Пепел державы

Глава 6

Ещё ранней зимой стало известно, что государь готовит рать для похода на Крымское ханство. Михайло не ведал, назначат ли его в собирающееся войско или же оставят в Орле. Сам он отправляться на войну не желал из-за рождения сына и все обдумывал, как о том заговорить с воеводой, дабы тот оставил его при себе.

Но вскоре все разрешилось само собой…

По весне приехал слуга Михайлова отца — Фома. Весь заляпанный грязью, едва стоявший на ногах он, высоченный гигант с простодушным добрым лицом, вступил в дом Архипа и, шатаясь, протянул Михайле отцову грамоту.

— Ты как добрался? Сам?

— Сам. Три дня скакал без остановки. Батюшка (даже он так называл отца Михайлы) дал денег, я на яме коней менял. Толком даже не ел…

— Господи, бедный, садись, поешь! — засуетилась тут же Белянка. Анна настороженно выглядывала из-за печи, качая на руках только что уснувшего Матвея. Архип сидел за столом спиной к дверям, пристально глядя на Фому через плечо. Фома сразу понял, кто в доме хозяин, и не посмел присесть к нему за стол, куда Белянка уже ставила горячие щи, пироги, мед. Архип указал молодцу на уготованное для него место, и Фома, поклонившись, с грохотом плюхнулся за стол и жадно накинулся на еду, хватая сразу всего и помногу.

— Как тебя, богатыря такого, прокормить можно? — шутила гостеприимная Белянка, а Архип глядел, как мрачнеет лицо Михайлы, пока тот чел грамоту, и смутная тревога появилась в душе.

— Отец помирает, — только и выговорил Михайло упавшим голосом. Ахнув, Белянка сцепила на груди руки.

— Что ж ты молчишь, дурак? — выпучив глаза на обомлевшего с куском пирога во рту Фому, прокричал Михайло. За стеной тут же заплакал Матвей.

— Да я же… — растерянно пробормотал Фома.

— Тихо! Сядь за стол! — велел Архип. Михайло послушно уселся подле него, повесив голову. Фоме, так и застывшему над едой, молвил:

— А ты ешь!

Замолчали. Фома несмело скреб ложкой в горшке, Белянка так и стояла подле стола, с тревогой ожидая худого исхода.

— Что делать будешь? — спросил, погодя.

— Отец пишет, что, дабы мне имение наше под Дорогобужем передалось, мне надобно явиться на службу к смоленскому воеводе. Мы им уже тридцать годов служим, — отвечал Михайло. — Тут и грамота от смоленского воеводы нашему, орловскому, дабы отпустил без препон на родную вотчину.

Архип молча взглянул на побледневшую Белянку, перевел взгляд на гиганта Фому, затем на понурого Михайлу. Более всех ему было жаль сейчас свою жену, которая ни на шаг не отходила от любимого внука. Да и он прикипел к Матвею всей душой, но понимал, что иного пути нет.

— Стало быть, надобно ехать, — молвил Архип.

— Надолго уехать? Это же недалеко? — с надеждой спросила Белянка.

— Без малого верст четыреста, — отозвался Михайло.

— Ничего! Не край земли! — подбодрил жену Архип, но бесполезно — Белянка, закрыв лицо ладонями, заплакала. С ребенком на руках вышла Анна и спросила с тревогой:

— Ехать? Когда? Куда?

Но, увидев плачущую Белянку, молвила:

— Матунька… — И кинулась к ней в объятия.

Фома, когда вошла Анна, во все глаза уставился на нее и даже привстал со своего места, провожая ее взглядом преданного теленка.

— Заладили бабы, — сокрушенно закачал головой Архип и сказал тихо Михайле:

— Ты ступай отдыхать. Завтра с утра к воеводе отправишься. И надо бы собираться.

Белянка же прижимала к себе запеленатого Матвея и все целовала и целовала сквозь слезы его в лысую макушку. Анна обнимала за плечи сидящего за столом Михайлу. Архип бросил ей строго:

— Анна! Гостю на печи постели! И сами все спать ложитесь! Нечего тут! Чай, не на войну детей отправляем…

На следующий день Михайло улаживал дела на службе, готовясь к отъезду, Анна и Белянка собирали в сундуки добро. Архип, дабы отвлечь себя, работал в мастерской безвылазно. Фома храпел на печке весь день, все еще отходя от тяжкой дороги.

— Хорошо хоть отец собрал серебро на вашу свадьбу, будет на первое время на что жить. А то кто ведает, что там за деревня у них. Может, обнищали уже, — хлопотала Белянка. Услышав о серебре, Анна остолбенела, побледнев разом. Белянка вмиг это заметила.

— Нет больше того серебра, — молвила Анна, поджав губы.

— Как же так? — оторопела Белянка.

— Михайло… долги раздал…

— Какие долги? — нахмурилась мать.

— Товарищам своим по службе, — ответила Анна с досадой, — они в кости играют… Что им на службе делать еще, когда войны нет, верно? В кости играть…

— Вот как, — удивленно протянула Белянка. Было видно, как ее задело за живое это известие. Анна украдкой утерла слезу, а Белянка, пристально оглядев ее, только молвила:

— Молись, дабы отец не узнал…

Вечером сели трапезничать вместе в последний раз. Чумной ото сна, слез с печи Фома. Белянка хлопотала над кушаньями, Аннушка накрывала на стол. Михайло живо описывал Архипу, как воевода отпирался, не желая отпускать его в Смоленскую землю, но в конечном итоге уступил. Анна все поглядывала с тревогой на мать, боясь, что та переменит свое отношение к Михайле после известия о свадебном серебре, но Белянка и виду не показала, что разочарована в зяте — как и прежде, заботясь, обхаживала его за столом. Архип достал из закромов крепкий мед. Никто не грустил в этот последний вечер, когда вся семья была в сборе. Позже ненадолго зашла попрощаться и Матрена. Пригубила со всеми, пожелала молодым счастья на новом месте. А когда уже надобно было ложиться спать, никто не шел, желая, дабы вечер этот продолжался, и никогда не наступило утро.

Но утро пришло. И вот уже на дворе кони стоят запряженные, в телеге сундуки с рухлядью, нарядами и тканями — почти все Белянка отдала дочери. Сама же она держит на руках внука и не может расстаться с ним. Малыш гулил, хватая бабушку за плат. Архип, накинув на плечи тулуп, стоял на крыльце, объяснял Фоме, как быстрее выехать на Смоленскую дорогу.

И вот прощание. Михайло обнял поочередно Белянку и Архипа, сам взял Матвея на руки, полез с ним в телегу.

— Дочурка моя, донюшка, — со слезами на глазах шептала Белянка, оглаживая Анну по щеке заскорузлой ладонью.

— Матушка, — выдохнула Анна, и они обнялись крепко.

— Даст Бог, увидимся еще. Ты токмо не забывай нас, Аннушка, — шептала Белянка и всхлипнула. Всевидящее, всеобьятное материнское сердце, какую беду ты чуешь? Архип, раскрыв ворота, тоже подошел к дочери. Аннушка кинулась ему на шею, потерлась щекой о его жесткую бороду.

— Помни, рядом мы. И всегда вас ждем, — молвил он и осекся — ком встал в горле.

Анна, отстранилась от родителей и, обливаясь слезами, помахала им рукой. Архип обнял жену, та уткнулась ему в плечо. Он стоял и глядел, как телега, в коей сидела Анна с Матвеюшкой на руках, медленно выезжает в открытые ворота, и ему казалось, что в это мгновение что-то любимое и очень важное невосполнимо откалывается от его сердца. Архип вышел за ворота и махал уезжающей дочери вслед. Взор то и дело застилала пелена слез, и, утирая их, он все шел и шел, не желая терять из вида уезжающую телегу. Но вот она, обогнув крайнюю на улочке избу, помчалась к городским воротам, и там ее было уже не видать.

— Как же мы теперь? — пробормотала Белянка. Архип ничего не ответил. Повесив голову, он зашагал в дом. У ворот обернулся — Белянка все еще стояла на месте и глядела на пустую дорогу, надеясь, видать, что передумают и вернутся. Но этого не случилось.

— Храни вас Бог, — проговорила Белянка и осенила дорогу крестом.

Тяжело дыша и обливаясь потом, Симеон Бекбулатович вскочил в своей постели. Снова он не спит, снова снятся ему эти проклятые вязкие сны, где он, имеющий все, чего только можно пожелать, лишается глаз и погружается во тьму. Он одинок, беспомощен, ему страшно. Быть может, это Аллах наказывает его за отступничество от веры?

Трясясь от озноба, Симеон уселся на край своего ложа. Он оглядел укрытые тьмой государевы покои. Кажется, даже стены начали давить на него, как и вся эта великая роскошь двора, коей он придал еще больше азиатского вычурного богатства. Шитые золотом и серебром парчовые, атласные и шелковые одежды, золотая и серебряная посуда, великолепные цветастые ковры, оружие и сбруя со сверкающими каменьями. И сейчас, когда больше всего он чувствовал себя несчастным, все это казалось ненужным. Посаженному "царю" опротивела эта роскошь и обманчивый блеск золота…

Когда-то все было иначе. В Касимове, который унаследовал он от своего дяди, покойного Шаха-Али, он был полновластным хозяином, пусть и слугой царя. Избалованный с детства ребенок, он много мнил о себе, был горделивым и капризным. И даже когда только въезжал в Кремль, он был горд собой, с наслаждением купаясь в этой роскоши. Охотно принимал подарки от придворных. Даже Анастасию, дочь боярина Ивана Мстиславского, он принял как дар, с ее богатым приданым, даже смирился с тем, что некрасивой досталась ему невеста — тучна, розовощека, брови и без сурьмы густы и черны. Поначалу и не замечал ее неприязнь к себе, теперь же тяжелый взгляд Анастасии, который унаследовала она от своего отца, резал Симеона по сердцу, словно ножом.

Золото, драгоценности, склоненные головы… На лицах маски почитания. Ложь! Везде ложь! Он знал, все здесь ненавидят его, ибо его руками Иоанн казнил изменников-бояр и дьяков, его руками отбирает у монастырей земли, дабы восполнилась оскудевшая от долгой войны казна.

В думе, где он восседает на государевом месте, облаченный в золотые одежды, идут споры и разговоры о грядущем походе на Крым, об успешной войне со шведами, которых осталось выбить из Ливонии, захватив лишь Ревель, о польской короне и переговорах с германским императором. Никита Захарьин и князь Мстиславский управляют всем, на Симеона даже не глядят.

— Подпиши, великий государь! — молвил Щелкалов и с поклоном подносил какие-то указы, которые он, Симеон, даже не мог полностью прочесть — плохо знал язык! И подписывал не глядя…

А ведь он способен править! Может править и осознает, что нужно государству. Вернее, что нужно Иоанну…

Недавно в думе обсуждали осенние переговоры с послами Священной Римской империи. Император Максимилиан обещают уступить России ее "исконную вотчину" Киев и склонить к миру с Москвой шведского короля, ежели государь поддержит кандидатуру эрцгерцога Эрнста Габсбурга на польский престол. Это во многом развязывало руки Иоанну.

А тем временем прибывшие из Польши русские гонцы докладывали тревожные вести — шляхта, поддерживаемая Османской империей, выдвигает кандидатом на трон некоего Стефана Батория, безродного в сравнении с Рюриковичами и Габсбургами трансильванского воеводу. Молвят, шляхта вооружается и гонит немцев, распространяющих влияние германского императора, прочь со своей земли, есть убитые. Но Иоанн даже не прислушался к этой вести. Он готовился к посольству крымского хана в Москву.

Татарские послы даже не доехали до столицы. Именем "государя Симеона" их окружили, оковали в железо и заточили в Угличе. В думе тогда же обсуждался крупный поход на Крым, который навсегда должен был сокрушить ненавистного кровного врага.

По всей стране собирается рать. Народ ликует, повсюду стоит радостный перезвон, предвещающий победу над мусульманами. И вот Иоанн настойчиво просит у Симеона, "государя русского", сорок тысяч рублей на военные расходы. Симеон не может не дать, и понемногу скудеют богатства его вычурного азиатского двора. Все же остальное проходит мимо Симеона, он ни на что не может повлиять, никому не может приказать — все решается без него, и это грызет Симеона пуще его скудеющей казны.

Кроме того была еще одна беда. Год назад у него и Анастасии Мстиславской умер ребенок, недавно скончался еще один их младенец. Анастасия не плачет над их телами, словно не жалеет умерших детей от нелюбимого мужа. Как смеет! Симеон злился на нее и был готов избить супругу, но вспоминал взгляд ее, взгляд великого Ивана Мстиславского, и остывал, понимал, что не осмелится поднять руку.

Уже более полугода Симеон сидит на московском столе. Череда приемов, пиров, пышных охот, лицемерных почтительных взглядов. Обманный блеск золота… Все это ненужно! Все опротивело! Ничтожный "правитель", "касимовский царь", ставленник государев, он мучительно ждал конца этой прихоти Иоанна. Хотелось домой, в Касимов, подальше от этих лиц, подальше от проклятой Москвы!

Деревня Бугровое, коей владел отец Михайлы, была совсем небольшой по сравнению со многими селениями, что встречались им на пути. Она стояла в нескольких верстах от Дорогобужа, по обе стороны широкой дороги, что вела на Смоленск. Неподалеку, сверкая на солнце, виднелся седой Днепр, за ним по всему окоему голубел лес. Над деревянными кровлями крестьянских изб чуть возвышалась одинокая маковка беленой каменной церквушки, стоявшей на окраине деревни.

На пути к Бугровому встретился пожилой староста, знакомый Михайле еще с самого детства. Опуская глаза, оповестил он, что старого господина похоронили вчера, и Михайло, еще не доезжая до родового терема, ринулся к церкви, на дворе которой располагался погост. Редкие деревянные кресты возвышались над осевшими могилами, но над одной насыпь была свежей. К ней и бросился Михайло, а за ним и Фома. Из церкви выглянул пожилой поп с клокастой бородой, о чем-то сказал Михайле, перекрестил его и вновь запер скрипучую дверь своей обители. Анна, кутая уснувшего на руках сына, наблюдала, как они стояли какое-то время подле могилы, повесив головы, затем оба поклонились кресту и вернулись к телеге…

Мрачнее тучи Михайло въезжал в родовой терем. Анна жадно осматриваясь, желала поскорее привыкнуть к новому месту. Терем был значительно больше избы отца, с резьбой на кровле и ставнях, весь сложен из бревен, и видно было, что есть в нем жилые хоромы и баня, и просторная горница. Но заметно, что дом обветшал и теперь выглядел, как символ прежнего богатства, видать, уже утраченного.

Фома, все заглядываясь на Анну (та замечала, всю дорогу исподтишка глазел на нее парень!), распрягал коня. Из дома вышла баба, кутаясь в плат. Анне не по себе стало от той порочной красоты, кою излучала всем своим естеством эта баба. Она улыбнулась Михайле, поклонилась и, сверкнув глазами, оглядела Анну и ребенка на ее руках.

— Здравствуй, хозяин, — молвила почтительно, а сама так и глядит жадно на Михайлу. Смутная тревога толкнулась в сердце Анны.

— Это Дашка, девка дворовая наша, — молвил гнусаво Фома.

— С рухлядью разобраться помоги. И Анну расположи в ее горнице, — мрачно велел ей Михайло. Все еще не оправившись от смерти отца, он уже должен был вникать в хозяйственные дела, а назавтра надобно было ехать к смоленскому воеводе, дабы на службе занять отцово место.

Не успел Михайло и в баню пойти, как пришел староста, начал докладывать о том, что хозяйство зело оскудело, крестьяне уходят, деревня пустеет и что, возможно, надобно снизить поборы, дабы люд не зверел от голода.

— Снизить? Вот те! Видал? — выкрикнул Михайло, выставив перед носом старосты кулак. — Вернусь из Смоленска — собери мужиков ко мне на погляд. Все будет, как при батюшке. О том сам им скажу. А теперь ступай!

Анна, глядя на чужие хоромы (пусть и просторные, но чужие), на злого, как пес, мужа, который стал теперь суровым землевладельцем, на неприветливую Дарью, что косится недобро на Анну, на Дарьину стряпню, что и рядом не стоит с яствами матушки, Анна ощутила тяжелую, неизгладимую тоску.

Ночью, уложив сына, Анна легла рядом с Михайлой, прижалась к нему плотнее, оглаживала его вихрастую голову и шептала:

— Бедный мой, ладушко. Спишь?

Михайло, повернувшись к ней спиной, не спал. Он думал об отце, с коим никогда не был близок. Меж ними не было любви и понимания, которые он увидел в семье Анны. Но теперь, когда отца не стало и перед смертью он содеял многое, дабы и этот терем, и эта деревня достались сыну, душу Михайлы разрывало от горечи утраты. Перед глазами — детство, и отец, всегда суровый, строгий, молчаливый. Вспомнилось, как тот ездил по Бугровому, чуть отваляясь в седле, и крестьяне робели, едва завидев его. И как теперь? Сумеет ли Михайло занять его место?

Он чувствовал прикосновения Анны, которая, видимо, хотела утешить его, но Михайло не мог показать ей свою слабость. Он дождался, пока Анна отвернется от него и уснет, и когда это произошло, Михайло вцепился всей пятерней в свое лицо и затрясся в беззвучном рыдании.