Пепел державы

Глава 18

Синие рваные облака, похожие на клубы дыма, не плывут, а словно покрывают темными уродливыми пятнами кроваво-красное небо августовского утра. Над дышащими предрассветной прохладой и свежестью лугами густой дымкой стелется туман.

Ян Замойский, великий коронный канцлер, остановил коня посреди дороги, огляделся. Топча сочную, мокрую от росы траву, во все стороны по его знаку скачут казаки — разведывать путь, искать "языка". Зябко поежившись, Замойский оглянулся. За ним с поднятыми знаменами, грохоча копытами, идет трехтысячный передовой конный отряд королевского войска.

В августе пятидесятитысячное польская рать снова выступила в поход на русские земли.

Как долго Замойский ждал этого дня! Он, великий коронный канцлер, главный советник короля, можно сказать, соправитель Батория, лично занимался подготовкой похода. Он представил королю новый созданный им род войск — панцирных казаков, которые должны были отлично себя проявить в грядущих сражениях. Казаки, и без того превосходные воины, были облачены в броню и шлем, а кроме традиционных сабель и пик в их вооружение теперь входили пистоли и карабины, из коих за все время подготовки к походу они превосходно выучились стрелять. Это была страшная сила, и Замойский был невероятно горд собою, что оказал королю такую великую услугу.

Замойский знал наизусть, в каком порядке идут войска. За его передовым трехтысячным отрядом идет кастелян полоцкий с легкой пехотой, затем Николай Радзивилл Рыжий и его сын Христофор (раненный в глаз во время осады Полоцка) ведут литовское войско. За ними — Габор Бекеш ведет венгерскую конницу, Карл Истван — венгерскую пехоту. Стефан Баторий с двором и личной гвардией стрелков идет следом за наемниками, ведет многочисленное польское войско и немецких наемников.

Без боя сдалась русская крепость Велиж — малочисленный гарнизон просто открыл ворота, увидев такую огромную вражескую силу. Великодушный Баторий позволил всем защитникам и прочим жителям уйти. Следом сдалась крепость Усвят. Местные воеводы попытались обороняться, несколько раз выстрелили из пушек, но ответные залпы польских орудий вскоре заставили их сдаться. И вновь Баторий поставил перед проигравшими противниками выбор — либо идти служить в его войско, либо уйти в Москву. Большинство уходили на еще не захваченные русские земли, но находились и те, кто шел служить к полякам и вскоре в числе прочих воевал против соотечественников…

На одном из военных советов постановили повести рать в направлении Великих Лук. В это же время на польский стан обрушились проливные дожди, дороги размыло, слякоть значительно замедлила движение войска.

Баторий встал лагерем у небольшого и невзрачного Коптева монастыря, купола коего пугливо выглядывали из-за верхушек серых от дождя берез. Королевская стража тут же начала беспощадно вырубать деревья в округе, дабы было на чем разводить костры.

На подступе к городу Баторию преподнесли грамоту от Иоанна, в коей он просил польского короля не проливать понапрасну христианской крови и дождаться царевых послов. Баторий с безразличием выслушал зачитанную ему грамоту и вскоре выехал осматривать крепость.

Уже который день накрапывал дождь. Видимо, наслышанные о каленых ядрах, защитники завалили деревянную стену дерном и землей. Окруженный свитой и стражей, Баторий, восседая на носилках, в коих его переносили верные слуги, обдумывал, как лучше подобраться к стенам и поджечь их. Его просили отойти на безопасное расстояние, дабы не достали ядра московитов, но король остался глух к этим просьбам. Ему докладывали, что защитники, совершив тем временем вылазку, напали на отряд венгров, так же объезжавших крепость, и с командира отряда сорвали в схватке епанчу. Утирая разбитый нос, командир, отступая со своим отрядом, грозил в сторону русских, мол: "Держитесь, скоро я за своей епанчей вернусь!" Затем доложили, как один из наемников решил похвастаться своей удалью и, подскакав слишком близко к крепости, метнул копье в закрытые ворота и устремился обратно в лагерь. Со стен ему даже не ответили.

— И зачем он это сделал? — с невозмутимым видом поинтересовался Баторий.

— Видимо, хотел своим подвигом обратить внимание на себя, Ваше Величество! — с усмешкой ответил Замойский.

— Разве это подвиг? В него даже никто не стрелял, — молвил Баторий, продолжая изучать раскинувшуюся пред ним крепость. А вот в короля, когда он возвращался в лагерь, со стен все же несколько раз выстрелили, но ядра никого не задели, лишь перепугали свиту. Старый воин Баторий же остался невозмутим.

Двадцать девятого августа в польский лагерь прибыло московское посольство. Его возглавлял молодой князь Иван Сицкий, сын погибшего два года назад под Венденом Василия Андреевича Сицкого. С ним были дьяки Роман Пивов и Фома Петелин. Московиты приехали в сопровождении семисот ратников, расположившихся поодаль от польского лагеря.

Баторий был раздражен их приездом и не хотел терять драгоценного времени при подготовке к осаде, но все же принял послов.

Переговоры прошли в польском лагере. По-прежнему накрапывал дождь. Гордо реяли знамена, жалко, обреченно на их фоне смотрелся небольшой Коптев монастырь со своими православными крестами. Король восседал в черных латах под шатром, над коим водружен был яркий стяг Речи Посполитой. Батория окружали сидящие на лавках ближайшие воеводы. Вручив верительные грамоты, московиты поочередно целовали руку короля, затем Петелин, развернув свиток, озвучил приветствие:

— От Божиею милостию, Великого Государя Царя и Великого Князя Иоанна Васильевича всея Руси, Владимирского, Московского, Новгородского, Царя Казанского, Царя Астраханского…

Обычно при озвучивании государевых титулов все присутствующие должны были встать и обнажить головы, то же самое касалось и Батория, но ни он, ни его придворные не поднялись со своих мест и не сняли головных уборов. Юный князь Сицкий, побледневший от такого немыслимого унижения, покосился на матерого посла Пивова, но тот был невозмутим, лишь в узких глазах его поблескивало что-то недоброе.

— … Государя Псковского, Великого Князя Смоленского, Тверского, Югорского, Пермского, Вятского, Болгарского и иных, Государя и Великого Князя Новагорода Низовския земли, Черниговского, Рязанского, Полоцкого…

При упоминании захваченного в прошлом году Полоцка, по-прежнему включенного в титул царя, Христофор Радзивилл, в числе прочих принимавший послов, невольно покосился на восседающего в походном кресле Батория. Ни один мускул не дрогнул на лице короля. Гордо и властно развевалось на ветру красно-белое полотнище над его головой…

— …Ростовского, Ярославского, Белоозерского, Удорского, Обдорского, Кондийского и иных, Государя земли Лифляндской и иных, — продолжал Петелин монотонно. — Государь наш и Великий Князь желает быть с Вашим Королевским Величеством в мире и братстве, посему он готов отступиться от княжества Курляндского и земель, что дарены были герцогу Магнусу, но сие будет возможным при условии, ежели Ваше Королевское Величество согласится отдать Полоцк с городами, что принадлежат Лифляндской земле.

Свернув грамоту, Петелин продолжил:

— Но править посольство мы не можем нигде, кроме как на землях Вашего Королевского Величества. Посему просим Ваше Королевское Величество вернуться со всеми своими войсками на свою землю, дабы начали мы вверенное Государем нашим и Великим Князем благое дело.

Баторий пристальным и недобрым взглядом льва, на землю коего пришли чужаки, смотрел в бородатые лица московитов. Стефану Збаражскому, воеводе трокскому и матерому дипломату, вверено было отвечать от его имени. Седобородый плешивый старец с дряблыми щеками, не поднимаясь с места, молвил:

— Требование ваше несправедливо, ибо долго мы ждали вас в своей земле, но поскольку приехать вы не спешили, король наш решил не терять драгоценного времени, так что правьте свое посольство здесь.

Петелин обернулся к Сицкому, тот молчал, в губах ни кровинки.

— Простите, Ваше Королевское Величество, — обратился к Баторию выступивший вперед Пивов. — Но мы не имеем наказа от своего государя править посольство в другом месте, кроме земель Вашего Королевского Величества. Посему просим вас уйти в свои земли…

— Либо правьте посольство здесь, либо уходите! Иного ответа не будет! — отвечал Николай Радзивилл Рыжий, сверкая глазами из-под насупленных седых бровей.

— Мы не уйдем никуда, пока требования наши не будут выполнены! — высказал наконец Сицкий, глядя на Радзивилла. Он был по-прежнему бледен, в очах вместе со страхом и волнением различимо читалось негодование от унижения, коему польская сторона подвергает и их, и русского государя.

Баторий взглянул на вооруженных приставов и жестом дал им знак. Те тут же окружили московитов.

— Возвращайтесь в свой стан. Ежели вы ни с чем приехали, так ни с чем и уедете обратно, — задрав бороду, продолжал Радзивилл. Униженные послы, мрачно переглянувшись, повиновались и, сопровождаемые приставами, ушли, поклонившись перед тем королю.

Баторий дал знак Замойскому подойти и сказал ему на ухо:

— Через приставов передайте им, дабы завтра же собирались в дорогу и что мы отпускаем их безо всякого ответа. Может, тогда будут сговорчивее и озвучат скорее все условия мира.

Ратники копали рвы, плели туры из хвороста, которые должны были защищать воинов во время земляных работ. На одном из участков вскоре послышалась ружейная пальба — московиты сделали вылазку и после недолгой стычки выгнали противника из окопов, но и сами отступили.

Перед Замойским, устремившимся туда, упал на колени знаменосец. Окровавленный, с подбитым глазом, он плакал, как дитя. Оказалось, в бою московиты, изрядно избив его, похитили королевское знамя. Лицо канцлера тут же перекосилось от гнева. Выпучив глаза, он кричал, брызжа слюной:

— Сражения едва начались, а ты..! Королевское знамя! Какой позор! Я вздерну тебя на первом дереве!

Но несчастному знаменосцу не довелось быть повешенным — товарищи поручились за него. Замойский принял деньги, однако заявил, что ежели Его Величество потребует казнить провинившегося, сие придется исполнить. Но Баторий не потребовал казни — было не до того!

— Велите объявить всем, что я заплачу четыреста талеров тому, кто первым сможет поджечь эту проклятую стену, — объявил он на военном совете. — Еще сообщите, что я сверх жалованья буду платить по три талера в день тому, кто будет участвовать в сооружении земляного вала напротив стен.

Мера была необходимой — за эту опасную, тяжелую и грязную работу брались очень немногие. А стену, защищенную землей и дерном, было довольно трудно поджечь, притом что московиты нещадно били из пищалей всех, кто приближался к укреплениям на близкое расстояние.

Утром следующего дня, едва забрезжил серый рассвет, ударили пушки. Бесконечная канонада, казалось, сотрет этот дерзкий город с лица земли, даже показался дым за стеной — видимо, удалось что-то поджечь, но стены по-прежнему стояли, а пожар вскоре утих.

Под сотрясающий округу гром пушек в лагерь Батория вновь явились московские послы. Снова король восседает в шатре под красно-белым стягом Речи Посполитой, в окружении воевод. Переговорам мешает грохот пушечных выстрелов, но польскую сторону, кажется, это не смущает.

— Государь наш просит не проливать понапрасну христианскую кровь и по-прежнему желает с Вашим Величеством быть в любви и дружбе, — говорил Пивов, замолкая, когда оглушительно била пушка. — Государь наш готов отказаться от Полоцка и захваченных Вашим Величеством земель, клянется на веки вечные не начинать из-за них войны и не упоминать в своем титуле.

— Что касается мира, то наш король не виноват в этом кровопролитии, — отвечал за Батория Стефан Збаражский. — А прекратить войну он не может, ибо начата она была за великие несправедливости, причиненные государем вашим Речи Посполитой. Ежели все прочие дела будут улажены, то король не станет отказываться от дружбы с великим князем, за коим папа признает его титулы, а император и прочие христианские правители именуют его братом.

Некоторые из воевод почтительно кивнули, но Баторий восседал недвижным каменным изваянием, даже глаза его, безразлично взиравшие на московитов, пугали мертвенной пустотой.

— Но что касаемо Полоцка… — Збаражский, словно удивляясь, пожал плечами. — Наш король не понимает, почему великий князь уступает ему сей город, ибо Полоцк — собственность Великого княжества Литовского. Его Величество взял его и будет впредь брать все, что когда-либо было отнято из его владений.

Громовым раскатом прозвучали пушечные выстрелы. Збаражский молвил, взглядом старого ленивого пса взирая на мокнущих под дождем послов:

— Так что ежели великий князь хочет жить в мире с королем, то пусть вернет, что должен вернуть, иначе вместе с чужим потеряет свое.

Условие это прозвучало как требование, но Пивов, такой же матерый посол, как Збаражский, вопросил:

— Не означает ли это, что Его Величество прекращает с нами любые переговоры?

— Его Величество дозволяет вам вести переговоры с нами, панами рады. Однако торговаться времени нет, так что ждем справедливых решений.

Послы ушли, удалился и утомленный бесполезными для него переговорами король — как бы там ни было, он не собирался отказываться от своих целей.

Немного позже московские послы вновь встретились с панами рады.

— Дабы ничто не препятствовало нашим переговорам, — склонил лобастую лысую голову Пивов. — Мы просим Его Величество отвести войска от города. Ежели это невозможно, прекратите до завтрашнего дня стрельбу по крепости.

И вновь польские и литовские паны пошли в отказ, грубо торопили московитов выдвигать наконец разумные условия. Пивов вновь напомнил, что государь готов отдать Курляндию и земли герцога Магнуса, на что Збаражский холодно отвечал им:

— Не сбивайте нас с толку. Герцог Курляндский Магнус есть свободный владетель своей земли, хоть и подчинился добровольно Великому княжеству Литовскому.

Позже, после долгих споров и пересудов, паны наконец озвучили условия Батория — он желал заполучить всю Ливонию, Новгород, Псков, Смоленск. И так как Иоанн являлся виновником развернувшейся многолетней бойни, то будет справедливо, ежели он покроет военные расходы Речи Посполитой. И вновь крики, споры под звуки непрекращающейся пушечной канонады. Делили города и крепости, уступали друг другу и наступали вновь, требуя новых и новых уступок.

— Король согласен выдать нам захваченных вами пленных в обмен на крепости Усвят и Велиж? — утирая мокрое от пота чело, вопрошал Пивов.

— Усвят и Велиж и без того в руках Его Величества! — выкрикнул с места престарелый Николай Радзивилл Рыжий.

Уже стемнело, но даже и тогда пушки не замолкали. Переговоры заходили в тупик. Утомленные переговорщики просили короля озвучить свои условия мира. Баторий через посланника ответил им, что готов написать Иоанну письмо, в котором сам озвучит ему свои условия без участия послов. Пивов скорбно взглянул на Сицкого и молвил ему тихо:

— Вот и все. Мы содеяли все, что могли. Завтра нам придется отсюда уехать.

Покидая лагерь, они с ужасом наблюдали пожар, охвативший одну из башен крепости и постепенно перебиравшийся на стену. Оттуда слышались крики, тонувшие в страшном гуле пламени.

— Не спасли мы города, — со слезами на глазах говорил Сицкий. — Они же там погибнут.

— Да хранит их Господь. Понадеемся на милосердие короля. И на милосердие Господа нашего, — ответил Пивов и медленно и размашисто перекрестился.

Но пожар защитникам удалось потушить, и на следующий день осада продолжилась, хоть укрепления города были почти разбиты. Наемники, по выкопанным рвам все ближе подбирающиеся к стенам, дабы поджечь их снова, под мощным обстрелом несут большие потери. Баторию докладывают, что среди них зреет недовольство, они озлобились из-за гибели товарищей и, вероятно, потребуют удвоенной платы.

— Так пусть поторопятся! — с раздражением отвечал король, мучимый желудочными болями и окончательно утерявший терпение.

Защитники Великих Лук, коих с каждым днем становилось все меньше, уже и не надеялись на чудо, не верили, что их спасут.

Поляки обстреливали город с таким неистовством, что сгорели уже едва ли не все строения. Сгорел даже храм. Он стоял теперь страшный, без куполов и колоколов, что рухнувшие с обгоревших перекладин разбитыми лежали на разрушенном церковном крыльце.

Унылые ратники сидели здесь, подле уничтоженного храма, ибо сюда редко залетали вражеские снаряды. Горел небольшой костер, возле коего они грелись, тесно сидя друг возле друга. Едва ли не каждый ранен или обожжен, раны перевязаны грязным окровавленным тряпьем. Особенно выделялся среди прочих седобородый крепкий старец — Никифор Чугун, старшой стрелецкий, имевший власть над всеми ратниками, что состояли в гарнизоне — даже большую власть, чем воеводы, коих меняли здесь каждый год. Этот закаленный в боях вояка помнил казанские походы, молвили, даже ни разу не был ранен в те времена. Ныне он сидел с опаленной бородой и покрытым волдырями обожженным лицом. Но, несмотря на раны, он еще воодушевлял ратников видом своим и был им отцом и наставником. По его указке и были укрыты городские стены дерном и землей. Возможно, благодаря этому город до сих пор не взят поляками…

Похлебав несытного варева, ратники обступили костер, и меж ними завязался тихий неторопливый разговор.

— …гляжу, а он, зараза такая, басурманин какой, несет к стене огниво, — с горящими глазами вещал чернобородый худощавый ратник, уперев руки в колени и подавшись вперед. — Сапоги — вот, по самую мошну!

Трое расхохотались в голос, другие, улыбнувшись, слушали дальше.

— Думаю, как ты, собака, в них ходишь? А идет, как гусь, голову пригнул, уже почти подобрался. Я только прицелился из ручницы, значит, а он, собака, дерн начал обрывать со стены. Что ж ты, холера, делаешь! Я сам руками своими его туда прилеплял! Дай, думаю, стерва, всыплю тебе. Целюсь, значит, высовываюсь, а по мне товарищи его так и начали бить из своих пищалей! Пули цокают в стену рядом со мной, щепки летят, я присел, а сам думаю про того, хрен тебе, а не дерн наш! Перекрестился, выглянул, стрельнул в него, даже не целился. Потом гляжу, в руку ему, видать, попал. Огниво выронил, бежит обратно к своим насыпям, ноги…

Не выдержав, хихикнул, утер слезы:

— Ноги, как утенок, в разные стороны… Скачет, кричит. Мне Микитка сует другую ручницу, заряженную, я снова целюсь, ка-а-ак дал! А он, леший, подпрыгивает да за задницу обеими руками!

Взрыв хохота. Никифор, усмехаясь краем губ, с прищуром глядит на говоруна усталым взглядом.

— Ну добил его, не? — спросили его.

— Не ведаю! — утирая слезы, отвечал ратник. — Оттащили его товарищи. А мне в ответ ухо отстрелили, собаки!

И указал на кровоточащий обрубок вместо левого уха.

— Не кручинься. Не срамное место же тебе отстрелили! — съязвил кто-то, и снова раздался взрыв хохота. Смех понемногу угас, вновь настала тишина, лишь негромко потрескивал тусклый костер.

— Никифор Степаныч, — обратились улыбающиеся молодые ратники к Чугуну с горевшими от любопытства взорами. — Нам баяли, как ты по приказу царя подчистую дом боярина Никиты Захарьина ограбил на Москве! Верно то иль нет?

Никифор покосился на чернобородого с упреком.

— А что я? — угадал мысли старшого стрелец. — Я токмо баял, как собаку эту пристрелил во дворе боярина!

— Да уж, пристрелил! Из двух ручниц разом животину убить не смогли! — съязвил Никифор. — Поведай лучше, как ты в штаны напустил, когда боярин с лестницы спускаться стал да в очи тебе заглянул!

Насмешливый гогот зазвучал со всех сторон. Чернобородый, раскрасневшись, тоже засмеялся и махнул рукой, мол, оставь.

— Чего нам те бояре! Правильно делал государь, что грабил их да смерти подвергал! От них на Руси все беды! — повестил с места седой ратник с повязкой на правом глазу. — Токмо боярам на Москве по-прежнему тепло. А нам, видать, не дождаться помощи, братцы… Помирать придется тута…

— За что помирать? За золу да пепел? Тут и людей-то не осталось, сколь схоронено под сгоревшими развалинами! — подхватил кто-то.

— Верно! Верно!

Никифор молчал, глубоко задумавшись, глядел на костер.

— Нет, братцы, ежели биться не станем, почитай, отдадим врагу Новгородскую дорогу, — продолжал ратник с повязкой.

— Эх, сбежать бы, да некуда… Поляки проклятые город обложили со всех сторон, — вторил ему чернобородый.

Говорили о недавно присланном из Москвы воеводе Иване Воейкове, который, по государеву приказу, возглавил оборону. Среди тех, кто сидел у костра, его не было — он без надобности редко покидал свою избу, пока еще чудом уцелевшую от огня.

— Молоко еще на губах не обсохло, а уже воевода!

— Так он самим государем отправлен…

— А государь, видать, думает, ежели своих воевод в крепостях ставить будет, то поляки от страха сбегут?

— Молвят, бывший кромешник он… В опричнине служил…

Тут прервал молчание сам Никифор, и все тут же замолкли:

— Бросьте унывать, братцы. Нам бы выстоять немного… а там и войне конец.

— Иди ты!

— Откуда знаешь?

— Как конец? — зазвучали наперебой любопытные голоса.

Никифор усмехнулся, пригнулся к костру, с хитрым прищуром оглядывая товарищей:

— Я давно слыхал, что сам царевич Федор должен приехать к королю и говорить с ним о мире!

— Ась? Чего?

— Федор… царевич… Федор! — покатилось по рядам.

— Да уж, на царевича Ивана надеяться не след! Таким же, как государь станет! Точно говорю… А Федор… Федор погибать нам не даст!

— Брехать — не топором махать, брехнул — да и отдохнул! — выпалил, махнув рукой, чернобородый рассказчик.

— Откуда же весть, Никифор?

— Да точно вам говорю! — стукнув кулаком в колено, отвечал Чугун. — Царевич Федор всех спасет и станет царем!

Снова гул голосов — спорят меж собой удивленные ратники.

— Ты гляди, дабы посланник государев, — седобородый стрелец указал кивком в сторону воеводской избы, — тебе за такие разговоры язык не оттяпал.

— Быстрее бы мир, — молвил молодой ратник, еще совсем мальчишка, задумчиво глядя на костер. — Земля впусте стоит. Сеять некому…

Разом все замолчали, задумались.

— А сколько пало? — ответил еще кто-то.

— Много, — кивнул Никифор. — Из товарищей уже и не осталось никого… То чума, то шведы, то татары, то немцы, то литовцы с поляками… Какая уж тут жизнь…

Тоска разом, по-матерински, объяла всех.

— Да чего тут… Поляки ядер не жалеют. Недолго нам осталось, ежели государь подмогу не пришлет. Ай! — махнул рукой Никифор. — Давайте, братцы, споем! Ванька! Больно мне твой голос люб, за душу берет! Спой нам, а?

Долговязый ратник с уродливым шрамом на все лицо, выпрямившись, затянул вдруг тоскливую песню сильным, глубоким голосом:

Притихнув, мужики слушали, кто-то тихонько подпевал, кто-то сидел, задумавшись, Никифор, опустив голову, глядел в костер — в глазах его блестели слезы…

Пока мужики дослушивали песню, он, утерев лицо, поднялся со своего места. Некоторые из ратных встали было следом, но Никифор, не прерывая песни, показал им, дабы сидели, и ушел один. Он направлялся к еще одному уцелевшему зданию, обсыпанному со всех сторон землей для защиты от огня. Отодрав дерн, он отворил скрипучую деревянную дверь и заглянул внутрь. В нос тут же ударил едкий и сильный запах серы. Здесь хранились несметные запасы пороха, с коими можно было обороняться целый год, а то и больше.

— Шиш вам, а не порох, — оглядев укрытые тьмой тюки и бочки, процедил сквозь зубы и сплюнул. Ежели и возьмут город клятые ляхи, то точно не с государевым порохом!

Уснуть старому воину так и не довелось. Едва забрезжил ранний рассвет, ударили пушки. А спустя некоторое время черный дым взвился над одной из башен. Защитники вновь на позициях, стоит несмолкаемый треск пищалей и грохот пушек. Но вид вспыхнувшей башни и страшное пламя, что жадно съедало ее, заставляли защитников покидать укрепления, уходить со стен.

Никифор Чугун убедился, что двое ратников почти разрыли насыпь вокруг избы с запасами пороха. Вовремя! Сегодня поляки точно ворвутся в город! Воевода Воейков возник неожиданно, верхом на белом жеребце, в серебряной кольчуге и шлеме, начал кричать на этих двух ратников, указывая плетью на рушившуюся с грохотом башню и пылающую стену.

— Кто приказал? Кто, я спрашиваю?! — визжал он, удерживая кружащегося на месте жеребца. За ним стояли пятеро закованных в брони конных стражников. Никифор пришел на помощь остолбеневшим ратникам, кивком велел уйти.

— Стоять! — взревел Воейков. — Я не отпускал! Что тут творится? Кто приказал уничтожить насыпь? Измена! Измена!

— Я приказал! — задрав бороду, отвечал Никифор, перекрикивая воеводу.

— Посмотри, как полыхает, дурак! Скоро здесь все сгорит! Ты! Я прикажу тебя сковать и отвезти к государю, дабы всыпали тебе там за твое своевольство! Я здесь воевода, я!

— Утихни, ты! — взревел Никифор так, что от силы его голоса обомлела стража воеводы, а лицо Воейкова удивленно вытянулось. — Ратников беру на себя, выстроимся неподалеку, за сгоревшей церковью. Надобно спрятать всех жителей, кто остался. Мы станем их прикрывать! Времени мало! Ну!

Уязвленный Воейков ткнул рукоятью плети ему в грудь:

— Ты за это поплатишься, старый черт. Я послушаю тебя только потому, что ратники тебе подчиняются. Но знай, я с тебя шкуру спущу!

Никифор рассмеялся, поглядев на воеводу, как на наивного мальчика. Жить им осталось недолго, ибо он, старый вояка Никифор Чугун, не собирался сдаваться в плен. Воейков и его стража ускакали на защиту мирных жителей, которые, спасая себя и уцелевшее добро, метались по городу, пытаясь скрыться. Многие из них брали оружие и присоединялись к выстроившимся клином ратникам, коим подоспевший Никифор раздавал последние указания.

Ратники кашляли от дыма, утирали слезящиеся глаза. Никифор говорил спокойно, а за его спиной был ад — рушилась охваченная огнем стена. Пламя, казалось, поднималось до самых небес, почерневших от копоти…

Едва пламя утихло и завалы из сгоревших бревен были разобраны польскими инженерами, в город хлынуло целое море наемников. Озверев после долгой и трудной осады, они растекались по улицам, петляли среди разрушенных и сгоревших домов в поисках наживы. И разом вырвались к бывшей площади, где у развалин храма построились русские ратники.

— Господи, — пронеслось по рядам московлян.

— Прощайте, братцы, — протянул чернобородый весельчак и шумно выдохнул.

— С Богом…

Замерли, изготовились, увидев возрастающую вооруженную толпу, облаченную в чудные легкие доспехи. Воейков, стоявший рядом с Никифором Чугуном в первых рядах, со звоном выхватил саблю. С утробным и страшным криком толпы наемники бросились гурьбой на московитов. Стрельцы дали залп из пищалей, опрокинув первый строй наемников, но второй всей мощью обрушился на них, а следом третий, четвертый, возникла недолгая свалка, и упорная рубка вскоре превратилась в резню. Окружив защитников, наемники остервенело секли и кололи их, страшно обезображивая тела. В считанные секунды весь гарнизон Великих Лук был уничтожен. Покончив с ними, вкусившие крови наемники бросились дальше, врывались в уцелевшие дома, грабили и убивали без разбора всех, кто попадался им на пути, не щадя ни старых, ни молодых. Словно собаки, жеманные европейцы дрались между собой за то немногое, что представляло здесь цену. Над догорающим городом, охваченным плотной пеленой дыма, звучали звуки ружейных и пистолетных выстрелов, страшные крики, детский плач, вой, а через бреши в развалившейся черной стене продолжало входить польское войско.

Баторий, сидя верхом на черном жеребце, наблюдал за падением крепости и уже принимал поздравления от свиты. Внезапно невероятной силы взрыв раздался где-то в центре города, такой, что дрогнула земля и обрушилась часть деревянной стены.

— Черт возьми, узнайте, что там! — с раздражением и волнением проговорил Баторий, унимая испугавшегося коня.

Оказалось, огонь подобрался к пороховой избе, и мощным взрывом убило более двухсот наемников, что находились неподалеку. Исполнился замысел покойного Никифора Чугуна…

Андрей Курбский со своим отрядом в составе основного войска въезжал в уничтоженные Великие Луки. Давно, еще до побега, ему часто приходилось бывать здесь. Теперь он не мог узнать одну из важнейших русских крепостей — тяжелый белый дым укрыл мертвый город, похожий на заброшенное кладбище с виднеющимися в пелене остовами разрушенных домов. Убитые лежали всюду, и кровь, почерневшая от золы и пепла, обильно стекала по холмистым улицам. Наемники сновали всюду, рыскали в поисках наживы, бранились, дрались. Как скоро они превратились в диких собак! Курбский ловил на себе их взгляды, пропитанные ненавистью, и держался как можно ближе к своему отряду.

Князь выехал на площадь, где ранее стоял храм, превратившийся ныне в руины, и где вповалку лежали убитые защитники города, обезображенные до неузнаваемости.

— Господи, — прошептал он, с ужасом глядя на открывшийся пред ним вид. А над городом все звучали выстрелы, громкий гул голосов и крики, ржание коней. Не выдержав, Курбский велел своему отряду разворачиваться и возвращаться в лагерь.

Позже он узнал, что наемники, не найдя добычи в городе и потеряв много людей, подняли бунт, когда канцлер передал им приказ короля — убрать в скором времени трупы и начать восстанавливать укрепления. Николая Радзивилла Рыжего, пытавшегося обуздать их, едва не застрелили. Все могло закончиться весьма плачевно, ежели бы король не согласился дать бунтовщикам предоплату.

Лишь тогда город был очищен от трупов и мусора и на пепелище застучали топоры — польский король решил "воскресить" Великие Луки. Город еще должен был послужить своим новым хозяевам.