Пепел державы

Глава 4

Небывалой пышностью, обилием драгоценных камней, дорогих тканей, мехами блистал двор нового русского "царя". Казалось, Москву со своим двором занял могущественный правитель Золотой Орды — настолько все пестрило и блистало вокруг! Симеон Бекбулатович, бывший касимовский хан, носивший до крещения имя Саин-Булат, по приказу Иоанна въезжал в государев дворец и по его же указанию занимал русский престол.

Симеон, задрав бритый подбородок, гордым взором черных степных глаз оглядывал встречавших его бояр и духовенство. Митрополит Антоний, полный и невысокий, шел впереди процессии, опираясь на посох. Его дряблые щеки, поросшие седой бородой, были красны от холодного промозглого ветра.

Спешившись, Симеон, облаченный в богатую песцовую шубу, под которой виднелся шитый золотом узорный кафтан, чинно подошел к митрополиту и склонился в ожидании благословения. Антоний дал ему поцеловать свою пухлую руку, прочитал над ним короткую молитву и перекрестил.

К самой службе, что проходила в Успенском соборе, прибыл государь, незаметно и скромно. Иоанн шел, постукивая резным посохом, в распахнутом бархатном опашне, прямой, твердо чеканя каждый шаг в остроносых высоких сапогах на высоких каблуках. Подле него, едва поспевая, семенила его придворная свита, среди коих многие узнали и робкого Богдашку Вельского, племянника Малюты и ныне ближнего слугу государева, и тучного Афанасия Нагого.

Иван Шереметев и Андрей Щелкалов, склонив головы наравне с другими боярами, переглянувшись украдкой, усмехнулись, мол, гляди, как голодные псы, новые приближенные государя обступили его со всех сторон, вцепившись в него мертвой хваткой. Заметили также и царевича Федора, идущую подле него жену, красавицу Ирину Федоровну, и движущийся следом за ней клан Годуновых. Все они шли на поклон новому "царю Московскому", но тоже, видимо, не осознавая до конца того, что происходит на самом деле.

— Здравствуй, государь наш и великий князь! Иванец, раб твой, приполз возрадоваться вместе с тобой твоему приезду! — громогласно выкрикнул царь еще на подходе к Симеону, и тот замер, еще не ведая, как себя вести. Разом смолкли все на Соборной площади, затаив дыхание, ждали, что будет дальше. Не выдержал Симеон, тоже поклонился Иоанну, но государь опередил его, поклонился еще ниже, едва ли не в самую землю, вместе с ним на колени, прямо в грязь, повалилась его многочисленная свита. Симеон стоял, обозревая склонившуюся пред ним всю московскую знать, и что-то перехватило внутри, сперло дыхание, и он едва не закашлялся от волнения, но сдержал себя.

Далее была служба, кою проводил сам митрополит Антоний, Симеон с супругой стояли на государевом месте, в то время как Иоанн был в толпе придворных, весь поглощенный службой. Никита Романович, стоя неподалеку от него, глядел на государя, замечая и его набрякшие веки, и рано седеющую бороду, и появляющуюся нездоровую полноту. Никита Романович думал о том, как будет вымаливать у него прощение для царевича Ивана, а сам пристально глядел, как рука Иоанна, крепкая и сильная, цепкой хваткой властно сжимает украшенный резьбой посох из рыбьего зуба…

В просторной палате, где начался богатый пир для многочисленной знати, Симеон восседал на государевом месте, уже как властелин, со снисходительной улыбкой общаясь с придворными. И пусть его величали уже государем, и падали в ноги, и кланялись с благодарностью, когда жаловал он кого-то вином со своего стола, все же Симеон был здесь чужим — это чувствовал и он сам, и его гости. Зато Иоанн был весел и улыбчив, словно радовался сброшенной с плеч великой ноше.

Бояре косо поглядывали на двух государей, находившихся за одним столом, и тихо переговаривались меж собой:

— Ведал ли Иван Великий, когда на Угре против хана Ахмата стоял, что правнук этого басурманина на престоле великих князей московских сидеть будет?

— Истинно, не ведал…

— И все же он Чингизид. Знатная кровь…

— А в ком из нас крови Чингисхана нет?

— То верно! Верно!

— Стало быть, и венчание на царство будет? Иль как?

— Государь Иоанн Васильевич все царские венцы велел вывезти отсель. Навряд!

— Дожили… Два государя у нас ныне…

— Почитай, один! Даже ежели Иоанн Васильевич выехал из Кремля, Боярская дума Симеону всю власть не отдаст. Уж он-то позаботится о том!

Говоривший кивнул в сторону князя Ивана Мстиславского, что по знатности своей сидел подле государева стола, дородный, величавый, всем видом своим олицетворявшим власть…

Иоанн не стал долго тешить самолюбие Симеона и вскоре, откланявшись, покинул стол вместе со своей свитой. Добродушная улыбка мигом исчезли с его лица, когда, стуча посохом, покидал он палату — это тоже многие успели заметить. Его провожали, как истинного повелителя — все повставали со своих мест, поклонились в пояс…

Никита Романович нагнал Иоанна в переходе, выйдя из-за угла, упал в ноги. Иоанн, остановившись, недовольно взирал на него, сдвинув черные брови.

— Великий государь, дозволь слово молвить! — склонившись едва ли не к полу, слезно молил Никита Романович. Годуновы, Вельский, Нагой надменно взирали на него из-за спины государя.

— Говори, — чуть погодя, медленно произнес Иоанн, задрав бороду.

— Пришел молить тебя о пощаде и прощении сына твоего, Ивана! Коварные люди опутали его незрелый ум, сбили с толку, но я ведаю — он никогда не желал зла своему отцу, государю нашему, а державе твоей, коей с рождения своего был он наследником, ничего не желал, кроме процветания! — Никита Романович, подняв голову, заглядывал с надеждой в каменное лицо Иоанна. — Токмо тому и учили мы его с братом Данилой, когда с дозволения твоего великого занимались мы его воспитанием. Ведаю, что сидит он в покоях своих под стражей, как узник. Дозволь мне, его престарелому дядьке, увидеться с ним, дабы убедился я в правоте своей. Иван зело честен с ближними своими — благо и это сумели мы воспитать в нем. Ежели я пойму, что он в действительности изменник, то сам, государь, попрошу тебя отсечь мою голову за то, что плохо воспитал твоего сына! Ведаю также, что Анастасия Романовна, покойная сестра моя и твоя супруга, не желала бы знать, что сын ее — изменник. Дозволь мне, старику, просить тебя помиловать царевича Ивана…

По изменившемуся лицу и взгляду опытным, цепким взором увидел Никита Романович, как что-то словно колыхнулось в душе Иоанна (показалось, будто блеснуло что-то в глазах даже), и понял, что разбередил незажившую рану.

— Встань, — велел Иоанн, двинув нижней челюстью, — не я государь отныне. Проси о том царя Симеона Бекбулатовича. Отныне он карает и милует подданных своих.

— Ежели надо, я паду в ноги кому угодно, — поднимаясь, отвечал Никита Романович, — я прошу тебя, государь, как отца — дозволь мне увидеть Ивана и сам помилуй его.

— Дозволяю, — бросил Иоанн и, ничего более не говоря, прошел мимо Никиты Романовича, ускоряя шаг. Склонив голову, боярин провожал его взглядом, ловил на себе беглые взоры государевой свиты, встретился даже глазами с царевичем Федором, что робко, с благодарностью, глядел на своего дядю, но не решался подойти к нему. Да и плотно обступившие царевича Федора Годуновы не позволили ему остановиться…

Едва Никита Романович прошел в покои Ивана, расталкивая опешивших стражников, царевич тут же бросился к нему и, обняв, разрыдался, почуяв, видимо, наконец свое спасение — всесильный дядя Никита не бросит его в беде! И Никита Романович, успокаивая его, оглаживая вздрагивающие плечи, все приговаривал:

— Все позади! Думал, я брошу тебя? Не позволил бы себе, не простил! Ты же как сын мне!

— Отец не простит меня, да? — сквозь зубы, утирая слезы, вопросил Иван.

— Сего не ведаю, но мыслю — простит. Он скоро со своим двором покинет Кремль, ибо в Москве новый царь…

— Из-за меня то, — кивнул Иван, — в обход мне отец татарину русский престол отдал!

— И сего не ведаю тоже. И не смогу помочь, ежели правды не скажешь, — заглядывая сыновцу в глаза, молвил Никита Романович. И Иван, не таясь, рассказал все то, о чем просил и что говорил ему Протасий.

— Стало быть, заговор по правде был, — шепотом кивнул Никита Романович с досадой.

— Я не ведал! Не хотел! — мотая головой, приговаривал Иван.

— Верю! Верю, — ответил боярин и задумался.

— Протасия уже не спасти, так? — с болью спросил Иван. — Друг он мне верный…

— Протасий и мне сыновец, как и ты! Чай, не оставлю в беде, — прошептал Никита Романович, — но ежели он сам тебя подбивал и был заодно с Умным и Тулуповым, царствие им небесное, то все будет сложнее, чем я думал. И государя о том просить не стану, ибо за тебя уже поручился.

Затем, уходя, Никита Романович еще раз пообещал, что сделает все возможное, и напоследок спросил о новой супруге царевича, счастлив ли он с ней.

— Пока сидел тут, в заточении, понял, как дорога она мне, дядюшка! — отвечал Иван. — Ежели можешь, проси батюшку, дабы он дозволил ей ко мне прийти. Прошу! Можешь?

Никита Романович, поглядев ему в глаза пристально, кивнул и, поклонившись, покинул покои царевича, крепко задумавшись о том, как спасти Ивана и Протасия одновременно.

Неизвестно, что повлияло вскоре на решение государя простить царевича — его желание примириться с наследником или же мольбы Никиты Романовича, который, вероятно, жертвовал своим положением при дворе и в глазах Иоанна.

Тем не менее вскоре сам Иоанн явился в покои сына, и они обнялись, якобы прощая друг друга, но объятия те (на глазах многочисленной свиты) были скованными, словно вынужденными. Иоанн обнимал сына одной рукой, крепко прижимая к себе, а сам холодным невозмутимым взором глядел поверх его головы в пустоту.

Видимо, уже тогда они понимали, что меж ними, отцом и сыном, навсегда пролегла со временем все больше ширившаяся пропасть. К сожалению, не умевший прощать Иоанн уже никогда не будет доверять своему сыну…

В первые же дни правления Симеона именем его было вынесено несколько смертных приговоров по делу Тулупова — казнен был его близкий соратник князь Куракин, служилые из круга Протасия Захарьина — дворяне Колтовские, Санбуровы, Бутурлины, повешен дьяк Семен Мишурин за воровство. Взошли на эшафот новгородский архиепископ Леонид, архимандрит Чудова монастыря Евфимий, архимандрит Симонова монастыря Иосиф, коих даже не позволили судить духовенству.

Вскоре головы казненных, как описывал летописец, метали во дворы первейших бояр — для устрашения. И знать вновь притаилась, притихла, ожидая новой волны кровавых расправ.

Пока Москва цепенела от ужаса происходящего, Симеон читал грамоту от Иоанна, что называл себя Иванцом Васильевым, в коей просил "дать дозволение перебрать людишек из бояр и дворян, детей боярских и дворовых людишек". Симеон, не раздумывая, подписал дозволительную грамоту. Вскоре государь начал формировать собственный удел, новую опричнину, который он начал заселять перешедшими на службу к нему дворянами.

Об этом быстро стало известно в думе, и всем это до боли напомнило дни создания опричнины — государь вновь окружал себя лишь самыми верными, создавая свой личный двор, отдельный от Земщины, коей руководил ставленый им Симеон Бекбулатович.

Потянулись к Москве вереницы призванных дворянских семей, как и десять лет назад, — присягать государю на верную службу.

— Ну, теперь новые кромешники снова на головы наши обрушатся, — шепотом сетовали бояре, все еще ожидая казней. Молвили, что Афанасий Нагой по приказу государя в те дни явился на двор к Андрею Щелкалову во главе толпы вооруженных дворян. Когда Щелкалов, повязанный по рукам, лежал на полу в сенях своего большого терема, Афанасий Нагой молвил ему:

— Болтаешь много, Андрей Яковлевич! Негоже!

— Что? Я? Кому? Когда? — кричал со вздувшимися на висках жилами перепуганный дьяк. Мысленно он уже догадывался, что, возможно, зря он поведал Ивану Шереметеву о придворных делах — потому, видать, и пришел сюда Нагой. Но как узнали? И что дальше? А дальше — холодный застенок, дыба, кнут, мучения и плаха…

Но и того не произошло. Дворяне навалились на связанного со всех сторон, а брат Афанасия Нагого, вооружившись дубиной, принялся бить ею дьяка по пяткам, приговаривая со злобой:

— Будешь знать, как мзду брать, вот тебе! Вот! Гадина!

Пока Щелкалов выл, обливаясь слезами, Афанасий Нагой отвернулся к окну. Из сундуков дьяка выгребли пять тысяч рублей серебром и ушли, оставив его, униженного, едва живого. Напоследок Нагой молвил ему тихо:

— Ты на меня зла не держи. Не по своей воле я. Государю служу. И ты верно служи. Ему сейчас токмо верные и надобны.

Роптала Москва, а к ней все тянулись и тянулись служилые на зов государя. И удел Иоанна, подобный опричнине, только еще рождался. Однако тех страшных казней, что видела Россия в опричные годы, не случится. Иоанн, наученный горьким опытом прошлых лет, велел ввести железную дисциплину среди новых "кромешников".

Однако, как всем казалось тогда, что-то значительно менялось во всем государстве. Все переворачивалось с ног на голову, и никто не осмеливался возразить или помешать происходящему — брошенные на подворья знати отрубленные головы изменников были еще свежи в памяти. Притаившись, страна ждала исхода, страшного своим неведением.

Но следующий удар последовал не по знати — с молчаливого согласия митрополита Антония и по приказу Иоанна Симеон Бекбулатович принялся отбирать у крупных обителей жалованные грамоты. Иоанну нужны были новые земли, дабы наделять ими служивших ему бояр и дворян, нужны были деньги, дабы вновь начать борьбу за опустевший престол Речи Посполитой. И только монастыри обладали безграничными земельными наделами, столь необходимыми Иоанну. И очень легко было вершить эти страшные дела именем царя-татарина Симеона! Не потому ли и посадил его вместо себя на престол московских государей?

Тем временем Борис Годунов вновь находился в келье Новоспасского монастыря и, сокрушаясь, говорил архимандриту Иову:

— Не я стоял за этими казнями… Не желал я, дабы пролилось столько крови… И что теперь ждет державу? Я… я подтолкнул это кровавое колесо с обрыва, и не остановить его теперь… Государь мне имения Тулупова отписал, а я порой будто вижу кровь на руках своих, когда грамоты эти беру…

— Молитва укрепит дух твой! Смирись и проси Бога о спасении души своей! — строго наставлял Иов. — Ты и сам говорил, что заговор супротив государя имел место быть. Так что не твой это грех. В остальном Господь рассудит, верно ли ты содеял, когда соперника своего оговорить велел…

— Верно, и у твоей обители жалованные грамоты отобраны, да? — вопросил с болью Борис. Иов кивнул и, погодя, ответил:

— То уже не твои заботы.

— Что же мне делать? — поднял на архимандрита воспаленные от бессонницы глаза Борис.

— Молись. И жди. — Лик Иова в тусклом свечном свете был задумчив и скорбен. — Больше никто ничего из нас уже содеять не сможет. Думаю, и сам государь еще не ведает, к чему приведет Россию. Потому — жди! Верую, Господь нас не оставит. Иному и быть не дано… Не оставит… Не оставит…

— Ничего в руках удержать не можешь! Пошел прочь, стервец! Убью! — прогремел крик Иоанна вслед за звоном разбившихся склянок с лекарствами, кои Богдан Вельский, по обыкновению, преподнес царю. Богдашка, вжав голову в плечи, попятился к дверям, но царь достал его посохом, тяжелым навершием ткнул в плечо. Вельский, охнув, испарился тут же. Вслед за ним все слуги, боясь гнева царя, покинули покои, кланяясь и уползая.

Оставшись наедине, Иоанн, облаченный в просторный черный кафтан, тяжело ступая и стуча посохом, направился в дальний уголок просторной горницы, к стольцу, где ждала его раскрытая книга "Апостол". Прислонив посох к стене, Иоанн, кряхтя, сел в кресло и склонился над ветхим талмудом. Тишина. С годами он все больше любил оставаться наедине с собой, с книгами, вдали от бесконечных приемов, почетных пиров, стал реже выезжать на богомолье. На мгновение, подняв глаза, увидел себя испуганным боярами одиноким отроком, годами сидевшим в темных нетопленных покоях, голодным, обозленным. Видение потревожило старые раны и исчезло.

Приемы и застолья. Ныне у Руси Златоглавой новый царь, пущай он там и заседает. Подумав о Симеоне, Иоанн усмехнулся краем рта — татарин на столе московском! Когда бывало такое? Ничего, пущай поймут, увидят, к чему неверность своему государю приводит — будут вами править татары, глупцы! Вспомните, как однажды крымский хан уничтожил Москву и едва не покорил землю Русскую! Но бояре снова плетут заговоры, снова в угоду себе смуту наводят! И, самое больное — с ними заодно был его сын, его главный наследник, коего он столько лет готовил к сему тяжкому бремени! А он был готов в угоду этим нечестивым псам отобрать у отца власть, в столь тяжелое и опасное для страны время. Щенок! Пусть и прощен, но все же…

Иоанн унял всколыхнувшуюся внутри волну гнева, закрыл глаза, отдышался. В ушах вместе с сердцем гулко и часто стучала кровь. Не размыкая глаз, он откинулся на спинку кресла, задрав полуседую бороду кверху. Тишина. Покой. Будто в келье далекого монастыря, о коей царь так давно мечтает. Иоанну нравится и скудность этого жилища, где нет пышности и золота надоевшего ему двора. Но ныне не Кремль, где заседает Симеон, а это убежище государя, этот ничем непримечательный терем является центром государства. Отсюда по всей державе разлетаются государевы приказы, отсюда он правит, здесь принимает дьяков и бояр, здесь копятся деньги, ныне именем Симеона взымаемые с монастырей и провинившихся подданных. Здесь казна. Здесь в сундуках под замками хранятся венцы государевы и другие царские регалии. Здесь богатства всей державы!

— Государь! — послышалось робкое из-за дверей. Не шевелясь, Иоанн открыл глаза и шумно выдохнул через нос. Опять Богдашка. Верно, думает, что Иоанн забыл о приходе Афанасия Нагого! Дурак!

— Зови! — бросил ему Иоанн и тяжело поднялся из-за стольца, цепкими пальцами захватив посох, направился к установленному посреди горницы резному креслу, в коем царь принимал придворных. Разодетый в богатые одежи и длиннополую шубу, Нагой предстал перед государем, чинно поклонился.

Утерев платком лысую, в ободке седых волос голову, он доложил о переговорах с германским послом. Император Священной Римской империи Максимилиан Второй и его брат эрцгерцог Эрнст были претендентами на польскую корону. Иоанн понемногу осознавал, что шляхта не изберет его своим королем, а вот ежели Габсбурги будут править Речью Посполитой, можно будет решить многолетний спор за ливонские земли и к тому же раз и навсегда покончить с растущей мощью Османской империи.

Именно с этими целями Иоанн после победы над крымским ханом при Молодях решил возобновить отношения с Веной, куда немедленно отправил послов. Император в ответ прислал своих, и два христианских государя сумели договориться о будущем союзе против турок, ежели сам император или его брат, кандидатуру коего выдвигала одна из шляхетских групп, займут трон Речи Посполитой, без которой союз против османов был невозможен. К тому же Иоанн верил, что, ежели Максимилиан станет польским королем, он уступит некоторые ливонские земли царю, и многолетняя война наконец завершится. Мир был необходим, страна задыхалась, нужна была передышка — Иоанн хорошо это понимал.

И Нагой докладывал, что к союзу против османов благодаря Максимилиану восхотели присоединиться испанский король Филипп Второй и папа Григорий Тринадцатый. Иоанн удовлетворенно кивнул, величаво выпрямившись в своем кресле. Он ждал этого. Знал, что Филипп Испанский давно борется с турецким флотом и является одним из создателей Священной лиги католических государств, стремящейся противостоять господству османов в Средиземном море.

— Надобно слать к императору посла с грамотой, в коей я сообщу, что радуюсь заключению скорого союза и жду папских и испанских послов на Москве, — молвил Иоанн и уложил руки на резные подлокотники. — Ежели все так, удастся, глядишь, османов обратно в их пустыни выбить прочь от христианских святынь?

— И Крым, государь, твоим будет, — с улыбкой отвечал Нагой, — хан Девлет-Гирей, говорят, слаб, ныне среди знати там началась замятия, беи режут друг друга за богатства, сыновья хана грызутся за власть… Самое время!

Глаза государя вспыхнули. Крым! Чем скорее, тем лучше! И тогда Греческое море будет в руках Иоанна! Сколько земли можно будет засеять, застроить новыми городами и деревнями, заселить! Там, в Крыму, родится русский флот! Максимилиан, возможно, пришлет мастеров, которые обучат русских корабельщиков, и флот Иоанна очистит море от османских кораблей! А затем покорение Константинополя… Освобождение великого города от гнета мусульман. И он возьмет греков под свою защиту, восстановит православные святыни и поистине станет величайшим православным государем! И его пьянили мысли о господстве, о славе и величии, коими он грезил, и не думал об разорившемся голодном русском народе, который из последних сил работал до полусмерти и нищал, нищал, вымирая, обеспечивая эту затянувшуюся войну с Речью Посполитой и Швецией, прокармливая войска, пополняя государевы сундуки…

— К лету соберемся в поход, — заявил Иоанн решительно. — К осени будем в Крыму. Надобно подготовиться. А пока… не заскучали там казачки? Запорожцы от крымцев не меньше нас страдали. Надобно писать гетману…

— Еще, государь, — исподлобья глядя на царя, молвил Нагой. — Купцы говорят, татары по навету османского султана ходили с походом на Литву и пограбили южные земли, полона много увели.

— Поход на Литву? — Иоанн свел брови к переносице и чуть подался вперед.

— Да, государь. А султан тем временем наказал шляхтичам, дабы не выбирали они императора Максимилиана, а сделали королем какого-то трансильванского воеводу, с коим у султана союз.

Иоанн унял вспыхнувший было гнев — нет, султан не должен и не может помешать его великим планам! Да и разве выберут поляки королем какого-то безродного воеводу? Они же не дураки!

— Гетману запорожцев велите отправить деньги и порох. Пущай татар потреплют перед нашим походом, — чуть погодя, молвил царь, пристально глядя на Нагого; было видно, ему не терпится отомстить крымцам и османам за их вмешательство в борьбу за польскую корону.

И волей русского царя вскоре потечет по степям в сторону Крыма казачья конница, и воспылают татарские поселения, и прольется кровь. Недавно прибывшие из похода крымцы не смогут собрать сильное войско. С трудом отбиваясь, их небольшие отряды будут гибнуть в неравных боях. Казаки не станут щадить ни стариков, ни женщин, ни детей, нападая на татарские селения со свистом и гиканьем…

Клубится дым от разоренных и пожженных татарских деревень, и текут казачьи отряды дальше, к самому Перекопу, куда уже толпами стремятся многочисленные беженцы… Вокруг крепости все будет обращено в пепел, и казаки, не имея возможности взять мощный Перекоп, вернутся обратно, подойдут к небольшой крепости Ислам-Кермен[11], кою возьмут едва ли без боя, ограбят, сожгут и с малыми потерями и богатой добычей уйдут за Днепр. Девлет-Гирей, уже безнадежно больной и слабый, мало принимавший участие в управлении государством, оставит это вероломное нападение без ответа. Беи, опасаясь вероятного похода русского царя, будут настаивать на переговорах с Иоанном и заставят сыновей хана снарядить посольство в Москву.

Но все это будет потом, после того как Иоанн отправит запорожскому гетману свое послание.

— Чего встал? Ступай прочь! — раздраженно молвил Иоанн, заметив, что Афанасий Нагой никуда не уходит. Он вновь поклонился и молвил:

— Еще об одном хотел доложить тебе, государь. Нынче все сыскные и посольские дела перешли ко мне. А в заточении, как известно, сидит еще один сообщник Тулупова и Умного-Колычева — Протасий Захарьин.

Иоанн сидел недвижно.

— Молви далее, — дозволил он.

— Нынче приезжал ко мне тайно сам боярин Никита Романович Захарьин. Он предлагал мне серебро, много серебра, дабы я спас Протасия Захарьина и содеял все для того, дабы я убедил тебя его отпустить.

Глаза Иоанна недобро сверкнули. Он всегда благосклонно относился к брату своей любимой покойной жены Анастасии и ведал, что Никита Романович никогда не вступал ни в какие заговоры, не плел интриги. Заботился токмо о своей большой семье и государственной службе. И теперь от этой вести Иоанну почему-то по-особенному стало гадко.

— Вот как? Никитка богатством кичится своим? — молвил он с презрительной усмешкой.

Нет, Нагой не испытывал неприязни к Захарьиным и не ставил перед собой цели погубить боярина. Тем более он до последнего сомневался в том, стоит ли соглашаться на предложение Никиты Романовича — тот предлагал приличную сумму! Но вскоре решил, что выслужиться перед царем важнее, стало быть, надобно доказать ему свою верность.

— Сам небось прикарманил серебро-то? А? — лукаво спросил Иоанн. Едва Нагой, вмиг побледневший, хотел возразить, но Иоанн махнул ему рукой и отвернулся:

— Всё, ступай!

Довольный собой, Нагой с улыбкой откланялся и удалился.

Все большое семейство Никиты Романовича Захарьина едва умещалось за столом в просторной светлице. Боярин, столь редко бывая дома, ценил такие мгновения, когда все чада его и супруга вечеряли с ним, ведя неторопливые разговоры. Верный Буян лежал у него в ногах, уложив морду на лапы и лениво виляя хвостом.

Старшие сыновья, Федор, Лев, Александр и Михаил, сидят ближе всех к отцу. С ними он обсуждает ведение хозяйства и некоторые государственные дела. Пятнадцатилетняя дочь Анна и двенадцатилетняя Марфа сидят поодаль, рядом с матерью и младшими детьми. Старшие дочери, статные, пока еще тонкие, словно молодые березки, облачены в нарядные сарафаны, волосы заплетены в толстые косы. Глядя на них, Никита Романович не может скрыть своего теплого, любящего взгляда. До чего красивыми дочерьми наградил его Господь! Княжескую стать, видно, унаследовали от матери. Правда, у самой Евдокии Александровны (в девичестве Горбатой-Шуйской) стати этой уже давно не осталось. Два года назад она родила Ирину, одиннадцатого ребенка по счету, и от частых родов Евдокия рано состарилась, раздалась вширь и, коренастая и полная, она так нелепо смотрелась рядом со своим статным, высоким мужем, который с наступлением зрелых лет выглядел краше, чем когда-либо! Но Никита Романович не стал любить супругу меньше, ибо был бесконечно благодарен ей за детей, за домашний очаг и ту любовь, коей она одаривала своего мужа. И даже сейчас, ложась в постель к нему, она по-девичьи стеснялась рано поседевших и поредевших волос, своих грудей, донельзя высосанных многочисленными детьми, наполовину выпавших зубов. Понимала и чувствовала она, что муж уже не ласкает ее с той страстью, как в былые годы, и с тоской и болью думала о том, что в долгих походах и частых разъездах Никитушка не чурается случайных любовных связей, но никогда о том не спрашивала. А самому Никите Романовичу было не из-за чего чувствовать перед ней свою вину — он хранил жене верность и с отвращением наблюдал вездесущие похоть и разврат, верные спутники любой войны.

Никита Романович, беседуя с сыновьями, наблюдал, как жена, держа на коленях двухлетнюю Ирину, успевала вытирать рот четырехлетнему Васеньке и строжить Ваняту, задиравшего старшую сестру Фиму и норовившего нырнуть под стол, дабы снова затискать Буяна. Пес давно заметил это и иногда приоткрывал один глаз, следя за непоседливым малышом, но, убеждаясь в своей недосягаемости, вновь засыпал. Никита Романович ласково погладил пса за ухом и вновь взглянул на жену. Евдокия, уловив его нежный взгляд, не смогла сдержать смущенной улыбки, от которой нутро Никиты Романовича наполнялось теплой негой. Он даже на мгновение отвлекся от громкого спора сыновей о положении при дворе.

— Слышал, отец, как брат Афанасия Нагого угрозами и едва ли не пытками выбил из Андрея Щелкалова целых пять тысяч? — молвил Александр, выпучив свои разбойные глаза. — Отец, справедливо сие? Как он посмел?

— Слышал, — кивнул Никита Романович. — Без государева приказа никак бы не посмел. Вот тебе и ответ.

— Чем он провинился? — вопрошал удивленно и тихо Лев, худощавый и бледный.

— А младший сын князя Мстиславского чем провинился? — заметил Федор. — За что у него отобрали чин кравчего? Молвят, служил он исправно…

— Тревожное что-то происходит, — подметил Александр. Михаил, самый юный из них, слушал, запоминая.

— Отец, а Протасия ты спас? Просил государя? — не унимался лихой Александр.

— Думаю над этим, — отвечал Никита Романович, на последнем слоге заглянув тревожно под стол — Буян не спал. Подняв голову и навострив уши, пес недвижно лежал, глядя в открытые двери светлицы. Недовольно и грозно зарычал, готовясь вскочить и рвануть с места.

Все произошло в долю секунды — Буян с лаем вылетел из светлицы, заревел, испугавшись, Васютка, Евдокия с дочерьми замерли на своих местах, Федор и Александр бросились следом за псом. Вскочил за ними и Никита Романович. Вскочил, было, с места и Мишка, но отец, проходя мимо, усадил его на лавку, мол, сиди! Лев поднялся с места, но двинуться следом за отцом и братьями не решился, кинулся к окну.

— Давайте-ка наверх, живо. Братьев возьмите! — укачивая на руках ревущего Васятку, приказала Евдокия. С улицы грохнули поочередно два выстрела, пронзительно взвизгнул пес, и Евдокия, пригнувшись, стала прятать самых младших детей, повинуясь материнскому чутью, девочки вскрикнули и залились слезами:

— Матунька, что это? Кого-то убили?

Никита Романович уже выскакивал на крыльцо, когда увидел вошедших на его подворье стрельцов, столпившихся в воротах. Буян яростно лаял и, кидаясь то в одну сторону, то в другую, не давал никому пройти дальше, в то время как холопы и дворовые замерли и стали пятиться к дому, испугавшись до зубов вооруженных бородатых вояк.

— Да уберите вы его! — приказал вышедший вперед стрелецкий голова, и двое стрельцов, послушно вскинув ручницы, поочередно выстрелили. Жалобно взвизгнув, Буян, повалившись на бок, отскочил в сторону и, скуля, начал метаться на одном месте, пятная землю кровью. Стрелецкий отряд, осмелев, вступил наконец во двор. Никита Романович, багровея от гнева, с крыльца грозно глядел на незваных гостей. Стрельцы вновь замерли, увидев разъяренного боярина и его сыновей на пороге дома. Буян уже не бился, с вывалившимся из открытой пасти языком лежал он на боку и продолжал жалобно и громко скулить, косясь темным глазом на стоявших над ним стрельцов. Стрелецкий голова, облаченный в отороченный мехом кафтан, вновь выступил вперед и, не снимая соболиной шапки, ответил Никите Романовичу:

— Именем государя велено тебе, боярин, добровольно отдать нам утварь и корм, ибо уличен ты в неправдах и измене.

— Измене? — вскипел Александр и выхватил из-за пояса кинжал. Федор удержал его за руку и, взглянув грозно, велел ему молчать. Молчал и Никита Романович. Он глядел в седобородое, грубо отесанное лицо старшого, вспоминая его. В Кремле ему часто доводилось видеть этого мужика, говорили, что он старый вояка и за особые заслуги был записан в чин головы стрелецкого полка, расположенного в Москве. Сомневаться в том, что эти люди пришли по приказу Иоанна, не стоило.

— Дозволь мирно исполнить государев приказ, — продолжал седобородый. — Не хочется лишнюю кровь проливать.

— Пса почто убили? — с болью выплеснул Александр, выступив из-за спины отца. Буян, оплывая кровью, все еще скулил у ног стрельцов. Наконец, один из них, приставив к голове несчастного пса дуло пищали, выстрелил. Окутанный пороховым дымом, Буян забился в короткой судороге, вытянулся и тут же затих.

— В последний раз тебе говорю, отступи! — грозно завил седобородый, глядя прямо в очи Никите Романовичу.

— Как звать тебя? — не отводя глаз, вопросил боярин.

— Никифор Чугун — так меня величают! — задирая бороду, отвечал голова. — Ежели захочешь меня найти опосле, спроси у любого стрельца, все меня знают! Но я не враг тебе, боярин. Служба есть служба.

— Уведи баб и младших в дальнюю горницу, сторожите их! — молвил Никита Романович сыну Федору. Тот было воспротивился, но отец приказал: — Оба! Живо!

Нехотя сыновья ушли в дом. Никита Романович тяжело спустился по крыльцу и, не сводя взора с Никифора, подошел к нему и молвил в самое лицо:

— Ежели кого из холопов моих или дворовых тронете, а уж тем паче кого-нибудь из моих детей, я тебя лично убью. И всех вас, кого смогу, заберу с собою. Ясно тебе, ты?

Никифор не дрогнул под тяжелым и пристальным взглядом боярина, все так же смотрел в его темнеющие от гнева глаза, но молчал. Никита Романович обвел беглым взором толпу стрельцов и, стиснув зубы, молвил:

— Исполняйте государев приказ.

Тут же мимо него торопливо пронеслась в дом эта толпа, бряцая оружием и гремя сапогами. Никита Романович старался не глядеть назад, не слушать глухой грохот и крики, наполнившие его дом, не видеть, как на двор выносят, сгребая в одну кучу, сундуки с различной рухлядью, копившейся годами и унаследованной от предков, дорогую посуду, блюда, кубки, ткани, украшенное камнями оружие. Из конюшни уводили породистых боярских скакунов, сытых и ухоженных. Словно в забытьи, Никита Романович опустился на колени перед окровавленным трупом Буяна, погладил жесткую серую шерсть на загривке.

Тем временем стрельцы обносили дом, гоготали, хохмили, непристойно шутили про дворовых девок и дочерей боярских, взрывались хохотом, но замолкали, когда встречались с гневными взглядами Федора, Александра и Льва, стоявших у запертой горницы, откуда слышался детский рев. Это плакал взахлеб Ванята, испуганный услышанными во дворе выстрелами и визгом пса.

— Буян! Буян где? — кричал малыш, давясь слезами, а Евдокия прижимала его к груди, утешала и говорила, что пес испугался и убежал. Плакали испуганные дочери, притаившиеся в углу. Уродуя губы, силился не плакать Михаил.

— Стой здесь! Я сейчас! — чуть погодя, сказал брату Федор. Александр схватил его за руку:

— Куда? Куда пошел?

— Оставь! Сказано тебе, тут стой! — осатанев, крикнул на младшего брата Федор и, выдернув руку из его цепких пальцев, устремился вниз по лестнице во двор, задев плечом одного крупного стрельца. Тот, развернувшись, что-то крикнул Федору вслед, но он не слушал, уже выбежал во двор и окликнул отца, сидевшего над трупом убитой собаки.

— Молчи! — строго осадил сына Никита Романович, полуобернувшись к нему.

— Они же все подчистую выносят! Хуже татарвы!

— Пусть выносят. Мне мои дети дороже любой рухляди.

— Но как же? А отомстить? Неужто оставим этот удар без ответа?

Никита Романович медленно поднялся и взглянул в лицо старшего сына. Федор стоял красный от гнева, с крепко стиснутыми зубами, на глазах его выступали злые слезы.

— Почто мы стоим и глядим, как они нас унижают? Как же это так, отец? — дрогнувшим голосом вопросил Федор. Никита Романович привлек сына к себе, крепко обнял его, и Федор разрыдался, уткнувшись ему в плечо.

— Как они смеют! Псы! Как они смеют тебя унижать! — давясь рыданиями, вопрошал Федор, а Никита Романович гладил его по длинным волосам, стараясь не думать о том, что говорит сын, и что происходит сейчас в его оскверненном родовом тереме. Но одна мысль уже крепко засела в его голове, да так, что он ее до последнего дня не забудет — стало быть, Афанасий Нагой доложил государю о его приходе, о серебре и Протасии. Он мельком поглядел на трех стрельцов, что были оставлены для стражи двора, — те опускали глаза, отворачивали лица.

— Не кручинься, сын. Разве же я дам нам пропасть? Ни в жизнь! Ты что, — утешал сына боярин. — Выстоим! И со всеми ими поквитаемся еще! Ох, поквитаемся!

Говоря об этом, он думал не о потере имущества и убытках, а о том, что теперь наверняка Протасия уже невозможно спасти. А что, если Иоанн поступил так после того, как Никита Романович вступился за царевича Ивана, мол, дабы не смел больше соваться в их семейные дела?

Едва все закончилось и стрельцы уходили со двора боярина, таща за собой груженные награбленной рухлядью телеги, Никита Романович приказал старшим сыновьям похоронить Буяна в саду имения, привести испакощенный терем в порядок, а сам направился к расположенному неподалеку английскому подворью.

Белокаменная палата подворья с маленькими глазницами окон была полна людьми, как и обширный двор. В великом множестве ввозили и вывозили товары и снедь для содержания подворья, с помощью блоков грузили на второй ярус складского помещения тяжеловесные запечатанные кули. Никиту Романовича здесь хорошо знали, удивленно глядели на него, в одиночку пришедшего к английским купцам, расступались перед ним, кланялись.

Джером Горсей, посол и путешественник, находившийся в то время там, до конца жизни потом вспоминал и описал в трудах своих, как могущественный боярин Захарьин прибыл ограбленный на английское подворье и просил купцов занять ему в долг под проценты. Видел, как нелегко давалась боярину унизительная просьба. В просторной сводчатой палате именитые английские купцы, сидя за широким столом, принимали Никиту Романовича, здесь же обсуждали меж собой, стоит ли давать деньги в долг опальному боярину. Но все же решили дать, собрали необходимую сумму и, когда боярин ушел, еще долго меж собой обсуждали увиденное.

Спустя несколько дней Никите Романовичу доложили, что какой-то окровавленный сверток был заброшен к нему на подворье. Никто не решился тронуть его без приказа боярина. Никита Романович велел всем оставаться в доме, а сам, гулко печатая шаг, вышел на крыльцо.

Дождь шел стеной, весь темный двор был залит водой, и сверток лежал, едва не утонув в луже. Чавкая грязью, один из холопов, перекрестившись, осторожно взял его в одну руку и поднес боярину. Когда он приближался, Никита Романович уже понимал, что это. И не ошибся. Когда промокшую насквозь, перепачканную грязью и кровью тряпицу раскрыли, из нее показалась отрубленная голова Протасия, страшная, с едва различимыми чертами. Никита Романович, прежде чем отвернуться, заметил открытый, зияющий чернотой рот, спутанную окровавленную бороду, щелки крепко зажмуренных глаз. Кто-то из холопов убежал прочь, кто-то упал прямо в лужу на колени и принялся молиться.

— Уберите… Дабы дети не увидели! — отшатнувшись, приказал он холопам. Выбежавшим в сени сыновьям велел возвращаться в дом и сам, невозмутимо пройдя мимо них, мимо встревоженной жены, зашел в свою горницу, где стояли его письменный стол и опустошенный сундук, захлопнул тяжелую кованую дверь и, ринувшись к киоту, рухнул на колени. Молитва была несвязной, торопливой, и Никита Романович стоял, зажмурившись, словно боялся открыть глаза и увидеть вновь отрубленную голову Протасия. И вдруг крик, полный боли, гнева, досады и горя, вырвался у него из груди, и он все изливался нескончаемым потоком, пока силы не иссякли и он не повалился на пол. И уже чьи-то руки хватали его, волокли, обнимали. Сквозь пелену слез он разглядел, что старший сын Федор сидел на полу и держал его голову у себя на коленях.

— Я его не сумел спасти… Не сумел! — кривя рот, скулил Никита Романович. Федор, пораженный слабостью родителя, кою не видел никогда прежде, все крепче прижимал к себе его косматую голову. Ограбление дома, унижение, гибель Буяна и казнь Протасия одним тяжким грузом навалились на плечи престарелого боярина, и он просто не выдержал…

Федор обернулся к киоту, где на почетном месте стояла главная святыня рода Захарьиных — икона Знамение, что веками охраняла и оберегала их семью. Вглядевшись в лик Богородицы, Федор замер, пораженный — ему показалось, что из скорбных глаз Пресвятой Девы нескончаемым потоком текут слезы.

Никита Романович затих, вцепившись пальцами в кафтан сына. Федор сидел не шевелясь, будто боясь потревожить воцарившуюся тишину.

Что-то звонко капнуло на лампадку у киота, и огонек, шипя, угас. Глухая, безграничная тьма вмиг поглотила горницу и, казалось, вместе с ней — весь дом бояр Захарьиных. И из темноты прошептал голос Никиты Романовича:

— Я все исправлю… Я все исправлю… Дай, Господи, сил… И все будет иначе…