пока она не вышла из комнаты. Кто же будет спорить с господином о его рабах в их присутствии? Разве не вправе он распоряжаться своим имуществом? Но затем тихо сказал:

— Я не обижен, Марк. У нас принято называть друг друга братьями и сестрами. К тому же она для меня не иудейка, она христианка. Не вини ее.

— Должен прежде всего быть порядок во всем, — отчеканил Марк, — и рабыня должна знать свое место. Ведь ты же помнишь, Луций: крест или свобода. Свобода или крест.

А уж все эти ваши крещения, благодати, все эти ваши чириканья о непонятных и никому не нужных вещах… ты думаешь, для меня заметна разница между вами? И вообще, вы в своем суеверии отрицаете всех остальных богов, как бы вы ни звались между собой: иудеи, христиане… Мы, греки и римляне, сумели договориться меж собой и даже объединили пантеоны, если даже с германцами у нас есть о чем поговорить и кому вместе принести жертву. Но мы как суша — всюду разная и обильная жизнью. Рим — это материк, а все остальные — острова.

А вы, кто верит всего в одного бога, — вы как воды в море, всюду одни и те же, как вас ни называй, текучие и невнятные. Что Тирренское море, что Эгейское, что Адриатика — вода и соль, соль и вода. Ничего больше, как и вокруг этого Острова. Скучно будет нам, воинам, с вами, поклонниками Единого, — никогда не будет у вас ни одной стоящей заварухи.