Пепел державы

Глава 9

Полубенский как мог из Вольмара пытался управлять еще подвластными ему крепостями, всеми силами укрепляя их.

Здесь он узнавал о том, как московиты брали один город за другим. После Динабурга царь подступил к замку Лаудону и, несмотря на то что немногочисленный гарнизон его сдался добровольно, царь велел разграбить и разрушить замок. Уже через несколько дней войско подступило к Зессвегену. Командиром гарнизона там был Эрнест фон Миних, доблестный воин, закаленный в боях. Молвят, посланца, коего царь послал с предложением сдаться, Миних едва ли не собственноручно убил из пистолета. В его подчинении находились чуть больше двадцати воинов, но из окрестных деревень, разоренных татарскими отрядами Тимофея Трубецкого, сбежалось множество мирных жителей, обозленных на московитов. Видимо, Миних взял их под свое крыло и обещал защиту. Царь развернул войско, выставил пушки, обстрелял ими крепость, и вскоре первые перебежчики явились в лагерь московитов, докладывали о слабых местах в крепостной стене и о малочисленности защитников. Иоанн велел продолжать обстрел, и жители, испуганные русскими ядрами, сами открыли ворота, вопреки приказам Миниха.

Царь не простил им сопротивления. Миниха Иоанн велел казнить первым — говорят, его на части разорвали пущенные в разные стороны лошади. Его сподвижников посадили на кол, жителей же, что осмелились выступить против царя, нещадно вырезали. Мужчин, стариков и детей убивали на месте, женщин насиловали и затем резали. Оставив в очищенной от врагов крепости часть своего войска и несколько пушек, Иоанн двинулся дальше, разорив следом и уничтожив замки Шваненбург и Берсов.

Одновременно стало известно о наступлении на Вольмар полка герцога Магнуса[23].

В крепости и города, в коих еще стояли польские и немецкие гарнизоны, были подброшены послания Магнуса. Одно из таких уже было на столе Полубенского. Вот из-за этой грамоты, о которой успели узнать и местные жители, в Вендене с раннего утра началось восстание. Полубенский глазами скользил по строчкам:

"Подчинитесь моему войску… силы ваши малы… король вам не поможет… царь идет с грозным войском… Я, герцог… нахожусь в согласии с великим князем, действия мои одобряются германским императором… положитесь на мою помощь, ежели хотите жить… Покоритесь…".

А за окном уже слышались крики черни. Полубенский, сложив за спиной руки, глядел, как толпу еще пытаются сдержать его воины, а в них летят камни и грязь. Но прямых столкновений не было — старались обойтись без крови.

На следующий день Полубенский узнал, что и в других городах и замках начались выступления местных жителей против поляков. Уставшее от войны ливонское население гнало прочь и немцев, и литовцев, и поляков, дабы переметнуться на сторону сильнейшего — Полубенский это хорошо понимал. Еще он понимал, что Ходкевич, наместник Ливонии, ни за что не сунется защищать эти замки и крепости, ибо не сможет противостоять тем силам, что стоят за русским царем. Но чем занят король Стефан? Почему сосредоточился на борьбе с не покорившимся ему Данцигом, когда во владения государства, что находится под его защитой, врывается войско московитов, горят деревни, города и замки, льется кровь?

Командир вольмарского гарнизона вновь появился перед князем, доложил, что Магнус приближается, число недовольных растет, не хватит ни продовольствия, ни пороха. По-лубенский пристально взглянул в бледное лицо командира гарнизона, заметил, что тот уже несколько дней не брился и, видимо, мало спал.

— Не применяйте оружия. Это приказ! — сипло проговорил Полубенский и отвел глаза. — Я сам выйду к людям и сделаю, как они хотят. В этом крае, как и московиты, мы никому не нужны, и люди не будут нам верны. Проклятый край… Скоро мы все здесь погибнем…

Город уже не принадлежал ему. Вооружившись чем попало, жители уже на всех улицах кричали имя короля Магнуса, своего спасителя. Перед тем как выйти и дать арестовать себя, Полубенский сказал командиру гарнизона:

— Сейчас я сам выйду к гарнизону и объявлю о том, что мы сложим оружие и отдаем себя на милость Магнуса. Ты же найди человека, который сумеет подбросить эту грамоту самому царю.

Полубенский протянул командиру грамоту Магнуса. Тот принял свиток и недоуменно поглядел на князя.

— Возможно, царь не знает о своеволии Магнуса. И, возможно, это внесет раздор в их войско. Ну же! Иди! — выпучив глаза, выкрикнул Полубенский. Командир тут же исчез, и князь, перекрестившись, отцепил от пояса саблю и вышел к толпившейся у замка черни…

Когда герцог Магнус понял, что воззвание его к жителям Ливонии принесло свои плоды и слишком многие захотели отойти под его защиту, он уже не мог остановиться. В занимаемых им городах и крепостях ратники переходили на его сторону, чем пополняли его войско, столь необходимое для будущей борьбы с царем. Местные жители также вооружались и шли воевать под его знаменами, и герцог впервые за долгое время будто ощутил за спиной крылья…

Ливонский герцог Магнус со своей молодой женой Марией Владимировной[24], племянницей царя, жил в бедности, ибо разоренная Ливонская земля не приносила дохода. В столь суровое и опасное время ему едва удавалось содержать свое небольшое войско. Когда-то он хотел могущества, хотел славы и власти. А вместо этого он видит ныне лишь скрытые усмешки на лицах своих подданных…

Магнус презирал все, что было связано с московским властителем. Даже Мария Владимировна, на коей Иоанн женил его, была ему противна, а после того как она не смогла несколько раз выносить ребенка, герцог и вовсе отдалился от нее. Все, что ему было нужно — власть и богатства, ради этого он и женился на "московской принцессе", но взамен не получил пока ничего…

Когда он узнал, что государь послал за ним вооруженных ратников, Магнус с супругой и всем своим скудным двором зайцем петлял от замка к замку, позорно прячась от государевых людей — страшился, что Иоанн прознал о каких-либо грехах герцога и велел его схватить. Об этом Магнус даже не хотел вспоминать — настолько ужасными были те дни. И все же долго бегать он не смог. Когда его наконец настигли, то строго, без должной учтивости посланники Иоанна доложили, что царь ждет его в Пскове. Его доставили туда, словно преступника, — об этих унижениях Магнус тоже стремился забыть…

В Пскове Богдан Вельский встретил Магнуса и, не произнеся ни слова, жестом приказал следовать за ним. Переходами, переполненными стражей, он провел герцога в палату, где в креслах восседали государь и царевич Иван, Позади них с большими саадаками изваяниями стояли рынды — Магнус узнал их — это были юные сыновья покойного Ивана Андреевича Шуйского, Андрей и Василий. Царь, заметно постаревший, недвижно сидел в черной ферязи, лицо его было каменным, и страшные глаза его намертво впились в лицо герцога.

Не выдержав взгляда Иоанна, герцог упал на колени и начал говорить, что ничем не умалил свою верность государю, что он по-прежнему его раб и готов содеять все, что ни прикажет государь. Погодя, Иоанн позволил ему целовать свою руку, к коей герцог тут же поспешил приникнуть, и молвил:

— Призвал я тебя сообщить, что собираюсь идти войной на своих врагов, что засели на принадлежащих мне по праву землях в Ливонии, и тебе как слуге моему надлежит выступить вместе со мной. Посему жалую тебе земли, что севернее реки Гави[25] вместе с замком Венденом, что на другом берегу той реки. Отправляйся со своими людьми да возьми эти земли.

— С какими же я силами отправлюсь против поляков, великий государь? — вопрошал испуганно Магнус, не вставая с колен.

— Я вперед послал татарский отряд, уж доложили мне — нет в Ливонии польского войска, замки и города впусте. Ступай!

…И вот очередной город без боя раскрыл перед ним свои ворота. Герцог победителем въезжал в Венден, люд стоял толпой, приветствуя своего нового господина. Он был счастлив, ведь накануне того, как им занят был Венден, ему доложили, что Полубенский схвачен в Вольмаре и город ждет герцога, коему готов присягнуть.

— Где сам Полубенский? Он жив? — спросил Магнус двух своих ближайших помощников, немцев Томаса Анца и Гануса Берга, с улыбкой оглядывая рукоплещущую ему чернь.

— Нам доложили, что весь гарнизон Вольмара и князь брошены в подвал замка, содержатся там под стражей. Воль-мар наш!

Магнус кивнул с довольной улыбкой и, воздев правую руку, приветствовал мирных жителей. Затем добавил:

— Напишите туда, дабы с ними ничего не произошло. Это ценные пленники…

С хозяйским видом он вошел в замок, оглядел его мощные укрепления и, довольный собой, стал осматривать его изнутри. В Венден государь не велел ему вступать. Ровно как и в Кокенгаузен[26], куда он уже послал своих верных воинов — там тоже обещали без боя сдаться герцогу.

— Сегодня я отправлю царю грамоту. Доложу о наших успехах, — неспешно шагая по темным переходам замка, говорил своим помощникам Магнус. — Отправляйтесь в Кокенгаузен. Действуйте всюду от моего имени. Я приеду немного позже…

Магнус сидел за письменным столом, откинувшись в резном деревянном кресле, вздернув свой длинный нос к темному потолку. Написаны и отправлены грамоты необходимые, отъехали по его указанию Анц и Берг. Прибыл Генрих Бойс-манн, старый вояка, коего герцог поставил во главе гарнизона Вендена. Худой жилистый немец с костистым лицом струной вытягивался перед Магнусом, это герцогу очень нравилось.

— Много ли местных жителей захотели воевать вместе с нами? — деловито спросил Магнус, с удовольствием глядя на услужливую выправку Бойсманна.

— Не много, Ваша Светлость!

Улыбка пропала с лица Магнуса. Он хмуро еще раз оглядел Бойсманна с ног до головы и, отвернувшись, велел ему убираться. Когда они начнут называть его иначе? Он ведь король Ливонии! И к королю надобно обращаться "Ваше Величество"! Ничего, скоро запомнят!

…Через несколько дней он хотел выступать к Кокенгаузену, который, как он слышал, был успешно захвачен его людьми, и снова без боя. Такие легкие победы начали наскучивать герцогу. С неудовольствием вспомнил он крепость Роненбург, где сидел верный Полубенскому гарнизон, и он с боями заставил отступить людей Магнуса. Ничего! Ныне и они покорятся. Что ж, Вольмар, где сидит захваченный со своим гарнизоном Полубенский, тоже готов покориться Магнусу. После Кокенгаузена герцог выступит туда! И он уже представлял, как Полубенский, этот знаменитый литовский полководец, окажется у него в руках!

С удивлением услышал он о прибытии Анца и Берга к нему. Они ждали в приемной зале. Грязные от пыли, мокрые от бешеной скачки, они, сами не свои от пережитого ("Господи, да что же там произошло?"), смотрели на Магнуса и протягивали грамоту, скрепленную до ужаса знакомой красной печатью Иоанна…

Еще ничего не выслушав от молчавших слуг своих, Магнус трясущимися руками вскрыл грамоту, принялся читать:

"…В грамоте твоей писано, что сдались тебе города Кесь, Нитов, Чиствин, Тыржин, <…>. Во Пскове позволил я тебе занять Кесь да городки, что на той стороне реки Гави, иными городами тебе мы не поступались. Ежели мало тебе того, что дано, так убирайся в свою Эзельскую землю иль в Датскую за море. Нечего нам тебя и в Казань ссылать, уходи лучше за море, а землю Лифляндкую мы с Божьей волей сами очистим и убережем…".

— Государь подошел к Кокенгаузену, — молвил наконец Берг, — но ваши люди не открыли московитам ворота, желая доказать вам верность… Разгневался государь и силой взял город, вырезал всех твоих слуг и всех твоих ратников. Лишь нас оставил в живых, дабы мы привезли тебе эту грамоту…

Он перечитывал пропитанные гневом строки послания и уже начинал осознавать, что слишком далеко зашел, что сила и величие, казалось, завоеванные им в этот столь короткий срок — просто прах, и все это может быть уничтожено разом — так же, как уничтожен целый гарнизон, отправленный Магнусом в Кокенгаузен.

— Великий князь в нескольких днях пути от Вендена… Когда мы уезжали, он уже подступал к крепости Ленгвард… Там тоже твои люди, — добавил Берг, но голос его уже слабо звучал в голове Магнуса, словно лицо говорившему заткнули подушкой…

Магнус отпустил Анца и Берга, а сам со стиснутой в руке грамотой начал мерить шагами залу, затем, остановившись, крикнул толпившимся здесь свите, слугам и стражникам, также охваченным ужасом от услышанного:

— Пошли все вон! Оставьте меня! Вон!

Семеня, толпясь, они спешили покинуть своего господина. Когда в зале никого не осталось, Магнус завыл, словно от дикой боли и, закрыв лицо руками, закричал:

— Будь проклят тот день, когда я согласился служить этому демону! Будь ты проклят! Будь ты проклят!

А вести приходили печальные. По дороге к Вендену без боя сдался царю Ленгвард, устрашенный резней в Кокенгау-зене. Говорят, уже занят и Вольмар, где сидел пленником Полубенский. А мимо Вендена все шли и шли вереницами беженцы из окрестных деревень, спасаясь от карающей длани жестокого царя московитов, и Магнус, повесив свой длинный нос, с серым от тоски и мучений лицом, с крепостной стены провожал глазами эти протекающие мимо города толпы беглецов. Худые костлявые лошади тащили за собой скрипучие возы и телеги, в которых свалены были скудные пожитки, грязные босые дети и простоволосые бабы сидели на задках телег, безразличными взглядами скользили по стенам крепости и лицам ратников Магнуса, неспособным защитить их. Некоторые хотели укрыться в крепости, стражники пожимали плечами, говорили:

— Дело ваше! Только московит скоро придет!

Говорят, бабы пугают своих детей по ночам сказами о жестоком царе московитов, который пожирает людей. Но Магнус боялся его сильнее любого ребенка, ибо он отчетливо помнил взгляд Иоанна, помнил, как тот поступает с изменниками…

Порой Магнуса охватывал неистовый гнев. Герцог ненавидел Иоанна! О, как он ненавидел царя за те унижения, что ему пришлось пережить! Ненавидел из-за Марии, семью которой царь вырезал, хоть и приходился им родней… Может, стоит биться и погибнуть с честью? Пять тысяч воинов Магнуса против тридцати тысяч московитов. Какая славная была бы смерть!

Уже следующим утром со стены через бойницу Магнус наблюдал, как вокруг города рассредоточивается только что подошедшее войско московитов. Герцог надеялся, что царя здесь нет и тогда с воеводами можно будет договориться, оттянуть неизбежную гибель, но нет — показались и государевы стяги, и его многочисленная закованная в броню стража.

Придворные Магнуса попрятались по углам, лишь Генрих Бойсманн, все такой же прямой и невозмутимый, всюду ходил рядом, и в спокойствии этом была сила, за коей хотел укрыться сейчас измученный страхом Магнус.

— Если мы не откроем ворота, он всех перебьет, — молвил сдавленно герцог.

— Думаю, с этим не стоит торопиться, — отвечал Бойсманн, не отрывая пристального взгляда от растекающегося вокруг города войска. — Для начала нужно понять, чего он хочет. Отправляйтесь к нему, Ваша Светлость! Вы же его подданный.

— Будет хуже, если ворота не открыть, — замотал головой вмиг побледневший Магнус и посмотрел жалобно в глаза Бойсманну. Немец бесстрастно глядел на герцога, в колючем взгляде его читалось презрение, едва заметно двинулись желваки на скуластом лице.

— Тогда пошлите кого-нибудь, — сквозь зубы повелительно ответил Бойсманн. — Живее! У нас нет времени!

Герцог тут же послал в лагерь к государю двух парламентеров, опытных в переговорах мудрых мужей, убеленных сединами, но вскоре седоватые мудрецы вернулись ни с чем, да еще избитые и униженные. Они говорили, что их тут же схватили, как только они приблизились к лагерю, разорвали на них одежду и высекли кнутом.

— И велено было передать вам, Ваша Светлость, дабы вы сами вышли к своему повелителю, — дрожа от пережитого потрясения, докладывали парламентеры.

Магнус понимал, что иного пути нет, к тому же нельзя было показать всем своим подданным, что он трус! Конечно, он выйдет к государю, раскается в том, что нарушил условленный с Иоанном договор и, возможно, попросит помиловать хотя бы тех, кто верой и правдой служил Магнусу. Какой великий поступок! Наверное, они до конца дней будут помнить герцога, пожертвовавшего собой ради них! И, стиснув зубы, с гордо поднятой головой, Магнус велел подать парадную одежду и приготовить коня.

В сверкающих легких латах, в золоченом шлеме, напоминающем корону, выехал он к московитам в сопровождении пестро разодетой свиты. Лагерь русских, с их чадящими кострами, многолюдным шумом, звоном стали, бесчисленными стягами и хоругвями, казался Магнусу чем-то страшным, к нему оборачивались черные от пыли лица усталых ратников, глядели пристально, но он силился не видеть этого, опускал взор. Иоанн уже выехал герцогу навстречу. Царь, сидевший верхом на вороном жеребце, был облачен в черный тегиляй, золотом сверкал его остроконечный шлем. Конь, украшенный цветастой попоной, угрожающе звенел драгоценной сбруей. Натянув поводья, царь остановил его.

Все вокруг, казалось, замерло. Замолчал лагерь, замерла свита Магнуса. Иоанн истуканом возвышался в седле и ждал, пока герцог подъедет ближе. Магнус спешился, качнулся, но удержался на ногах, схватившись за луку седла, и неуверенным шагом направился к царю. Свита его осталась на месте. Герцог, во всем своем великолепном одеянии, упал на колени в пыль перед государевым конем. Он говорил несвязное, мешал русский и родной языки, все твердил о верности своей, запинался.

— Поднимись! — прервал его Иоанн. Замолчав, Магнус вскинул голову, поднялся и все глядел на государя, надеясь, что тот допустит его к своей руке. Но царь не допускал и безмолвно ждал чего-то.

— Город твой, великий государь, — молвил Магнус, указывая на открытые ворота. — Вверяю его тебе, как и наши жизни.

Улыбка чуть тронула губы Иоанна. Он жестом подозвал конюшего, дождался, пока тот возьмет царского коня под уздцы, и спешился. Тут же рядом оказалась пешая стража, появились рынды. Царь подозвал Магнуса ближе и медленно снял перчатку с правой руки — видать, решил-таки допустить подданного к своей руке.

Едва Магнус, уже уверившийся в свое спасение, сделал шаг, пушечный выстрел со стороны крепости разорвал тишину, и ядро с гулким свистом пролетело над русским войском, аккурат там, где со своей свитой стоял Иоанн. Многие из свиты бросились на землю, укрывая головы руками. Царь же, не кланявшийся ядрам, стоял, недоуменно озираясь. Дрогнуло и всполошилось все войско, словно огромный потревоженный муравейник. Магнус же стоял, еще не понимая, что произошло, и почему за его спиной с грохотом закрывались ворота.

— Сучий сын! — взревел царь, впив свой наливающийся кровью взгляд в герцога. Магнус, бормоча что-то, бросился к нему, но Иоанн двинул ему кулаком прямо в нос, и герцог, закрывая руками окровавленное лицо, упал к его ногам. Перешагнув через него, царь снова влез в седло. Магнуса же подняли двое ратников, поволокли в сторону. Тщетно свита его пыталась укрыться в крепости, их уже хватали, избивали и грабили.

Магнуса привели в какую-то полуразваленную избу и заперли там. Еще не ведая о своей судьбе и не понимая, кто осмелился выстрелить со стены по русскому лагерю, он еще несколько дней слушал непрерывную пушечную канонаду.

Спал на соломе, ел объедки с царского стола, молился и плакал от унижения и бессилия.

Оказалось, начальник гарнизона Генрих Бойсманн и воины Магнуса, прослышав о жестокостях московитов и зверствах царя, без ведома герцога решили не сдавать Иоанну город. Но не смогли дать отпор, погубили этим и себя, и всех жителей. Когда Бойсманн и оставшиеся его соратники осознали бесполезность борьбы, они заперлись в замке и взорвали его, дабы не попасть в руки московитов. Оставшийся без защиты город и его окрестности были разграблены, жители вырезаны.

Именно эту картину наблюдал Магнус, когда по приказу царя уезжал в свой Оберпален, где ему велено было находиться без выезда. С ним уходила ограбленная свита — те немногие, кто не был убит в русском лагере в эти страшные дни. Над Венденом стояло красное зарево, густой черный дым клубился над развалинами уничтоженного замка. Ворота были открыты, и всюду, всюду были московиты, уже занявшие город. Деревни стояли пустые и выжженные. Трупы в большом числе валялись неубранными. И Магнус, воочию узрев ад, с которым пришел Иоанн на Ливонскую землю, спешил убежать отсюда, дабы забыть и не видеть все это.

А царь шел дальше. Вскоре ему без боя покорились крепости Трикатен[27] и Роненбург.

Тем временем отряд под руководством Богдана Вельского подошел к Ашерадену[28]. Гарнизон отказался открыть ворота, и тут же решено было взять город силой — торопились исполнить государев приказ. Бестолковый воевода, Вельский разом бросил на город все силы, и многие были ранены и убиты — по русским били из пушек и ружей, лили со стен кипяток и смолу. Гарнизону, видимо, помогали местные жители, укрывшиеся в крепости — их, вооруженных чем попало и одетых кое-как, было хорошо видно на вершине стены. Стрельцы убивали их меткими пищальными выстрелами.

Михайло тоже был здесь, в числе конного отряда он влетел в разбитые ворота, когда пехота уже вошла в город. Остановив разгоряченного коня, оглянулся, не понимая, против кого биться. Тела защитников, убитых и раненых, валялись под стенами и на дорогах. Конь Михайло, безжалостно топча их, скакал вдоль опустевших узких улочек. По торжественным ревам рожков и ликованию наполнивших город русских ратников стало понятно, что Ашераден взят.

Далее дозволено было грабить. Михайло, как и все, врывался в дома, угрожал оружием, брал чужое добро без малейшего колебания. Война есть война! Одна баба-ливонка, рано состарившаяся, все кричала на него, когда Михайло набивал свой мешок ее скудной утварью. В углу жались ее зареванные детишки. Устав слушать брань на незнакомом языке, Михайло наотмашь ударил бабу по лицу, и та, отлетев к стене, разом замолкла, стояла, размазывая кровь, ждала, пока непрошеный гость покинет ее дом.

В других домах Михайло видел, как баб насилуют, выстраиваясь в очереди, но сам не стал, хоть и истомился в походе по женской ласке.

Богдан Вельский, задрав бороду, победителем въезжал в город. Не слезая с коня, велел привести к нему командира гарнизона. Каспар Мюнлер, бывалый воин, пожилой, но все еще высокий и крепкий муж, предстал перед ним. Он был ранен в ногу и едва стоял, бесстрашно глядя на возвышавшегося в седле московита.

— Решил дать отпор государю? Ты либо смел, либо глуп! И тебя будет ждать заслуженная кара! — с довольством молвил Вельский. Тут же, при нем, Мюнлера раздели, поставили перед ним на колени.

— Всыпьте ему в назидание! — велел Вельский толпившимся позади пленного ратникам. Немец холодно и бесстрашно глядел на него, а когда секли его по оголенной спине, лишь скалился и жмурился, не издав ни звука. Когда должен был последовать двенадцатый удар, Вельский остановил избиение.

— Узнайте у него, будет ли он служить нашему государю! Скажите, что государь наш милостив, — сказал он толмачам. В ответ Мюнлер, все так же холодно глядя на него, плюнул в царского любимца. Слюна его ниткой свисла с великолепной попоны коня Вельского. Усмехнувшись, он указал нагайкой на вершину стены:

— Пусть тогда улетит отсюда, если сможет!

Михайло в числе ратников, что стояли здесь, видел, как Мюнлера увели наверх двое стрельцов, а затем тело его тяжелым мешком упало с верхушки городской стены. Он думал, что немец умер, пока тот не зашевелился и не закашлял, давясь кровью. Кто-то дернулся добить его, но Вельский рявкнул:

— Не сметь! Сам подохнет!

Мюнлер "подох" нескоро, когда на занятый русскими войсками Ашераден неторопливо опустилась теплая летняя ночь.

"…Муж храбрый, высокомудрый и почтенный, достоин ты быть первым среди своего рода и начальствовать! Издавна ведь я слышал о доблести твоей, и дивился ей, и хвалил тебя, и стремился показать тебе мою любовь и милость во многих и различных случаях. Мне не пришлось сделать это, когда ты во время отсутствия короля писал к нам через Ливонскую землю, ныне же по благоволению божьему пришло то время, о котором говорил апостол Павел: "Во время благоприятное послушал тебя, в день спасения помог тебе: вот ныне время благоприятное, ныне день спасения, и никакого нигде нет препятствия поэтому и пишу тебе.

Божьей милостью с крестоносной хоругвью ходили мы очищать и оберегать свою вотчину и ныне с помощью всемогущей божьей десницы и силою животворящего креста вся вотчина, Ливонская земля, оказалась под нашей властью. А ты назывался гетманом Ливонской земли, а теперь ты этого лишился; так ты бы, муж благоразумный и храбрый, этому не удивлялся, ибо Бог дает власть тому, каму хочет. А это ведь было звание, достойное государя, и тебе то не подобало (ты из рода великих панов, и поэтому мы, чтобы доставить тебе удовольствие, называем тебя графом, хотя это также тебе не подобает). А убытка ты здесь никакого не понес, потому что было у тебя только название, и огорчаться тебе из-за этого не стоит, ибо название — вещь мимолетная, а не постоянная. Слышал я о твоем благоразумии и храбрости во время сражения под Улой[29] и восхищался, как ты доблестно там действовал; а вот в Ливонскую землю вступил ты напрасно. И поэтому обращаюсь к твоему благоразумию; ибо сказано: "Покажи премудрому его вину — и мудрее станет, объясни праведному — и сумеет постигнуть". Вот почему тебе, премудрому человеку, не должно из-за этого смущаться и, отказавшись от смущения, следует озаботиться об установлении мира между христианами. И указали бы вы государю вашему Стефану, королю польскому, чтобы он не воевал с нашей вотчиной, Ливонской землей, и ничем ее не задевал. А нехороша пословица: "отними у того, у кого уже отнято", — из-за нее-то и происходит зло. Будь и ты в добром здравии, а вотчине нашей, Ливонской земле, никакого вреда не причиняй.

А больше вам не следует говорить те слова, которые вы говорили в Полоцке: что там не наша земля, где ноги нашего коня не стояли: ведь теперь в нашей вотчине, Ливонской земле, во многих областях нет такого места, где бы не только ноги нашего коня, но и наши ноги не были, нет и такой воды в водах и озерах, которой бы мы не пили, но все это по Божьей воле оказалось под ногами наших коней и под нашим господством. Также вам не следует говорить, что мы вопреки перемирию вступили в Ливонскую землю, ибо слова эти лживы. Никогда мы не говорили о мире с Ливонской землей, а Литовской земли мы в нынешнем своем походе ничем не задели и не оскорбили. И ты бы сам говорил своему государю, а также братии своей, панам вашей рады, чтобы ваш государь незамедлительно слал к нам своих послов, а мы хотим достойным образом заключить с ним мир и установить дружеские отношения. А он бы нас за это отблагодарил, ибо без такой благодарности братство между нами установиться не может.

Писано в нашей вотчине, в Ливонской земле, в городе Вольмаре, в 7086 году, 12 сентября, на 43-й год нашего государства, на 31-й год нашего Российского царства, 25-й год — Казанского, 24-й год — Астраханского".

Выслушав написанное, Иоанн удоволенно кивнул. Так он окончил послание гетману Ходкевичу, наместнику Ливонии, находясь уже в Вольмаре, где окончился его победоносный поход. На столе перед ним лежала грамота и для короля Стефана, в коей он высокомерно называя его "соседом", а не "братом", призывал к скорейшему миру, упомянув свои многочисленные победы. Поочередно к каждой грамоте государь приложил перстень с печатью и, цепко схватив стоящий подле кресла посох, поднялся.

Надлежало начать праздничный пир, устроенный в честь окончания похода.

Конечно, Иоанн желал дойти с войском вплоть до Риги, но среди ратников разразилась грудная чума, от коей каждый день погибали десятками. Как доложили, и среди коней начался падеж. Остановить распространение смертельной болезни можно было лишь роспуском войска. Ни о каком продолжении похода не могло идти и речи. Снова высшие силы вмешались в планы Иоанна! Но он принял это со смирением — значит, так угодно Господу! Он даровал ему и так достаточно побед!

В большой зале Вольмарского замка начался пир. Иоанн и наследник сидели во главе стола, позади них в белых кафтанах с золотыми топориками стояли рынды Василий и Андрей Шуйские. Все воеводы и свита государя расселась по своим местам. Приглашены были и высокопоставленные пленники, и в их числе — Александр Полубенский, коему уготовано было почетное место рядом с государем.

Пир начался с молитвы. Пока священнослужитель возносил хвалу Господу, Иоанн, повторяя за ним слово в слово, поглядывал на Полубенского и иных пленных, что стояли, опустив глаза в пол.

"Лютеране и католики! Узрите торжество православия, единственно истинной веры!" — думал Иоанн с упоением. После он глядел на то, как они нехотя едят, принимая, по сути, угощения победителей, как сидят, даже не переговариваясь друг с другом. Да, он унижал их, тешил свое самолюбие! Но это лучшее из тех зол, что грозили этим знатным литвинам и ляхам! Они сидят упитанные, гладко выбритые, в чистой богатой одежде, а ведь могли сидеть на цепях в холодном погребе…

Мимо них выдающимся московским воеводам, проявившим себя в этом походе, несли жалованные государем пития и кушанья со своего стола. Взмывают кубки, звучат здравницы, слышатся русские песни, смех. Полубенский сидел уже весь бледный от такого унижения. Вдруг государев слуга подошел к нему и доложил, что Иоанн желает говорить с ним. Гордый князь, весь прямой, статный, задрав подбородок, поднялся из-за стола и, обойдя его, предстал перед государем. Шум застолья разом утих, все обратили на него свой взор. Иоанн глядел на пленника спокойно, но глаза его озорно блестели от упоения. Стиснув зубы, Полубенский склонился перед ним.

— Ты верный слуга своего государя, вижу это. Ты знатный воевода, это мне также ведомо. Но есть передо мной у тебя грех — пришел ты в прошлом году в вотчину мою, пожег и пограбил, люд и скотину посек. Было?

Полубенский поднял глаза и ужаснулся — взгляд Иоанна сделался страшным. Казалось, до гибели князя осталось полшага, не больше — зверь уже приготовился совершить смертельный бросок.

— Ну, чего глазенки прячешь? — вопросил ехидно Иоанн. — И без тебя ведаю — было! Стало быть, тать ты, и надобно тебя наказать!

— Воля твоя, государь, — севшим голосом проговорил Полубенский, взглянув на него исподлобья. Под кафтаном сорочка прилипла к телу от пота — да, всесильный, храбрейший князь сейчас переживал такой страх, коего никогда не испытывал. И ведь чувствует царь этот страх, по глазам видно, как он торжествует!

Насладившись этим мгновением сполна, Иоанн чуть откинулся в кресле и великодушно улыбнулся:

— Но я милостив. Ибо сказано: "Не судите, и не будете судимы; не осуждайте, и не будете осуждены; прощайте, и прощены будете". Посему за храбрость твою жалую тебе подарок!

Едва он это произнес, на плечи Полубенского легла тяжелая бобровая шуба.

— Слава нашему великому государю! — послышалось откуда-то из-за стола.

— Слава! Слава! — разразились громом голоса, и вновь взмыли вверх кубки.

— Завтра я позволю вам всем уехать в Литву. Там расскажите государю своему о моем милосердии, — заявил Иоанн и, указав пальцем на Полубенского, молвил уже тихо:

— А тебе велю передать от меня три грамоты. Назавтра тебе расскажут, кому следует их вручить. А сейчас садись за стол, ешь, пей. Ибо отныне вы не пленники, а мои гости!

Еще не веря своему спасению, шатаясь, Полубенский уселся за стол, и ему тут же поднесли жалованный Иоанном кубок с крепким вином. Он пил, захлебываясь, и не слышал русских здравниц, торжественных речей, не видел надменной улыбки государя и ослепляющего блеска золота в одеждах московских придворных и драгоценной посуде…

Дорожная сумка, с которой князю надобно было ехать в Литву, была уже приготовлена для него. И в ней уложены были три скрепленные печатью государя Московского грамоты — для гетмана Ходкевича, для короля Стефана и для беглого русского князя — Андрея Курбского…