Глава 5

На Архиповом дворе, только-только расчищенном от снега, стоит едкий запах паленого рога — воевода прислал к нему на подковку своих коней. Пока Ерема, слуга воеводы, не замолкая, вещал о тяготах своей службы, сидя на лавке, Архип, без зипуна, в одной полотняной сорочке, держа рукой подогнутую ногу коня, щипцами срывал с копыта старую подкову. Подняв глаза, он недовольно глядел на то, как другой конь, привязанный к плетню, испражняется себе под ноги.

— Ежели снова в навозе двор мой оставишь, — прервал Архип рассказ Еремки, — я тебе за шиворот его засуну!

— Ась? — переспросил Еремка, приподняв над одним ухом свой треух.

— За конями прибери! — крикнул в сердцах Архип.

— Чего злишься-то? — обиженно заворчал Еремка. — Приберу, приберу!

Теперь уже молча он наблюдал за работой Архипа.

— Этот-то конь буйный, норов имеет! А с тобой ничего, смирный! — с уважением протянул он.

— Силу чует! — ответил Архип и похлопал коня по мускулистой шее.

Тем временем в доме Аннушка, держась порою за выпяченный живот (уж должна скоро родить!), стряпала у печи. Белянка, закатав рукава, стирала в кадке белье, то и дело поглядывая в мутное окно, затянутое бычьим пузырем.

— Опять его принесла нелегкая, — проворчала она, — глядишь, и теперь воевода не заплатит! Сколь можно!

— Так отчего батюшка его принимает все время? — отозвалась Анна. — Отказался бы — и дело с концом!

— Как же! Откажешь тут воеводе! Он ж тут, как царь! Всем заправляет! Наворовался и жирует, а простым людям ни гроша не платит, ирод!

— Тебе-то откуда знать, воровал он иль нет? — с улыбкой спросила Анна, ставя в печь горшок с залитой водою гречихой.

— Да все они воруют! — махнула рукой Белянка и утерла со лба пот тыльной стороной ладони. — Сколь им всем надо-то, чтобы перестать народ честный обманывать! Ох, жаль, государь-батюшка не видит того! Он бы его быстро за пояс заткнул!

— Миша говорит, мол, времена нынче тяжелые. В Москве теперь два царя, и поборов с городов в два раза больше! Он сам видал — провожал возки с казной! — ответила Анна, закрывая печь черной заслонкой.

— Придумали чего странного! Два царя… Ишь! Боярские это все проделки! — возмущалась Белянка. — А народу что? Страдать, да и только! Ничего, Бог все видит! Все там будем!

Белянка еще много говорила, достирывая белье — собиралась выказать все мужу, как только вернется, указать ему, неразумному, как следует себя вести с этим воеводой, но когда Архип, закончив, вступил в дом чернее тучи, Белянка и Анна смолкли, только завидев его озлобленный взгляд. Скинув пропахшую потом грязную сорочку Белянке, он вышел в сени. Оттуда послышалась какая-то возня, затем что-то с грохотом рухнуло, и разразилась яростная ругать Архипа.

— Опять горшки подле моей утвари кузнечной сложили?! Убью! — ярился он, и Белянка, опустив глаза, все сильнее терла в кадке грязное белье.

— Видать, снова не заплатил, — шепотом сказала Анна.

— Тише. Не трогай его! — махнула рукой Белянка. — Михайло-то скоро прибудет?

Муж Анны пришел со службы к вечеру, весь пропитанный запахом лошадиного пота, тоже уставший и злой. Потому вечеряли в полной тишине. Женщины не решались первыми нарушить молчание. Архип, выгребая из горшка деревянной ложкой гречневую кашу, оглядев зятя, вопросил наконец:

— Ну? Чего слыхать там у вас-то?

— Государь ратных выбирает к себе на службу. Теперь каждый норовит туда попасть. Только о том и разговоры ведутся. Но, видать, не свезло мне, — раздраженно отвечал Михайло.

— Почто так все рвутся туда? — вопросила Белянка.

— Как же, — усмехнулся Михайло, — глядишь, в московских землях имение дадут! О том каждый мечтает! И, наверное, уж там жалование не задержат! Государь, чай, за всем следит!

Услышав это, Архип вскинул одну бровь и, покачав головой, вновь потянулся за кашей. Вновь замолчали. За темным окном где-то вдалеке брехали собаки.

— Что ж делается-то, Господи, — прошептала Белянка. — Почто им на Москве два царя? Еще, молвят, татарин теперь государь наш. Как это?

— Никак, — бросил Михайло, — не нашего ума дело. Сами меж собой разберутся.

— Об другом давайте говорить! — сказал раздраженно Архип, но трапеза их уже прошла далее в полной тишине…

Ночью Архип все не мог уснуть, ворочался. В голову лезли всякие мысли. Что, если опять чего случится, и из Орла вновь погонят куда-нибудь, как из Новгорода тогда! В памяти навязчиво всплывал тот страшный переезд. Снежный буран, вой ветра… смерть дочери Людмилы в дороге… монастырь, где ее похоронили…

Нет, прочь! Прочь это из головы! Раздраженно сопя, Архип перевернулся на другой бок. Закрыл глаза, и, когда уже сон подкрался, как назло, в ушах отчетливо послышался последний крик Людушки: "Мама! Мама!" Простонав, Архип вновь перевернулся и открыл глаза.

— Мама! — раздался крик из горницы Аннушки. Архип тут же вскочил — Белянки уже рядом не было. В сенях хлопнула дверь, и мимо него вскоре, снимая на ходу тулуп, пробежала соседка Матрена, а за ней — весь взъерошенный Михайло.

— Воды принеси! — послышался командный рев Белянки.

— Воды… ага… — повторил растерянно Михайло и бросился к греющейся на печи корчаге.

— Чего там? — растерянно спросил чумной ото сна Архип.

— Анька… рожает, кажись! — выпучив глаза, проговорил Михайло. Из горницы доносились сдавленные стоны Аннушки, тихие переговоры Белянки и Матрены. Михайлу туда уже не пустили, выхватив корчагу у него из рук, Матрена вытолкала его обратно. Почесав затылок, он, шатаясь, уселся за стол и уставился в одну точку. Архип, тоже ошарашенный, сел рядом.

— Давно? — спросил только.

— Не ведаю! Спал! А она, говорит, постель вся намокла, зови, мол, матушку. Ну и я… Ох… Мне на службу ведь скоро…

— Ничего, иди. Чай, не одна она тут, с приглядом, — с волнением в голосе ответил Архип.

Михайло поснедал чего-то и, собравшись второпях, вскоре убежал — уже вот-вот надобно было быть подле воеводского терема. А Анна все мучилась, не могла разродиться. То затихала, то стонала и кричала вновь, и Белянка с Матреной ни на шаг не отходили от нее. Архип ходил по светлице кругами, слушал, потом плюнул и пошел в мастерскую, дабы себя отвлечь…

Уже ближе к полудню Архип, работая, за стуком молота не сразу услыхал, как зовет его, чуть улыбаясь, Матрена. Отложив инструменты, на ходу скидывая прожженный кожаный фартук, Архип ринулся в дом, уже все понимая.

Анна лежала изможденная, но счастливая. Только-только обмытый малыш, завернутый в пеленки, агукал на руках улыбающейся Белянки.

— Парень народился. Внук! — шепнула она дрогнувшим голосом, взглянув мокрыми от счастливых слез глазами на остолбеневшего у дверей Архипа. Еще не веря, он осторожно сделал шаг, протянул руки и вскоре ощутил эту приятную, почти невесомую тяжесть теплого маленького тельца, придерживая его за лысую головенку, жадно осматривал сморщенное маленькое личико, крохотные ручонки, сжатые в кулачки.

— Как окрестим его? — спросила вставшая рядом Белянка.

— Матвеем. Матвеем назовите! Так батюшку моего звали. Так в его честь бы, — предложил тут же с надеждой Архип и взглянул на Анну. Дочь, улыбаясь, чуть кивнула, соглашаясь.

— Дайте мне подержать, — попросила она слабо, и Архип осторожно передал младенца Аннушке. Белянка уткнулась ему в грудь и тихонько заплакала. Крепко обняв ее, Архип и сам почувствовал, как на глазах наворачиваются слезы.

Глядя на то, как его дочь держит на руках своего сына, он впервые за долгое время почувствовал себя счастливым. Архип сейчас уже не думал о жадном воеводе, о тяжких воспоминаниях, грызущих его душу, о бедах державы. Все это было не важно. Не важно…

* * *

Иван Юрьевич Голицын осторожно вступил в покои князя Ивана Федоровича Мстиславского, словно боялся потревожить царившие здесь тишину и безмятежность. Иван Федорович заметно сдал в последние годы, да и все чаще стали напоминать о себе старые раны. Весь год Мстиславский провел в своем роскошном тереме, высившемся на территории Кремля, в тихом семейном кругу, рядом с женой и подрастающими дочерьми. Редко когда князь оставался дома хотя бы на месяц, поэтому такая передышка для его стареющего тела была необходима.

Но Иван Федорович видел и знал, что творится в государстве. Когда раскрылся заговор и с плахи полетели головы, не он ли, князь Мстиславский, следуя долгу руководителя Боярской думы, высказал государю, что тот не смеет проливать кровь своих подданных без дозволения на то думы, ибо опричнина ушла в прошлое? Не ушла, как оказалось!

Так не потому ли, что единственный из всех выказав недовольство, так долго князь не получал никаких назначений? Это было проявление недоверия государева, немилости. Следом голову одного из казненных подбросили к нему на двор, как и многим влиятельным лицам в государстве. Следом лишили должности кравчего младшего сына князя, Василия. А далее что?

А далее этот бездарный Саин-Булат, этот холеный и надменный касимовский хан, садится на московский стол — его-то князь Мстиславский презирал и ненавидел! Еще с того самого похода на замок Лоде, когда погибло все войско, а князь Мстиславский получил страшную рану от пули в боку и едва не изошел кровью. С болью князь вспоминал тот день. Иван Андреевич Шуйский пытался противостоять Саин-Булату, помешать его планам по разделению войска, и погиб в том бою. Он искал поддержки у Мстиславского, но тот не поддержал Шуйского и корил себя до сих пор за это. Конечно, Иван Федорович помнил, что и сам был тогда в опасном положении, и пойти против ставленного государем во главе войска Саин-Булата он не решился тогда. А зря. Стоит ли его жизнь сотен тех, что оборвались в тот день, когда разгромлено было русское войско?

Иоанн крестил Саин-Булата, того нарекли Симеоном Бек-булатовичем, и вскоре царь выдал за него замуж Анастасию, одну из дочерей Мстиславского, приходившуюся Иоанну внучатой племянницей. Так Симеон породнился с царем, а Анастасия, значится, стала теперь царицей?

Все это было лишь словом, Иван Федорович хорошо выучил государя за все эти годы и понимал, что Симеон называется царем лишь до тех пор, пока это выгодно самому Иоанну, ибо он не раз заявлял, что венчания на царство не будет, потому, видать, он забрал из Кремля царские регалии и казну.

Ивану Федоровичу было обидно за дочь, за немилость, оказанную ему в эти смутные и опасные для существования государства месяцы, и князь слег с простудой. Несколько дней был в жару, супруга перепугалась, молилась у его ложа, плакала. Понемногу справился он с болезнью, и та отступила. Осталась лишь неимоверная слабость. Иван Федорович ласково гладил мокрое от слез лицо супруги и говорил, улыбаясь, что это она его у Бога вымолила…

О приезде зятя, князя Ивана Голицына, его оповестил сын Василий, спросил, готов ли Иван Федорович принять гостя. Мстиславский прикрыл глаза, что означало "да".

И вот князь Голицын, широкий и потучневший в последние годы, вступил в его покои. Слуги внесли резное кресло, в которое князь тяжело опустился, откинув полы длинного атласного опашня.

— Не вовремя ты, Иван Федорович, слег! Думе сильная рука нужна нынче, — проговорил он гнусаво, вглядываясь в серое костистое лицо боярина.

— То от усталости, помирать не буду, — слабо ответил Мстиславский и с усилием сглотнул, попробовал улыбнуться, спросил о дочери. — Как Ирина? Как внуки?

— Передавала тебе поклон. Сына, Андрея, устрою на придворную службу, пора уж. Ванята растет, боевой малый, сестер задирает. Нынче Ирина снова беременна, даст Бог, в следующем году разродится.

— Слава Богу, — улыбнулся Иван Федорович. — А брат твой как, Василий Юрьевич?

— На Оке против крымцев стоит. С женой своею выродков Басманова растит. — Голицын скривил рот в презрительной ухмылке. — Еще двоих сыновей народили…

Мстиславский понимающе кивнул. Иван Голицын на дух не переносил супругу своего старшего брата, Варвару Сицкую, вдову опричника Федора Басманова, оставившего среди знати только ненавистные воспоминания. От того брака у нее было двое сыновей, коих Василий Голицын растил, как своих. Иван Голицын же, как известно, с тех пор перестал входить в дом брата, тот самый дом, в коем они когда-то оба выросли.

Иван Голицын молчал, отвернувшись. За окном переговаривались дворовые, заржал конь, кто-то громко свистнул, видимо, подзывая сторожевых псов.

— Государь продолжает державу на части рвать. Удел его скоро уж более нашего будет! Недавно у Симеона выпросил он в свой удел весь Двинский уезд, — наклонившись к ложу боярина, шепотом говорил Голицын. От него тянуло морозом и лошадиным духом. — Дворян на службу берет. Нынче знатным сложнее к придворному чину пробиться, государь жалует лишь худородных. Дети боярские кравчими и стольниками служат, где сие видано? Все, как и десять лет назад. Неужели опричные годы вернулись?

— Двинской, говоришь? — нахмурившись, с усилием прохрипел Мстиславский.

— Понемногу Псковскую землю отбирает государь в свой удел, Ржев, Старицу. Целое государство внутри Руси, выходит. За стародубских князей государь взялся… Хилковы, Ромадановские, Татевы… Выкупает их земли, после заселяет туда своих придворных. Молвят, и под Москвой земли раздает..

— Стародубские князья… — эхом повторил старый князь и даже приподнялся, словно сказанное Голицыным придало ему сил. — В опричные годы, стало быть, не дорезал и ныне решил взяться…

— Добровольно земли отдают… Без крови… Молвят, не токмо деньги казны государь тратит, но и собственные… Как же силится он от знати избавиться! Все делает, дабы старое боярство ослабить. Потому и сыновей женил на безродных! А в думе только и разговоры о польской короне. Симеон сидит в золоте куклой, молчит, в лица нам заглядывает… Долго его терпеть?

"Недолго", — подумал Мстиславский. Довершит государь задуманное, нужных людей подле себя соберет, земли отнимет, у кого нужно, и поедет Саин-Булат прочь из Кремля. И дочка Настасьюшка с ним. На измученное болезнью лицо старого князя легла печать неизгладимой тоски.

Боярин сделал неимоверное усилие и поднялся в кровати. Одернув покров, он спустил на устланный бухарским ковром пол отощавшие за время болезни ноги. Иван Голицын от неожиданности даже привстал со стула, развел руками, готовясь ловить на себя больного, ежели упадет, но Мстиславский твердой рукой отстранил его.

— Иван Федорович, ты что? — спросил он тихо.

— Кликни Настасью мою, — кивнул на дверь боярин. — Пущай велит одежды подать для меня.

Голицын все еще в недоумении глядел на тестя, и Мстиславский неторопливо молвил ему:

— Чего уставился? Скорее!

И когда князь бросился к дверям, дабы позвать супругу Мстиславского, тот добавил уже тихо:

— Верно ты молвил. Засиделся я тут.

Анастасия Владимировна появилась тотчас и, увидев вставшего с постели мужа, ахнула, бросилась к нему было, но тот так сурово глянул на нее, что она остановилась в нерешимости на полпути.

— Вели одежду подать. И сыновей позови, — велел твердо Мстиславский.

— Что же ты себя не жалеешь, Господи! — на ходу запричитала боярыня, проскочив мимо замершего у дверей Голицына. Мстиславский, сидя на краю своего ложа, седой, со спутанной длинной бородой и взлохмаченными поредевшими волосами, глядел на него исподлобья и молвил:

— Пора власть обратно в руки свои забирать. И Симеона этого прижать… Не бывать ему нашим государем. Не бывать!

Загрузка...