Пепел державы

Глава 7

К концу мая к Оке подошли русские рати, кои привели князь Трубецкой и Иван Мстиславский. Реяли над уставленным шатрами берегом стяги и хоругви. Среди ратников одни разговоры — скоро Крыму конец. Тем более что сам царь стоял во главе войска. Другие жаловались, что хозяйство вконец оскудело, холопы от голода мрут, что с трудом сумели и в этот поход собраться.

— Государю виднее как быть! — отвечали молодым старики. — Глядишь, скоро на Крым пойдем.

Но войско не двигалось с места. Иоанн ждал избрания Максимилиана на польский престол. Он не любил ждать. Каждый день с ближними боярами объезжал он широко раскинувшийся русский лагерь. Молвят, Баторий, этот безродный ставленник османов, сумел прорваться в Польшу, сторонники же его с оружием заняли Краков и похитили королевские регалии. Иные молвят, что он уже даже коронован, но Иоанн не верил этому, ведь несколько месяцев назад польские купцы оповестили московских бояр, что Максимилиан избран королем всей знатью. Царь видел в Стефане слабого противника, коему не удержаться на престоле. Пущай, пока жив, возвращается в свой Семиград, под крыло султана!

"Семиградский воевода хочет силой быть правым, на татар, турок и иную великую силу надеется. А нам великая честь и слава стоять на своем за все христианство…". Так царю писал император, называя его "любимым братом". Непременно вместе они сокрушат общих врагов — иного не дано.

Войска стояли на Оке, готовые выступить в Крым, едва Максимилиан войдет в Краков и станет полноправным королем Речи Посполитой. Каждый день приходили странные вести. Молвят, Стефан все больше укрепляет власть, осаждает не покорившиеся ему города.

Время шло, провиант нещадно расходовался большим войском. И уже тогда Иоанн понял, что все идет прахом. Война с Крымом откладывалась, ибо назревала война с Польшей. Раз шляхта не согласилась с условиями Иоанна и его союзников, клялась в верности ставленнику османов, быть войне! Нельзя воевать с Крымом, пока за спиной сильный враг.

Собирали лагерь, возвращались домой ни с чем. Андрею Щелкалову и Афанасию Нагому царь поручил ехать впереди войска, дабы отпустить заточенных в Угличе крымских послов, снабдить дарами да узнать у них, что надобно для заключения союза с ханом.

Другие гонцы отправились к думе с наказом собирать посольство к Максимилиану. Везли они грамоту, скрепленную царской печатью, в коей Иоанн призывал властителя Священной Римской империи поскорее вмешаться в борьбу за власть в Польше и силой оружия отнять ее у Батория.

Иоанну нездоровилось. Его везли в крытом возке, куда он слег, когда понял, что не осталось сил ехать в седле. Возок покачивало на ухабах, пахло целебными травами, курившимися в чашах. Снаружи слышались конское ржание и стук копыт — неотступно следовали свита и стража. Стояла нестерпимая жара, но Иоанна трясло от озноба под меховыми покрывалами и овчиной. Сквозь небольшое оконце возка пробивался луч солнечного света, в коем, кружась, летали едва различимые для глаз частички пыли. Иоанн, истощенный переживаниями, мыслями о войне, изменах и интригах, опустошенный, молча следил за их танцем и вспоминал, как, будучи еще совсем ребенком, он так же наблюдал за ними, когда ездил с матерью на богомолье. И казалось, что он снова невинный отрок, любивший сказки няньки и сладкую тыковку на обед, и что мать рядом, и он чувствует себя защищенным в ее руках. А за окном, как тогда, деревни многолюдные, храмы беленые, тихие зеленые леса и сверкающие на солнце речушки.

— Вот, Ванюша, земля твоя. Ты великий князь, тебе оберегать ее и заботиться о ней. И о люде, что живет на этой земле. Погляди, Ванечка, сколько их, все тебе кланяются! — слышится ему голос матери. И он приподнимается на руках, заглядывает в оконце, ожидая, как тогда, увидеть разодетых в нарядные сарафаны и цветастые платки баб, и мужиков, что, крестясь, кланяются при виде государева возка, да резвых златоглавых ребятишек, что пытаются подобраться ближе, дабы увидеть великого князя Московского, такого же, как они, маленького мальчика…

И вот перед глазами появилась мать, облаченная в саван, холодная, невозмутимая, торжественная — такая, какой он запомнил ее в гробу… Иконка в ее мертвых белых руках…

Следом возникли в памяти хищные, безжалостные глаза бояр, убийц матери, устремленные на него, мальчишку… Едва не вскрикнув, Иоанн вскочил со своего ложа, весь мокрый от пота. Отдышавшись и утерев взмокшее чело, государь взглянул в окно возка.

Деревня, кою увидел Иоанн, была мертва. Чернотой зияли окна полусгнивших согнувшихся изб, у иных домов провалилась крыша. Где раньше была пашня, растет высокая, с человеческий рост, густая трава. Без сил Иоанн снова рухнул в ложе…

Надлежит скорее закончить эту затянувшуюся войну. Но поступиться Ливонией, тем, из-за чего столько лет льется кровь, Иоанн не собирался. На императора он уже почти не надеялся, хотя понимал, что, вероятно, Стефан теперь будет бороться за свою власть крепко. Иоанн с презрением думал о союзнике, все чаще в мыслях своих сравнивал первого государя Европы с трусливым зайцем. Но он не ведал и не мог ведать, что власть монарха в Священной Римской империи слаба и держится на знати, которая отнюдь не собирались разоряться и проливать кровь в далеких османских землях и, уж тем более, в дикой для них Польше. Максимилиана просто не поддержали те, от решения которых зависело очень и очень многое в политике империи.

Еще Иоанн понял, что "царь" Симеон ему больше не нужен. Назревает война с Польшей, надобно было брать власть в свои руки. Об этом надлежало объявить тут же, как только прибудет он в столицу. Молвят, среди знати все больше растет недовольство им, откладывать сие опасно.

Превозмогая слабость и недуг, Иоанн верхом въезжал в Москву. Бояре, духовенство и ликующий люд встречали государя. В народе молвили, что татар побили, другие, что крымский хан испугался государевых ратей и убег в дикие степи свои — слухи ручейками текли по городу, возвеличивая этот пустой, ни к чему не приведший поход.

Встречал царя и Симеон Бекбулатович. Он, как и придворные, испытующе глядел в бледный лик Иоанна, в его провалившиеся в черные круги глаза, замечал, как на осунувшемся лице государя сильно проступили скулы. Иоанн мужественно отстоял долгую службу, кою провел сам митрополит Антоний, но под конец Богдан Вельский и Дмитрий Годунов поддерживали его под руки. Затем устроен был пир для воевод и бояр. Симеон, все еще называясь царем, сидел во главе застолья и по наказу Иоанна жаловал участников похода и благодарил за службу. В это время сам Иоанн в беспамятстве лежал в темных покоях, смежив очи. Лекари суетились над ним, решили пустить кровь. Вельский, ни на шаг не отходивший от государя, наблюдал, как в серебряное блюдо из разреза на руке Иоанна медленно стекала черная и густая, как смола, кровь.

— Никого к нему не пускать! — приказал Вельский стражникам и велел выставить усиленный караул у покоев государя.

Иоанн не дал придворным и подумать о том, что он тяжело болен — уже на следующий день созвана была дума, куда прибыло и высшее духовенство. Симеона здесь не было. Сам государь, разодетый в золотые одежды, возвышался на троне. Бояре, взирая на него, понимающе кивали друг другу — вот и окончилось "царствие" Симеоново.

— В сие тяжелое для державы время вынужден я вновь принять власть в руки свои! — молвил Иоанн твердо, а сам видел, как плывет и качается перед глазами ярко освещенная палата. Пот градом тек из-под шапки, пальцы, дрожа от бессилия, все крепче сжимали резные подлокотники трона.

И дальше кланялись бояре. Славя государя, звонили колокола по всей Москве, была проведена служба, где присутствовали все придворные и семья Иоанна.

Симеона здесь не было, он уже покинул Москву. За день до того Борис Годунов лично принес ему приказ государев — оставить столицу и уезжать в Тверь, где получил он удел. Пышный двор Симеонов, разом потускнев, незаметно уезжал, исчезнув так же внезапно, как и появился тут однажды.

Кончилось двоецарствие. Пришла пора решительных мер.

Для начала Иоанн решил вопрос с церковными землями — митрополит и высшее духовенство настойчиво просили отменить "указы Симеона" и вернуть обителям их вотчины. Царь обещал исполнить сию просьбу и рассылал грамоты по монастырям, где сообщалось, что отобранные "прежним царем" земли возвращаются их владельцам, значительно урезанные.

Вскоре прибыли и послы короля Стефана. Кланяясь сидящему на троне Иоанну, они сообщали, что Баторий стал полноправным правителем Речи Посполитой, что он считает Иоанна своим братом и желает обсудить положение меж двумя державами. Что-то недоброе сверкнуло в глазах государя, двинулась нижняя челюсть. Бояре, сидящие по лавкам, безмолвно переглянулись.

— Верно ли мне доложили, что Стефан взял в жены Анну, сестру покойного короля Сигизмунда? — вопросил Иоанн, пристально глядя на говорившего до этого посла — низкорослого, с длинными усами на дряблом лице. Заметно было его изумление — не ожидал, что в Москве так скоро прознают об этом.

— То верно, — ответил посол и потупил взор, не выдержав взгляда царя. Среди бояр потек шелест тихих разговоров. Многие считали эти слухи ложью — Анна к тому времени была уже старухой, причем бездетной. Видимо, так Стефан решил доказать свое право на польскую корону!

Без объяснений царь покинул палату, задрав бороду и тяжёло опираясь на посох. Послы переглядывались, ждали объяснений, ибо их должны были позвать к царскому столу, а этого не происходило. Оскорбленные, они покинули палату вслед за боярами.

На следующий день послы и ближние бояре государевы провели бесполезные, долгие, пустые переговоры. Иоанна посланники Стефана уже не увидели.

— Государь наш не может именовать вашего "братом", ибо он, князь Семиградский, ровня князьям Трубецким, Мстиславским и иным, а те служат государю. И женитьбой своей на сестре покойного Сигизмунда он никак не доказывает свое право именоваться королем Речи Посполитой, ибо сестра-королева государству не отчич[12]! — заявляли сидевшие по лавкам бояре.

— Кто же, по мнению вашего государя, имеет право на корону? — вопрошали послы.

— Государь ваш по одному колену был нашему братией[13], — со всей серьезностью отвечали бояре. — И так как того роду не осталось, потому королевство Польша и Великое княжество Литовское — вотчины нашего государя. И потому, ежели король ваш хочет, дабы наш государь мирно отказался от своих законных прав, пущай он уступит части Смоленской и Полоцкой земли, что до завоевания нашего находятся в землях ваших.

Послы еще пытались уговорить бояр повлиять на Иоанна, но безуспешно. Было ясно — Стефан пытался оттянуть неизбежное столкновение с московитами до тех пор, пока он окончательно не упрочит свою власть.

Иоанн же, до того старавшийся избегать развития конфликта с Польшей, теперь был настроен решительно. Он знал, что император Максимилиан отправил к нему гонца с грамотой — видимо, настроен бороться со Стефаном! И гонец прибыл скоро и привез грамоту, кою чли перед государем и всей думой — император обещал в скором времени прислать послов для заключения союза в борьбе против Стефана, узурпировавшего корону Речи Посполитой, и весть сию встретили с великим ликованием…

Но никто не знал, что в тот самый миг, когда чли эту грамоту, император Максимилиан уже скончался после долгой борьбы с тяжелой болезнью. Вместе с ним еще до своего рождения погиб союз России и Священной Римской империи.

Новый император, молодой Рудольф, заверял позже царя в своей грамоте, что готов следовать планам отца и бороться против общих врагов. Но Иоанн мало верил ему и оказался прав. Советники молодого императора не дали ему вмешаться в борьбу России и Польши, более того, вскоре к Стефану были отправлены германские послы — имперская знать решила наладить отношения с Речью Посполитой.

Россия, как и ранее, оставалась один на один со своими многочисленными врагами.

В январе люд праздновал Святки. Вопреки болезням, смертям, разорениям и обнищанию русский народ продолжал чтить древние традиции и гулял, как в последний раз. Ряженный во всякую нечисть люд ходил по домам, веселил хозяев песнями и танцами, получая за это съестные подарки. Затаив дыхание, молодые девушки при свечах гадали на суженого.

В это долгожданное для всех время все были равны меж собой — и боярские семьи, и посадские, ибо под личинами не разобрать, кто есть кто, и обнимались друг с другом, пели песни, баб хватали в охапку и падали с ними в снег, резвясь. Иные бесстыдно доходили до греха — сегодня можно! Не зря именно в эту ночь вся нечисть выходит на улицы, и строгие обеты православного люда словно теряют свою силу.

И, по обычаю, ночью с пустынных заснеженных холмов спускали горящие колеса, силясь помочь долгожданному солнцу этим самым победить вездесущую тьму и привести за собою весну и счастье. Уносящиеся в темень охваченные пламенем колеса провожали свистом и радостными криками: "Колесо с горы катись — весной красной к нам вернись!" Дальше будет лучше, даст Бог, а сегодня — гуляем!

С улыбкой Иван Шереметев Меньшой наблюдал в Новгороде сие празднество, слушая отовсюду доносящиеся звуки озорного свиста, бабских веселых вскриков, песен, перезвона колокольчиков запряженных в сани троек. Вспоминал сейчас воевода свою юность, своих покойных ныне старших братьев, как весело гулял с ними в сию пору. И сам ходил ряженый (из-за того, что был крупным и широким, по обыкновению, надевал личину медведя, даже рычать научился подобно лесному зверю, ох и визга от баб было!), и плясал, и пел песни, и девиц утаскивал в укромные и темные места! Ушло всё, растаяло. Вспоминая давно ушедших братьев, уже растворившихся в памяти с годами, он помрачнел, сдвинул брови под низко надетой лисьей шапкой. Ворчал и едущий рядом с его конем младший брат Федор:

— Гуляют всюду, а нам помирать ехать!

…Под Новгородом собиралось войско для очередного похода на занятый шведами Ревель[14]. И в лагере, куда они прибыли вскоре, нет песен, плясок, бабьего смеха. Здесь огни, лязг железа, ржание коней, бесстрастные переговоры ратников, тревожное ожидание скорой битвы…

В шатре главного воеводы, молодого князя Федора Ивановича Мстиславского, проходил военный совет. Юноша недавно вернулся из победоносного похода на Венден, в котором участвовал под началом своего великого отца. Теперь же рядом нет матерого родителя, учившего его военному ремеслу прямо на поле боя. Здесь он — главный воевода, вынужденный быть им по праву своего происхождения. И он сидит во главе общего стола, на коем расстелена карта, безбородый, с породистым, аккуратным и правильным лицом, с надменным взглядом светлых широко расставленных очей под русыми тонкими бровями.

— Молвят, после Вендена-то боярский сан получил, — завистливо шепнул на ухо брату Федор Шереметев, когда входили они в шатер. Оправив на плечах соболью шубу, молодой князь бегло взглянул на вошедших Шереметевых и отвел взор. Иван Шереметев Меньшой назначен вторым воеводой Большого полка, и с его приходом начался совет. Молодой князь Мстиславский молчит, внимательно слушает более опытных воевод, что сидят по обе стороны стола, пристально глядит им в очи. Говорят о путях, морозах, фуражировках, пушках, снарядах, теплых одеждах для ратников. Тут Василий и Иван Голицыны, герой битвы при Молодях Дмитрий Хворостинин, князья Хованский и Палецкий — все уже не раз испытанные в боях воеводы.

Вскоре выступили — в лютые морозы и стужу. Огнестрельный наряд вяз в снегу, из-за чего движение войска замедлялось. Ратники, облепленные снегом, шли с красными и опухшими от холода лицами. Воеводы, верхом въезжая на пригорки, кружились на лошадях, вглядывались в плотную пелену метущего снега.

— Вслепую идем, будь она неладна! — хрипло кричал сквозь завывания ветра Василий Голицын подъехавшему к нему Хворостинину. Они командовали Передовым полком.

— Ничего, идем верно. Поторопиться бы, — не разжимая перемерзших онемевших губ, отвечал Хворостинин и, развернув коня, окинул взором вереницу идущего в снегу войска. Конь его, едва не проваливаясь в снег по шею, тяжело двинулся вперед, закидывая голову и обнажая желтые зубы. Воевода подъехал к ратникам ближе, подбодрил их добрым словом и отъехал к замыкающим, приказал подтянуться.

Только через три недели в столь тяжелых условиях рать добралась до Ревеля, один из последних шведских бастионов в Ливонии. Мощные стены его черной зловещей тенью возвышались в снежной пелене. С залива жестоко дули морозные морские ветра, пробирающие до костей…

Иван Шереметев, изможденный тяжелой дорогой, весь облепленный снегом, злобно и пристально глядел на очертания крепостной стены. Вспоминал, что, когда получил от Иоанна приказ отправиться в этот поход, пообещал ему, что либо погибнет, либо возьмет город. Иному не бывать.

Разбивали лагерь, готовились к осаде. Пурга прекратилась, но снег продолжал крупно сыпать. Ратники копали рвы для стрелков, расчищали местность для установки пушек. Воеводы разъезжали всюду, торопили, раздавали приказы, проверяли работу. Съезжались, щурясь от ветра, издалека осматривали стены города.

Вновь военный совет в шатре Мстиславского. Вновь широкий стол, расстеленная карта и сидящие по обе стороны воеводы. Держал слово Иван Шереметев.

— Стало быть, войска у нас больше раз в пять. Но в городе набились озлобленные крестьяне из окрестных деревень, тоже взяли в руки оружие. И в пушках с порохом шведы не испытывают нужды. Но нам нельзя затягивать с осадой — фуражировку достать неоткуда, на многие версты отсюда снежная пустыня — все деревни сожжены, люди ушли в город…

— Нельзя нам бросаться на штурм. Ядрами превратят в пыль все наше войско, — молвил Василий Голицын. Лицо его до сих пор было красным от морозного ожога. Иван, его младший брат, сидел рядом, пил горячий сбитень и утробно кашлял, кутался в шубу — совсем простыл в дороге.

— Надо выманивать их из города и бить здесь. Бить пушками, не жалея снарядов, — отвечал Шереметев, встав со своего места. Мстиславский пристально глядел на него, слушая. — Ежели сумеем их ослабить, возьмем город!

Воеводы, переглянувшись, согласно кивнули.

Осада Ревеля началась с первого пушечного выстрела со стороны русского лагеря — двадцать седьмого января…

Оглушающая канонада пушечной стрельбы наконец прекратилась. Русские не жалели огненных ядер, и воеводы, рассматривая город, удивлялись, отчего до сих пор за стенами ни разу не вспыхнул пожар. Шведы отвечали прицельной стрельбой, в русском лагере ежедневные потери, много увечных. Страшны муки раненных снарядами фальконетов — им перебивает или отрывает конечности, они умирают медленно от потери крови, в страшных мучениях, и их невозможно спасти.

За днями тянутся недели. Недели бесконечной стрельбы и похорон умерших. Морозы крепчают. Шведы начали совершать дерзкие вылазки, но целью их было не убийство русских ратников, а уничтожение пушек.

Ивану Шереметеву то и дело докладывают о том, что после ночных стычек с врагом несколько пушек выходят из строя. Когда об этом стали докладывать чаще, он решил сам осмотреть орудия. Окруженный вооруженными слугами, он выехал к пушкарям.

Литые гиганты, припорошенные снегом, походили на укрытых саваном мертвецов. Пушкари почтительно расступались перед воеводой.

— Где ваш голова? — сурово сведя брови к переносице, вопрошал Шереметев. Никита Примаков-Ростовский, рослый пожилой дьяк с мясистым носом и маленькими бегающими глазками, вышел к воеводе, стянул с головы треух, поклонился. Но сказать дельного он ничего не смог, стал заикаться, говорить несвязное — видать, оробел при виде грозного Шереметева. Боярин стал гневаться еще больше, глаза так и вспыхнули, а голова молвил о недостаточной защите и стражи, что охраняют укрепления огнестрельного наряда.

— Дозволь мне молвить слово, Иван Васильевич! — послышалось за спиной растерянного головы. Вперед выступил сухощавый старик с рябым лицом. Смело уставившись в глаза воеводе, пушкарь принялся объяснять, что шведы во время ночных вылазок наловчились вбивать огромные гвозди в запальные отверстия пушек.

— Тут извлечь непросто! Без умелого литейщика лучше не лезть! — смахнув рукой в толстой перчатке с одного орудия припорошенный снег, пушкарь указал на один из таких гвоздей, наполовину вошедший в запальное отверстие. Шереметев подошел ближе, наклонился, поглядел со всех сторон, покряхтел, пожевал бороду. Поднялся, внимательно взглянул на пушкаря.

— Как звать тебя?

— Гаврилой звать. Мы с тобой, боярин, Казань вместе брали. Верно, и не помнишь меня? Как-то видались с тобою, — улыбнувшись, с надеждой произнес пушкарь. Шереметев, отведя взор, мотнул головой. Ему подвели коня. Тяжело усевшись верхом, он пообещал, что приставит больше стражи к огнестрельному наряду.

Ночью шведы вновь совершили вылазку, но столкнулись с укрепленной стражей, посланной Шереметевым, и отступили с потерями, ничего не добившись. Двух раненых удалось взять в плен, один, правда, скоро истек кровью и умер. Другого Шереметев велел привести в свой шатер.

Это был седоватый мужик с худым костистым лицом, со светлыми волосами и редкой бородой. Один глаз его заплыл от синяка, рука, залитая кровью, висела плетью. Он был раздет — на нем были лишь порты и рваная рубаха. Босые ноги посинели от холода, его трясло и он, согнувшись, уже готов был рухнуть ничком без памяти.

— Почему он голый? — спросил, нахмурившись, Шереметев, вглядываясь в бесстрастное и красное от мороза лицо пленника.

— Видать, наши ребята его и раздели, — отвечал ратник, приведший пленного.

— Оденьте его, живо! — раздраженно приказал воевода.

Тут же принесли плотный вотол и теплые онучи. Слуги боярина поднесли горячий сбитень. Мужик, испуганно озираясь, несмело принял чашу в здоровую руку и жадно, обжигая глотку, начал пить, захлебываясь и кашляя.

— Он швед? — спросил Шереметев.

— Эст вроде как! — ответил прибывший толмач, переминаясь с ноги на ногу — тоже, видать, продрог.

Шереметев сидел на небольшой скамье с накинутой на плечи шубой, ждал, пока пленник напьется. Когда слуга забрал опорожненную чашу, Шереметев, исподлобья глядя на пленного, спросил его об обстановке в городе. Толмач переводил слово в слово.

— В городе все встало против вас, — отвечал, запинаясь, пленник; речь его от мороза, усталости и потери крови была невнятной, медленной. — Никогда город не был так готов к осаде. Женщины и дети тушат пожары, следят за полетами ваших горящих ядер… Даже брусчатку убрали на улицах, дабы не летели осколки… Все мужчины с оружием в руках… Даже мальчишки…

— Ты сам воин? — спросил помрачневший воевода.

— Я рыбак…

…Утром Шереметева в свой шатер вызвал Федор Мстиславский.

— Как смел ты отпустить пленного без моего приказа? — говорил он с дрожащим от гнева подбородком. Он то и дело чесал свои пунцовые щеки, поросшие редкой бороденкой. Шереметев стоял перед ним, сложив на животе руки, глядел спокойно и устало — сам не спал всю ночь.

— Отпустил, ибо был больше не нужен. Все, что я мог у него узнать, — я узнал.

— Я здесь первый воевода! Я! — выкрикнул с визгом молодой князь. — Не имел ты права распоряжаться пленным по своему усмотрению!

Шереметев, стерпев это, опустил глаза, промолчал. Князь, отдышавшись, испил квасу, оттянул ворот атласного кафтана.

— Опять натопили здесь, словно в бане! — проворчал он, стиснув зубы. Истопник, дежуривший у наспех сложенной печки в шатре князя, втянул голову в плечи, притих. Мстиславский уперся руками в стол, опустил голову. Двинув желваками, молвил уже спокойно:

— Нужно идти на приступ. Нельзя более ждать…

— В одной из башен можно пробить брешь, кладка пострадала от наших ядер, пленный сие подтвердил. Сегодня вновь надобно обстрелять…

— Выполняйте. Ступай, Иван Васильевич, — не взглянув на воеводу, ответил молодой князь. Не сказав ни слова, Шереметев, развернувшись, тяжело зашагал прочь. Стражник отодвинул пред ним полы шатра, и воевода, наклонившись, вышел в ослепляющую белизну непроглядной метели.

Пока мело, воеводы успели собраться на военный совет, выслушали план Шереметева и согласились с ним.

Метель ушла, но снег продолжал медленно опадать. Белая пелена, утопившая лагерь и скрывшая до того из виду стены враждебного города, отступила. И вновь зазвучала оглушительная пушечная канонада. Тяжелыми раскатами и гулом отдавались выстрелы. Со стен били в ответ.

Потери среди русских пушкарей… Шереметев верхом на коне из-под рукавицы наблюдал за этой пальбой. Изредка видел, как вражеский снаряд попадал в орудие русских, и ствол, искореженный, подскакивал и отлетал в сторону, а несчастных пушкарей словно вырывало с того места и отбрасывало, будто тряпичных кукол.

Пальба прекратилась, дым, в коем утонула крепостная стена, понемногу рассеивался. Шереметев недвижно глядел на город, сведя у переносицы брови.

— Появилась брешь? — осведомился подъехавший к нему Федор Мстиславский.

Воевода указал вперед — возле одной из башен, почерневшей от копоти и едва не разрушенной ядрами, осыпалась часть стены.

— Здесь мы и войдем в город! — счастливо усмехнулся молодой князь. — Ну же, трубите наступление! Вперед!

Загудели сигнальные рожки, выше взмыли стяги. Воеводы, в надетых поверх панцирей шубах, стянув свои полки, разъезжали верхом вдоль выстроенных ратников, подбадривали словом, раздавали приказы.

Строем двинулась русская пехота, в совершенной тишине приближаясь к крепостной стене.

— Как тихо… — с подозрением произнес Федор Мстиславский, и едва он это сказал, с крепости ударили из всех орудий. Тут же верхушки стен, где чернели бойницы, заволокло дымом, а на поле творилось страшное — ломая строй, ратники сбивались в кучу, то останавливаясь, то двигаясь дальше, силясь спастись от сыплющихся градом на них свистящих снарядов. Большие ядра сметали людей целыми толпами, врезались в землю, обсыпая ошарашенных людей тяжелыми комьями земли. Снаряды фальконетов, что были размером с крупное яблоко, летели чаще и пробивали навылет, нанося страшные огромные раны, отрывали головы и конечности.

Наступление захлебнулось, войско, пятясь, отступало в страшной суматохе. Тащили раненых и падали сами, сраженные снарядами. Воеводы не решались примкнуть к ратникам из-за страшного обстрела, метались верхом туда и сюда, что-то бесполезно орали своим бойцам в этом страшном смешении звуков — грохоте выстрелов, тревожном реве рожков и людском отчаянном крике. Молодой князь Мстиславский, побледнев, со слезами на глазах смотрел на эту бойню, не в силах пошевелиться.

Иван Шереметев не стерпел. Соскочил с коня (жаль было губить животину), бросился к передовой, навстречу отступающим воинам. На ходу сбросил в снег шубу и шапку. Воеводы, опешив, замерли на местах, глядя ему вслед.

— Стоять! Куда? За мной! За мной! — кричал он сквозь грохот снарядов, размахивая руками. Хватая на ходу ратников и пихая их, перепуганных, вперед, где-то потерял слетевшие рукавицы. Уже миновал окопы, перелез через ров и схватил первого попавшегося ползущего прочь бойца.

— В строй! В строй! — до хрипоты крикнул воевода ему в самое ухо, поднял и толкнул перед собой. Рядом рухнул стрелец с размозженной головой, боярина с ног до головы обрызгало кровью.

— Что он делает? Верните его! — дрогнувшим голосом прокричал Мстиславский, к кому-то оборачиваясь назад. Но было поздно. На глазах всего войска сбитого снарядом Шереметева отбросило ко рву, и он безвольно скатился по насыпи вниз, оставшись недвижно лежать.

Трубили отступление. Наконец выстрелы смолкли. Теперь только крики раненых и испуганных до полусмерти людей разносились над полем боя, густо усеянном трупами. Молодой князь Мстиславский, видя впервые в жизни такую бойню, осознал наконец свою ошибку — он поторопился начать штурм. Шереметев был прав.

— Скорее! Найдите его! Принесите в лагерь! — приказывал он, расхаживая по лагерю, взъерошенный, разом как-то осунувшийся. Наконец увидел, как в попоне четверо ратников несли к лагерю тело Шереметева. Пронесли быстро мимо князя, он успел лишь заметить там задранную кверху бороду да уложенные на груди окровавленные руки, которые била крупная дрожь. Молодой князь в ужасе оглянулся, замечая, как раненый обильно пятнает за собой снег кровью, и на ватных ногах двинулся по кровавому следу.

Воеводу внесли в шатер, уложили, лекари тут же начали хлопотать вокруг его раздробленных ног. Бледный, Шереметев глядел вверх совершенно бесстрастно, словно не чувствовал боли, и молвил тихо:

— Много раненых… Среди ратников… Им помогите…

Брат его, Федор, примчавшийся тут же, остолбенел было, затем бросился к Ивану, не выдержал, дал волю слезам. Ему Иван Васильевич, разлепив окровавленные уста, прошептал:

— На все воля Божья…

Это были его последние слова. Раненый, в редкие минуты приходя в сознание, стонал от боли, затем бредил, обливаясь потом. Два дня несчастный мучился, и ранним утром десятого февраля смерть наконец проявила к нему милосердие…

Войско, приспустив стяги, провожало тело погибшего воеводы в Москву. Вместе с ним уезжал целый поезд саней, груженных мертвыми телами. Все они были покрыты рогожами, вотолами, каким-то тряпьем, ибо вид многих, изуродованных снарядами, был страшен. Под метущим снегом в тишине уезжал скорбный поезд.

Федор Мстиславский, бледный и мрачный, наблюдал, как телеги, уезжая, растворяются в белой мгле. Утерев выступившие слезы, молодой князь взглянул в противоположную сторону, туда, где стояли стены Ревеля, все такие же грозные и неприступные.

И вновь гремели орудия, вновь кричат и стонут раненые — очередной штурм провалился. Дух войска после гибели Ивана Шереметева пал, и уныние это распространялось среди ратников быстрее чумы. Вскоре все больше людей болели от бесконечного холода.

Федор Мстиславский уже не хотел ничего решать и доверил судьбу войска остальным, более опытным воеводам. Большинство из них настаивало на новом штурме, лишь князья Хованский и Хворостинин были против, предлагали отступить, дабы сохранить больше человеческих жизней. Но их не послушали.

Еще один штурм так же захлебнулся в крови русских ратников. Боевой дух падал все стремительнее, мертвых от болезней, снарядов и ночных вылазок шведов было все больше.

Через месяц русское войско отступило от стен Ревеля.