Пепел державы

Глава 10

Пока по Ливонии шла победоносная русская рать, крымские татары совершили набег на южные земли Речи Посполитой. Под Волынью со своим ополчением собирались литовские воеводы, но медлили, не решаясь вступить в борьбу с многочисленным войском противника. Пока стояли лагерем и ждали исхода, только и говорили о недавней смерти Девлет-Гирея и новом, пока еще не понятном для всех, хане Крыма, о кровавом походе Иоанна в Ливонию, о короле Стефане, который не может защитить государство ни от московитов, ни от татар. Помощи из Польши они так и не дождались, потому воеводы позволили ополонившимся татарам беспрепятственно уйти, которые утекли так же стремительно, как и появились, оставив после себя обращенную в пепел Волынскую землю.

Возвращались домой, едва прослышав об уходе крымцев. Среди вышедших на Волынь воевод был и Андрей Курбский. Он со своим отрядом уже отделился от всех и свернул на короткую дорогу к дому, в Миляновичи. Тропа пролегала через темную стену пахнущего хвоей леса. Князь ехал верхом, в богатом платье, в отороченной лисьим мехом ферязи. Подкрадывающаяся старость уже оставила на его лице свою печать — окостенел некогда красивый лик, в жестких длинных усах (все, что осталось от красивой русой бороды) уже проступила седина. И во взгляде его виднелось что-то волчье, озлобленное. Сказались тяготы последних лет…

Угрюмо и устало глядел он перед собой. Все чаще нездоровилось, слишком часто. Он оглянулся. Вечерний воздух был свеж, нагретая дневным зноем земля остывала, оседала пыль. Солнце уже садилось и несмело выглядывало из-за верхушки зеленой дубравы. Курбский завистливо слушал тишину и невольно радовался царящему здесь спокойствию. Да, тишины и спокойствия ему все больше не хватало, ибо ему, князю Курбскому, беглецу из Московии, все время приходилось драться и что-то кому-то доказывать. Королю Сигизмунду доказывал свою верность; оттого без малейшего угрызения ходил войной на родную некогда Русскую землю, за которую когда-то не раз проливал кровь. Прочим панам, своим соседям, нужно было доказать, что он по праву владеет отданными ему владениями и что он будет защищать свою вотчину до последнего вздоха. О, эти варварские законы Литвы! Вечные споры, стычки с соседями, порой целые войны. Вооружали холопов, нанимали ратников, бились, а кроме того, строили козни, судились и дрались, дрались! Сильный отбирал у слабого все, что мог забрать. И никто, даже сам король, был не в силах пресечь это варварство. Но Курбский, потомственный воин, за все эти годы не уступил ни пяди земли. Вооружаясь коварством и безграничной хитростью, он лишь преумножал свои владения и богател, чем вызывал всеобщую нелюбовь. Да, его ненавидели, но боялись, князь хорошо знал об этом. Ныне же тяжба, недоверие и ненависть поселились в его доме, и теперь нынешней супруге своей Курбский должен был доказывать, что достаточно силен, чтобы не дать ей отобрать то, чем он владеет…

Семь лет назад он женился на богатой вдове Марии Юрьевне Гольшанской. Дважды овдовев, княгиня сумела оставить за собой имущество и земли покойных мужей, на кои теперь зарились многие соседи. Прослышал о ней и князь Курбский и, заинтересовавшись ею (вернее, ее обширными владениями), он однажды познакомился с княгиней. Статная, с красивым, благородным лицом, она пленила Курбского, и он, обещая Марии Юрьевне любовь и защиту, добился ее руки.

Настоящей страстью был наполнен этот брак в первые годы. Княгиня, умевшая ухаживать за своей внешностью, опытная в пленении мужчин, разжигала в очерствевшем от вечной борьбы князе Курбском настоящий пожар, и он, по обыкновению, садясь днем за переводы духовных книг, со смущением и некоторым стыдом вспоминал минувшие ночи, проведенные с Гольшанской. Забываясь, они говорили о великой богатой династии, которым в наследство останутся обширные вотчины обоих родителей. Княгиня, поглощенная любовью, соглашалась со всем, кажется, позабыв своих уже взрослых детей, рожденных от первого брака (уж они-то как никто претендовали на наследство княгини).

Отношения их были наполнены и ссорами, и тогда в Курбском просыпался "московит", не привыкший, что женщины имеют какое-либо влияние в обществе или выражают недовольство своему мужу. Впрочем, эти нечастые ссоры оканчивались бурным примирением.

Так было раньше, теперь все иначе. Год назад Гольшанская наконец подписала завещание, по которому все земли княгини отойдут Курбскому в случае ее смерти (все же он сумел сломить ее!), чем обратила против себя и своего мужа всю свою многочисленную родню. Ее старшие сыновья, оставшиеся без наследства, волками глядевшие с тех пор на князя, смогли, видимо, переубедить свою мать, и княгиня, опомнившись, поздно осознала, что совершила ошибку.

Даже сейчас, с трудом удерживая в седле налитое свинцом от усталости тело, Курбский живо вспоминал их первую после этого ссору, после которой, как он считал, и закончилась их любовь. Гольшанская с горящими от гнева тазами, простоволосая, обхватив тонкими руками худые плечи, мерила шагами его покои и кричала:

— Ты обманул меня! Ты заставил подписать ту бумагу! Отдай ее мне! Ты не смеешь! Отдай!

— Все эти годы, — тяжело уставившись на нее, отвечал Курбский, сидя за своим письменным столом. — Я только и делал, что участвовал в стычках с твоими соседями и защищал твои земли! Я терял людей, за тебя лилась кровь моих слуг, и теперь я по одному твоему зову должен уничтожить завещание?

Князь лукавил, потери в войнах с соседями были крайне малы и случались редко, но ему надобно было всячески приукрасить свою великую деятельность.

— Я уничтожу тебя! Уничтожу, и у тебя ничего не останется! Убежишь обратно в свои глухие леса, жалкий москаль! — выпучив глаза, крикнула княгиня и невольно отступила, увидев мгновенно вспыхнувший взгляд мужа.

— Еще одно слово, и я велю высечь тебя на конюшне! — с трудом сохраняя самообладание, сквозь зубы ответил Курбский. — Пошла прочь!

И, проклиная его, она уходила, а затем они ссорились снова и снова, и однажды Курбский едва не избил ее палкой, после чего княгиня уехала из Миляновичей в одно из своих имений. "Женщина есть греховный сосуд", — повторял себе Курбский, силясь такими суждениями заглушить душевную тоску. Хоть от разрыва с супругой и было больно, отказываться от ее имущества он был нисколько не намерен, так что в глубине души даже был рад ее отъезду.

Вот и сейчас лишь услужливые холопы встречали князя из похода. Въехав на свой двор, он спешился, тяжело встав на обе ноги, и с трудом разгибая спину, кряхтя, князь направился в дом, где с великим удовольствием стянул с себя грязные одежи и как следует пропарился в бане (баню он любил страшно, чем удивлял многих своих местных знакомцев). Дав себя облачить в легкий травчатый просторный кафтан, Курбский наконец почувствовал себя дома.

— Княгиня была здесь? — вопросил он своего слугу Повиласа, шагая из бани по низким узким темным переходам своего терема. Трепетное пламя свечи в его руке освещало им путь.

— Была, Панове, была! С сыновьями. Уж они тут весь дом обыскали, все перерыли, но ни с чем уехали, злые! Сыновья ее избили Юргиса и Йониса, ох как избили! Они и книги твои, княже, раскидали, так я каждую книгу помню, как лежала, так что я все обратно уложил…

— Ежели в следующий раз прибудут, когда я отъеду, встречай их с оружием. А кто нос сунет — бейте насмерть. Таков мой приказ, — помолчав, молвил Курбский и, остановившись возле одной неприметной двери, отпер ее ключом, висевшим у него груди рядом с православным крестом. Это было тесное и пыльное помещение. Жалобно скрипели половицы под ногами. Повилас, угадав желание князя, отодвинул тяжелый сундук от стены, порылся в проделанном в стене тайнике и вынул железный ларец. Тем же ключом князь отворил ларец и, заглянув внутрь, убедился, что завещание — свиток, перетянутый грубой нитью и скрепленный печатью — на месте, вновь запер его и отдал слуге.

— Прячь!

Книги, коих было так много, и вправду лежали на столе аккуратными стопками — так же, как до его отъезда. С наслаждением он потрогал корешок ближайшей книги и еще раз с любовью оглядел свою библиотеку. Кое-что ему тайно привозили из России, многое он нашел уже здесь, в Литве. Присев за стол, он принялся перебирать книги, открывать их, пролистывая. Сочинения Иоанна Дамаскина, Григория Богослова, Иоанна Златоуста. Вот и сборник писаний Василия Великого. Восемь лет назад Курбскому подарил этот том старец Артемий, давний друг покойных Сильвестра и митрополита Макария, благодаря им бежавший из ссылки, куда был отправлен по обвинению в ереси. Как был рад беглый князь на чужой земле повстречать старого знакомца! Они с упоением беседовали о Боге, о религии, о делах в Литве и Москве. Артемий, постаревший, с сожалением слушал о казнях Иоанновых, цитировал писания бежавших из Москвы немцев Таубе и Крузе, Герберштейна и Штадена и потому, как и вся Европа, верил в преувеличенные зверства царя. Курбский старался ни с кем не обсуждать Иоанна, он копил свои слова лично для него в новом послании, которое он никак не может дописать вот уже тринадцать лет.

Вот и Артемий, старый друг, ушел в мир иной, но именно благодаря ему Курбский, до сих пор верный православию, принялся за перевод православных книг. Князь презирал лютеран и католиков и потому считал, что совершит богоугодное дело, если сможет среди литвинов распространить Священные Писания, переведенные со славянского языка. Он даже сумел окружить себя единомышленниками, которые работали денно и нощно, и со временем умножался список переведенных ими книг. Курбский пытался говорить с панами о религии, завязывал богословские споры, надеясь хотя бы таким способом распространить писанные им и его соратниками труды, но и это прошло незаметно для всех — его никто не слышал и не захотел слышать, он остался чужаком, задиристым "москалем-выскочкой", и Курбский хорошо это понимал. Кроме этого, слишком противоречивы были религиозные настроения в Литве, и православие здесь явно уступало лютеранству. Со временем и кружок Курбского прекратил свою деятельность.

И сейчас князь задумчиво рассматривает никому не нужные труды свои, так и не принятые никем и не понятые. Он аккуратно отодвигает в сторону книги и находит грамоты. Все они давно читаны, среди них черновики его жалоб на недругов, с коими воевал, черновики посланий им, доносы властям.

Одна из последних бумаг, пришедших к нему накануне его отъезда под Волынь, касалась давней вражды князя с панами Вишневецкими. Уже больше десяти лет они воюют меж собой, жалуются друг на друга и строят козни. Все дошло до того, что двух доверенных людей Курбского во время сбора средств на грядущую войну с татарами убили слуги Вишневецких. Убийц схватили, но незадолго до отъезда Курбского к войскам он узнал, что убийцы отпущены. Князь вновь почувствовал, как понемногу его одолевает гнев. Он с раздражением отшвыривает прочь грамоту, вновь копается в бумагах. Как он устал от этой вечной борьбы, от вездесущих врагов! Ничего, и на этих управа найдется!

Рядом со Священным Писанием лежали грамоты, в коих были записаны должники Курбского — имена, а рядом сумма, тщательно подсчитанная до каждого гроша. О, князь был жаден и ненавидел своих должников, потому сам никогда не брал в долг. Тех, кто вовремя не отдавал деньги, ждало наказание — люди Курбского хватали их и привозили к нему на подворье, где князь, тут же зверея от их беспомощности и страха, нещадно бил должников, калечил и пытал. Сколько жалоб на него приходило потом! Но хитрый и изворотливый Курбский и здесь выходил сухим из воды и продолжал истязать, пытать, убивать. Осознавал князь потом, что, проливая кровь беззащитных жертв своих, он чувствовал удовлетворение. Он, порицавший Иоанна за его жестокость…

— Пан Андрей, — осторожно позвал Повилас, заглянув в дверь. Курбский вскинул на него недовольный взгляд. Слуга зашел, и князь заметил у него в руке свиток с печатью, при виде которой нутро у Андрея Михайловича словно куда-то провалилось.

— Доставили, пока вы были в отъезде. Я упрятал надежно, дабы… — начал с услужливой улыбкой Повилас, но, увидев, как наливается кровью бешеный взгляд хозяина, тут же поник и замолчал.

— И ты ни слова! Ты знаешь, что это? — закричал Курбский, зверея на глазах. Повилас что-то замямлил, склонил голову.

— Дай сюда! Живо!

Слуга вручил грамоту и, пятясь задом, скрылся в дверном проеме. Курбский внимательно взглянул на печать — он не ошибся. Это грамота от самого Иоанна. Торопливо была разорвана шелковая нить, скреплявшая свиток, и вот князь уже жадно вчитывается в витиеватые строки, писанные по-русски…

"…Вот и теперь Господь помиловал меня, грешника, блудника и мучителя. А наступающей крестоносной хоругви никакая военная хитрость не нужна, что знает не только Русь, но и немцы, и литовцы, и татары, и многие народы. Сам спроси у них и узнаешь, я же не хочу перечислять тебе эти победы, ибо не мои они, а Божьи.

Тебе же напомню лишь кое-что из многого, ибо на укоризны, которые ты писал ко мне, я уже со всей истиной ответил; теперь же напомню немногое из многого. Вспомни сказанное в книге Иова: "Обошел землю и иду по вселенной так и вы с попам Сильвестром, и Алексеем Адашевым, и со всеми своими родичами хотели видеть под ногами своими всю Русскую землю, но Бог дает власть тому, кому захочет.

Писал ты, что я растлен разумом, как не встретишь и у неверных. Я же ставлю тебя самого судьею между мной и тобой: вы ли растленны разумом или я, который хотел над вами господствовать, а вы не хотели быть под моей властью, и я за то разгневался на вас? Или растленны вы, которые не только не захотели повиноваться мне и слушаться меня, но сами мною владели, захватили мою власть и правили, как хотели, а меня устранили от власти: на словах я был государь, а на деле ничем не владел. Сколько напастей я от вас перенес, сколько оскорблений, сколько обид и упреков? И за что? В чем моя пред вами первая вина? Кого чем оскорбил? А чем лучше меня был Курлятев[30]? Его дочерям покупают всякие украшения, это благословенно и хорошо, а моим дочерям — проклято и за упокой…

А с женой моей зачем вы меня разлучили? Не отняли бы вы у меня моей юной жены, не было бы и Кроновых жертв. А если скажешь, что я после этого не стерпел и не соблюл чистоты, так ведь все мы люди. А ты для чего взял стрелецкую жену?1 А если бы вы с Сильвестром не восстали на меня, ничего бы этого не случилось: все это случилось из-за вашего самовольства. А зачем вы захотели князя Владимира[31]посадить на престол, а меня с детьми погубить? Разве я похитил престол или захватил его через войну и кровопролитие? По Божьему изволению с рождения был я предназначен к царству: и уже не вспомню, как меня отец благословил на государство; на царском престоле и вырос. А князю Владимиру с какой стати следовало быть государем? Он сын четвертого удельного князя. Какие у него достоинства, какие у него наследственные права быть государем, кроме вашей измены и его глупости? В чем моя вина перед ним?.. И вы мнили, что вся Русская земля у вас под ногами, но по Божьей воле мудрость ваша оказалась тщетной. Вот ради этого я и поострил свое перо, чтобы тебе написать. Вы ведь говорили: "Нет людей на Руси, некому обороняться", — а нынче вас нет; кто же нынче завоевывает претвердые германские крепости?.. Не дожидаются бранного боя германские города, но склоняют головы свои перед силой Животворящего Креста! А где случайно за грехи наши явления Животворящего Креста не было, там бой был. Много всяких людей отпущено: спроси их, узнаешь.

Писал ты нам, вспоминая свои обиды, что мы тебя в дальноконные города, как бы в наказание, посылали, так теперь мы, не пожалев своих седин, и дальше твоих дальноконных городов, слава Богу, прошли и ногами коней наших прошли по всем вашим дорогам — из Литвы и в Литву, и пешими ходили, и воду во всех тех местах пили, теперь уж Литва не посмеет говорить, что не везде ноги наших коней были. И туда, где ты надеялся от всех своих трудов успокоиться, в Вольмер, на покой твой привел нас Бог: настигли тебя, и ты еще дальноконнее поехал.

Итак, мы написали тебе лишь немногое из многого. Рассуди сам, как и что ты наделал, за что великое Божье Провидение обратило на нас свою милость, рассуди, что ты натворил. Взгляни внутрь себя и сам перед собой раскройся! Видит Бог, что написали это мы тебе не из гордости или надменности, но чтобы напомнить тебе о необходимости исправления, чтобы ты о спасении души своей подумал".

Курбский убрал от лица грамоту и уставился в пустоту перед собой. Вот еще одно его поле боя — он должен был доказать Иоанну неправоту его жестоких действий, дабы понял он, что не будет Русь Великая править многими народами от моря до моря, пока правит ею такой безрассудный тиран!

— Я докажу тебе! Докажу! — бормотал Курбский, вновь работая над посланием Иоанну, которое он не может окончить долгие и долгие годы. Он пишет и зачеркивает, скрипит неустанно перо, капли чернил от неосторожных движений размазываются по столу. Наконец, жалобно скрипнув, перо сломалось пополам, и Курбский, выругавшись, швырнул его прочь. Следом он смахнул со стола неоконченное послание, а с ним — и прочие грамоты. Но пыл не угас, и взгляд князя упал на драгоценные для него книги, в коих черпал он когда-то вдохновение, и на его переводы, никому ненужные. Он ничего не смог никому доказать! Ничего и никому! И зачем все это? Зачем он борется долгие и долгие годы, ежели силы неравны, и борьба оказывается бесполезной?

Рыча, Курбский скидывал со стола всю письменную утварь, все бумаги, грамоты, любимые книги. Все летело на пол, и он, уже не осознавая, топтал все это, швырял прочь, некоторые бумаги рвал в клочья.

Наконец, испустив гнев, он застыл в разгромленных покоях. В дверях робко застыл слуга Повилас.

— Дозволь, Панове, сложить обратно на стол. Я хорошо сделаю! Я помню, как все лежало, — проговорил он. Обессиленный, Курбский опустил голову и кивнул, отступая от устилавшего пол ковра из потрепанных грамот.

— Я докажу! Докажу, — бормотал он, наблюдая, как Повилас бережно поднимает княжеские книги и заботливо оттирает их рукой. — Докажу!

Михайло победителем возвращался домой, ведя за собой коня и корову, везя множество тканей, посуда, награбленного в городах серебра. Анна с выпяченным животом выходила встречать супруга во двор, счастливая от того, что Михайло вернулся живым и невредимым.

— Дашка, баню топи! — велела она, и Дарья, мельком взглянув счастливо на вернувшихся Михайло и Фому, поспешила исполнять указ госпожи. Анна проводила ее пристальным взглядом и удоволенно усмехнулась, когда услышала, как хлопнула дверь в баню. Какое-то чутье подсказало Анне, что раньше меж Михайло и Дашкой была какая-то история, и Дашка не переболела — видно, как сохнет по своему господину. Ревность озлобляла Анну, и она была порой чересчур строга с Дашкой, хотя, по большому счету, годилась ей в дочери.

Михайло, развернув "гостинцы" перед женой, схватил на руки маленького Матвеюшку, подкинул к самому потолку резвящегося малыша, расцеловал в обе щеки. Сын уже что-то лопотал, похожее на "мама" и "тятя", вставал на ноги и, неуверенно пройдя пару шагов, плюхался на пол.

— Богатырь растет! — довольно протянул Михайло и обнял приникшую к нему Анну, огладил ее округлившийся живот.

— Молилась каждый день за тебя! Ладушко мой! — шептала она, смахивая слезы.

— Слава Богу! Разорили мы их, не скоро опомнятся! Может, и мир скоро! — говорил Михайло. — Ладно! На стол накрывайте пока! Я мигом! От дорожной грязи чешусь весь!

Отдав сына жене, направился в баню. По пути нос к носу столкнулся с Дарьей — та сразу опустила глаза в пол, улыбнулась смущенно, стала обходить Михайло, а он, шутя, шлепнул ее по заду и направился дальше, что-то насвистывая себе в бороду.

В бане он отпаривался после долгой дороги и изнурительных переходов. Откинувшись к стене, Михайло старался не думать о том, что вечером уже придет староста, и вновь придется заниматься ненавистными ему хозяйственными делами.

Тут все было плачевно. Поборы из-за возобновившейся войны были непосильными, и ежели бы Михайло пошел на поводу у мужиков и снизил оброк, то ему после выплаты назначенной государем суммы не на что было бы жить. И потому на износ, до изнеможения должен был работать крестьянин, дабы разорительная война продолжалась…

Только со временем Михайло понимал, насколько обнищала его земля! Вернее, с каждым годом все уменьшалось число живущих в Бугровом крестьян. В прошлый год на Юрьев день сразу три семьи, выплатив положенный оброк, гордо покинули хозяина и переселились куда-то в Поволжье, к другому землевладельцу, где, видать, размер оброка был меньше. До сих пор помнил он тот день! Крестьянин Фрол, весь обросший волосами и бородой, широкий, как сундук, стоял, мял шапку, но говорил уверенно:

— Покидаем мы Бугровое… того… на Волгу уйдем… Да… Не сумуй… Уплачено все… Да… Храни тебя Бог!

Михайло слушал, кивал, закипая все больше, а потом, когда крестьянин, рассадив на две телеги свое большое семейство и распихав пожитки, уехал прочь, он ярился, грозился вернуть, высечь, но содеять уже ничего не мог.

Староста, познав крутой нрав господина, уже перестал ему что-либо советовать. Михайло наотрез отказывался понижать размер оброка.

— Вы меня по миру пустите! Я вам не дам! Не дам! — кричал он, тыча старосту пальцем в грудь. А спустя месяц сбежало еще двое из деревни, так и не выплатив должное. Михайло и Фома, вооружив других холопов, шерстили леса, заезжали в соседние деревни, но не смогли никого найти.

— О беглецах в приказ напиши! Пущай ищут их! — меряя широкими шагами горницу, велел старосте Михайло.

Мужиков, кои, как он считал, нарочно работают на своего господина меньше, чем на себя, он стал ненавидеть и презирать. Еще до того, как крестьяне стали на столетия крепостными, то есть пожизненными рабами своих господ, Михайло уже считал их своим имуществом и не терпел, когда что-то шло вразрез с его желаниями и поручениями.

Бугровое понемногу вымирало, но еще хватало тех, кто не мог и не хотел покидать родную землю, а пока таких хватало, Михайло и не хотел ничего менять.

Отвалившись от стены, он лёг на прогретую лавку и с наслаждением потянулся. Все же жизнь была хороша! Анна вскорости родит (даст Бог, еще одного сына, Василием надобно назвать, в честь покойного батюшки!), через год, ежели польский король не пойдет на мир, состоится еще один поход, и там снова можно будет досыта обогатиться! В следующий раз надобно холопов привезти с собой и расселить в деревне! Пущай приносят доход! Ничего! Подымем мы еще Бугровое! Будет, как в прежние времена, даже лучше!

Лишь бы пережить войну…