Островитяне

Спутница. История утраты

Утро, промытое ночным дождем, было ясным до донышка, до хрустального звона, до капель росы на каждой травине и до слез, которым вчера не давала высохнуть ее рука — она, это она утирала его слезинки. Ее рука. Марк плакал впервые с тех пор, как иссякли его глаза на материнских похоронах, — было ему тогда двенадцать лет. Навсегда высохли, думал он. А этой ночью — своими слезами омывал ее боль, ее стыд, как вином и елеем — ее раны. И не мог перестать.

Когда он проснулся, ее не было рядом, но Марк не беспокоился. Мало ли что нужно сделать женщине, — нет, не рабыне, а свободной женщине, которую он отпустил и так навсегда сделал своей, — таким хрустальным и солнечным утром? К тому же рядом, на постели, лежали голубые бусы — она никогда не расставалась с ними, может быть, снимала лишь на ночь. И значит, они несли ему весточку от нее: «я доверяю тебе, я с тобой, твоя постель отныне — моя постель».

Та прошедшая ночь…

Марк с хрустом потянулся на постели — жизнь его оказалась такой же промытой и ясной, как мир вокруг, и стройной, гибкой, сильной, как это выспавшееся тело. А все батавы и легаты, все императоры и форумы были просто разминкой, просто преддверием, просто сном накануне настоящего счастья. Он потерял свою Спутницу много-много лет назад — и вчера нашел ее. И никуда теперь не отпустит.

Ведь все, на самом деле, сложилось очень хорошо, правильно, честно. Он не бросил свой легион — это его бросил император. Он, Марк, честно служил Риму, пока он был Риму нужен. А теперь у него есть целый Остров для счастья, и никто не может его отнять.

— Островитяне, — бормотал спросонья Марк, — мы часто думаем, что мы острова. Но никто из людей не остров. Мы все островитяне.

Марк Аквилий Корвин. Корвин — это значит «Вороний», и уже трудно вспомнить, когда и почему ему дали именно это прозвище. Черные ли волосы, как вороново крыло, или повадкой был на ворона похож, или просто нравилась отцу эта птица. .. Так все и звали. Так и жил хищным вороном. Клевал, рвал когтями. Жил в чужих гнездах.

Он сменит теперь имя. И каким он станет через год-другой на этом острове шалфея, соли и меда? Он будет владыкой своего Острова и назовется… Максимом. Да, Величайшим — никого не будет на Острове важнее, сильнее, главнее него. А остальное неважно. Рим пусть обойдется без него. Он — господин своей жизни. В ней он будет теперь главным.

Да, он даст сам себе новое прозвание, Максим, какое дают только великим победителям — он сумел победить самого себя. А если… а если ей захочется, он, пожалуй, выберет и другое новое имя. Да хоть Симон, на здоровье. Симон — это ведь был человек, который просто решил быть собой, подходит и Марку.

Женитьба… Разумеется, отец ни за что не согласится расторгнуть прежнюю помолвку и принять в невестки Эйрену. Но зачем обязательно связывать себя браком? Никто не воспрепятствует их счастью здесь и сейчас, а тот далекий римский брак… да зачем он, на самом деле, нужен! Сейчас, когда Аквилии близки к опале, никто не будет настаивать на связи с ними. Все как-нибудь устроится с той помолвкой.

И к тому же, вспоминал Марк, если свободная женщина проживет год хозяйкой в его доме, она становится его женой по тому же праву, по которому приобретается в собственность вещь после года открытого и беспрепятственного пользования. И так при желании можно даже не спрашивать отца, поставить потом в известность — надо будет только уточнить у тех, кто разбирается, как все это правильно оформить, начиная с манумиссии[99]. Юст пусть пригласит на Остров какого-нибудь знатока законов.

Впрочем, все это потом. А сейчас — короткая прогулка до берега, купание в холодном и бодрящем море и завтрак, радостный завтрак бесконечного весеннего дня, который ему теперь предстоит прожить вдвоем со своей любимой.

Но еще прежде моря он решил заглянуть в комнату, где она раньше спала вместе с Рыбкой, — вдруг она там. На пороге столкнулся с Рыбкой — та лишь пробормотала привычное «Сальве», опустив глаза. Вот уж не ожидала такого исхода.

— Думаешь, накажу тебя за клевету? — усмехнулся Марк. — Зачем, когда ты сама себя наказала? Где, кстати, та… кого скоро назовешь хозяйкой?

Рыбка вскинула изумленный взгляд и тут же снова опустила.

— Где Эйрена?

— Я… не знаю, господин, она не ночевала здесь.

Да, пожалуй, теперь придется прикупить еще одну рабыню. Кто-то должен заниматься уборкой дома и ухаживать за самой Эйреной. А Рыбку — Рыбку оставим на кухне, готовит она хорошо. И пусть всегда подает Эйрене, это лучшее наказание для наглой вруньи.

Марк вышел в сад, там ковырялся Черенок — самое теперь время для посадок. Даже не сразу заметил господина, пришлось его окликнуть:

— Эй!

Он подбежал, впрочем, не суетливо, склонил голову. Наконец-то выучился рабству.

— Как там в этой вашей книге… про красоту возлюбленной?

— Про Шуламит?

— Да, да. Как?

Он чуточку медлит, не зная, какие строки выбрать к этому случаю. А потом читает нараспев по-гречески:

— Именно так, — нетерпеливо соглашается Марк, — Именно так.

А раб Черенок — левит, сын левита, брат своего брата, правнук Авраама, Исаака и Иакова — левит Элеазар продолжает:

— Как точно и как верно! И там еще было про любовь. Что не залить ее водам многим. И что сильна она, как смерть. Так где же она?

— Кто, господин?

— Та, о ком эти стихи.

Иудей улыбается не губами и не глазами — всем свои обликом, даже натруженные руки прижимает к груди.

— Добрая весть, господин. Какая добрая весть! Нет, я не видел сестры моей Шуламит. Она не заходила нынче в сад.

Марку было бы достаточно развернуться и уйти, но сегодня он даст высказаться и рабу. Ему же не терпится, ему только дай поговорить.

— И что еще?

— Грозна она, как полки под знаменами. Страшна, господин мой, любовь. Страшна и прекрасна. Желаю тебе победы.

— Я уже победил.

— …над собой, мой господин. Ибо прекрасна твоя возлюбленная, как Иерусалим, и ее тоже можно разрушить.

— Хорошие стихи, Лазарь, — отвечает Марк, — ведь твое прежнее имя Лазарь?

— Благодарю, господин. Так и есть.

Марк идет дальше, к морю, улыбается по дороге девчоночкам Стряпухи, которые тащат какую-то раннюю зелень на кухню — верно, в приправы. Надо все-таки спросить, как их зовут.

Он бурно и весело окунается в холодные весенние воды, чтобы смыть, наконец-то смыть всю усталость и грязь прошлой жизни, чтобы утро застало его омытым и обновленным, чтобы пахнуть для нее солью и ранним солнцем, как пахнет сама любовь.

Все, кажется, сохраняется прежним в этом мире — только мир стал иным, прекрасным и юным. Пахнет все так же ветром и травами Адриатика, светлеют и расступаются горы, выше поднимается небо и пригревает почти по-летнему солнце, и Марк счастлив, молод, любим.

Он возвращается к завтраку (подает Рыбка), и перебрасывается шутками с Филологом — глаза у того действительно карие и довольно зоркие. Хотя он прав, тут только слепой не заметит. Только сам Марк — он один и был слеп.

И еще обсуждает с Юстом, какие перемены нужно будет сделать в доме, какую комнату отвести Эйрене, как украсить и обставить. Для этого даже не нужно спрашивать ее саму, она ведь выросла в небогатом доме и не знает, как должна выглядеть настоящая вилла. И к тому же пусть этот подарок будет неожиданностью для нее! Все потребное можно заказать из Эпидавра.

Марк ждет ее еще час, и другой, и третий. Начинает беспокоиться, но никто во всем доме не видел, как и когда она вышла, не знает, куда могла пойти. После полудня отправляет на поиски всех, кто только есть в его доме, и шлет весточку Луцию.

Он ждет ее до вечера, и еще до утра, и выходит на поиски снова, и снова ждет, и назначает награду для того, кто найдет живой или мертвой его любовь. И будет утро, и вечер, и еще утро, и много, много пустых дней. Он ее больше никогда не увидит.

И только море, солнце, ветер и травы будут прежними и прекрасными. Только они.

* * *

Что случилось с Шуламит, с Эйреной, с Суламифью, — так никто никогда и не узнал. Одни говорили, что она бежала с Острова, а вернее, не бежала, а просто оставила его, ведь господин отпустил ее на свободу, хотя и не оформил манумиссию должным юридическим образом. Поговаривали даже, что в этом деле ей помог Луций, но он яростно отрицал свое участие. Зная характер этого честного вояки, нет сомнений, что он говорил правду. Скорее, можно было бы подозревать участие влюбленного в нее Висеволда, или же Лазаря, считавшего ее своей соплеменницей, но не очень понятно, как могли бы они подстроить такое бегство.

Но главный вопрос даже не в том, кто мог бы помочь ей исчезнуть. Никто из нас не остров, и к кому бы она пошла в мире, где каждый кому-то принадлежит: раб — своему господину, вольноотпущенник — своему патрону, варвар — своему племени, а римлянин — Риму? Одинокая девушка на берегу — слишком легкая добыча для многих. И если искать следы Шуламит на материке, то разве что в христианских общинах — только они могли ее приютить, дать ей кров и защиту. Но Алексамен впоследствии утверждал, что ничего не знает о ее исчезновении и очень им опечален.

Другие утверждали, что Шуламит совершила самоубийство, бросилась в море, не вынеся позора и не желая становиться наложницей своего бывшего господина. Но это как-то не в характере нашей героини. Да и не скажешь, чтобы Марк был ей противен или безразличен.

Третьи предлагали совсем простую версию. Был над морем неподалеку от виллы Аквилиев крутой обрыв, и не было на Острове места, где восходы прекрасней. Зимние дожди и бури подтачивали берег, и в ту ночь половина обрыва рухнула в море. Вполне возможно, — говорили, — что Эйрена вышла на берег встретить гимном появление Солнца и стала жертвой несчастного случая.

Были и такие, кто рассказывал, будто ее взяли живьем на небо ангелы, потому что нечего было ей больше делать на Земле. Но это почти то же самое, что сказать: автор книги пытался придумать сюжет, при котором не станет Эйрена любовницей Марка, или не будет Церковь частью империи — но так и не смог. И позвал себе ангелов на помощь. Поэтому оставим ангелов миру, которому они принадлежат.

Наконец, совершенно непонятно, почему оставила Эйрена Марку свои бусы. Кажется, она его все же любила. И бусы были для нее воплощением материнской любви — может быть, она просто хотела подарить их Марку вместо утраченной Спутницы. Или, что еще проще, выходя прогуляться во двор, не захотела беспокоить его, забирать бусы из постели — ведь она думала, что скоро к нему возвратится.

Как бы то ни было, Марк свою Суламифь больше никогда не увидел. И даже если бы он встретил ее, живую, вновь, спустя много лет… Сломать и потом сложить, чтоб половинки совпали через годы, — так поступают лишь с мертвым. Живое всегда зарастает по-своему.

Марк Аквилий Корвин отправился в Рим через два месяца по вызову отца на собственную свадьбу и больше никогда не приезжал на Остров, а после смерти отца продал его за полцены первому же покупателю. Он прожил долгую, хорошую, славную жизнь, дважды был женат, оставил троих сыновей и двух дочерей, но память об этих событиях он сохранил до самого конца своих дней. Он верно служил Риму, а по отношению к новоявленному суеверию христиан проявлял, по мнению многих, недопустимую слабость.

На самом деле он просто бывал всегда справедлив и следил, чтобы никто не был казнен по ложному доносу и чтобы перед казнью обвиненным обязательно предоставляли возможность раскаяться и принести символическую жертву перед алтарем, посвященным гению императора. Говорят даже, он в некоторых случаях позволял сторонникам этой секты лишь заявить о своей готовности принести такую жертву и не требовал исполнить того на деле.

Завершил свою жизнь Марк Аквилий Корвин в Вифинии. Именно по его инициативе проконсул этой провинции Гай Плиний Цецилий Секунд, более известный нам как Плиний Младший, обратился к императору Траяну с вопросом, следует ли разыскивать христиан или лучше заниматься расследованиями лишь в тех несомненных случаях, когда есть формальный донос и от власти требуется действие. Именно Марк постарался вложить в письмо Плиния такую формулировку вопроса, которая подтолкнула бы императора к наиболее мягкому из всех возможных решений. И это ему удалось.

Филолог оставался секретарем Марка, пока не скопил достаточно денег, чтобы купить под старость небольшой домик в окрестностях Афин и пару рабов, которые бы ухаживали за ним.

Юст служил управляющим и при новом хозяине. Лишние рабы из дома Аквилиев были распроданы по окрестным хозяйствам вскоре после отъезда Марка, и в Южной Далмации лет через двадцать христианские общины были повсюду.

А Спутница… Спутница пролежала в заброшенном сорочьем гнезде все то лето, и следующую зиму, и еще одно лето, зацепившись за мелкий сучок. Ее овевали ветра и омывали ливни, но золото, как и любовь, не боится ни воды, ни ветра — ему стоит опасаться только человека. А потом Спутница однажды упала на землю, закатилась под камни, заросла травой, покрылась землей и забвением. Но не исчезла.

Ибо крепка, как смерть, любовь, и смерть крепка, как любовь, и под руку ходят они друг с другом. А покуда мы живы — с нами вера, надежда и любовь, трое их, но превыше прочих, сильнее и страшнее прочих — любовь. Не залить ее водам многим.