Пепел державы

Глава 11

Триумф Иоанна продлился недолго. Уже в середине осени польские полки под командованием Матвея Дембинского начали отвоевывать захваченные московитами крепости. Малочисленные русские гарнизоны не могли оказать должного сопротивления, гибли в бесполезных стычках, сдавались в плен, иные успели сбежать, уничтожив орудия и запасы пороха. Дембинский и сам уничтожал некоторые оставленные московитами крепости — таков был приказ короля. Однако он нёс потери и далеко продвинуться не сумел.

Тем временем в Кракове собирался сейм. Польская знать в предстоящей борьбе с Москвой хотела заручиться большей поддержкой литовской знати, для этого решено было пересмотреть права литовцев, ущемленные при создании Речи Посполитой. Облаченные в разноцветные жупаны и кафтаны, участники сейма расселись по своим местам.

Наконец вошел король. Присутствовавший здесь Курбский, как и прочие, поднялся со скамьи, приветствуя его. Баторий был невысок, но крепок, даже слегка полноват. Он был одет в красный кафтан с узкими рукавами и золотыми пуговицами. Лицо короля, ровно как и походка, выражали твердость и спокойствие. По выправке, по тому, как держал он руку на прицепленной к черному поясу сабле, было видно, что он опытный воин. Голову король стриг "шапочкой", выбривая затылок и виски, бороду носил стриженную, с подкрученными вверх усами. Дугообразные, чуть вздернутые брови его, сведенные к переносице, придавали его спокойному лицу слегка надменное выражение. А вот взгляд черных маленьких глаз был колюч и страшен, в них-то и проступал его горячий норов! Пройдя на свое место, он поприветствовал участников сейма и сел в свое кресло. Вслед за ним, шелестя одеждами, уселись на места все остальные. Так как король не знал ни польского, ни литовского языков, заседание велось на латыни.

— Наше собрание хотел бы начать с доброй новости. Вольный город Данциг, не признававший нашу власть, коей вы, доблестные мужи, наделили меня, наконец покорился!

Зал одобрительно загудел, разразился аплодисментами. Далее долго и упорно говорили о Статуте Литовского княжества, король только слушал, но уже было понятно, что он со многим согласится, дабы задобрить литовцев. Еще два месяца польская и литовская знать спорили меж собой, но все же внесли положенные изменения. Затем долго говорили о содержании войска для будущей войны, после чего единогласно решили поднять налоги.

Но главную речь, ради которой Стефан и согласился на проведение этого собрания, он произнес, когда окончен был первый день заседания:

— Нельзя начинать войну с московитским дикарем, пока мы не обезопасим наши границы. Как уже многие слышали, в Молдавском княжестве, находящемся под покровительством османского султана, разбойники и казаки свергли законного правителя и объявили господарем своего атамана, некоего Ивана Подкову. Это грозит нам новыми набегами на наши южные земли. Волынь еще не оправилась от татарского набега, самозванцу Подкове нельзя дать возможности закрепиться в молдавских землях. Я уже попросил о помощи своего брата, трансильванского воеводу, и заявляю, скоро казаки будут выбиты из Валахии!

Затаив дыхание, польская и литовская знать слушала своего короля. Обведя зал своими страшными черными глазами, в коих уже загорелся воинственный огонек, Баторий произнес, воздев руку кверху:

— Но хочу сказать главное — лишь совместными усилиями мы сумеем одолеть нашего главного врага!

Курбский огляделся вокруг. Знать вяло поддерживала своего короля — все из-за недавних поражений в Ливонии. И теперь они ждали от своего повелителя победы! Видать, и король перед большой войной надеялся на расположение знати после маленькой победы в Молдавии.

— От дальнейших событий будет видно, удержит ли Стефан трон за собою! — доносился до уха Курбского шепот откуда-то сзади.

"Удержит! Мне, так же как и вам, государь, нужна эта победа!" — подумал Курбский и, поднявшись с места, стал сильнее аплодировать, поддерживая своего короля…

Тем временем в Москве собралась Боярская дума. Царь с наследником, государевы советники, митрополит и бояре обсуждали недавние события, произошедшие в Ливонии. Иоанн был тверд и спокоен, хотя по его бледному лицу и черным кругам под глазами было понятно, что твердость и спокойствие эти давались ему нелегко.

— Новый крымский хан, видать, воюет с далекой Персией по указанию османского султана, — говорил из-за высокого стольца с грамотами Андрей Щелкалов. Он близоруко щурился, когда подглядывал в бумаги, кашлял, оправляя седеющую козлиную бородку. — Но ногайцы пограбили касимовские земли, увели полон и взяли много добычи. Казанская земля волнуется от их своеволия…

Иван Петрович Шуйский, заматеревший, сидел здесь же, в ближайшем месте от государева трона — он был старшим ныне в своем роду. Крепкие руки его, украшенные перстнями, обхватили навершие резного посоха, украшенного драгоценными камнями. Откинув полы атласной ферязи, он чуть склонился вперед, внимательно глядел на Щелкалова. Рядом с ним сидел родич, молодой боярин Василий Федорович Скопин-Шуйский. Когда-то его отец был одним из тех заговорщиков, уничтоживших власть Глинских, а после этого стал главным советником при угличском князе Юрии Васильевиче, младшем брате Иоанна[32]. Полгода назад Скопин-Шуйский получил боярский чин и теперь привыкал к обладанию власти. Он сидел тихо, больше слушал да и по мягкости своей не смел высказывать свои мысли, обычно соглашаясь во всем с Иваном Петровичем.

Подле них, облаченные в атласные кафтаны, отороченные собольим мехом на плечах, сидели Иван и Василий Голицыны. Василий, поднявшись со скамьи, молвил, глядя на государя:

— Ежели крымский хан воюет не здесь, стало быть, сможем заключить с ним ряд? Не придется держать так много войска на южных землях.

Зашумели голоса, заспорили.

— Когда это с крымским ханом удавалось договориться? — выкрикнул со своего места Тимофей Трубецкой, усмехаясь в бороду.

— Меньше держать нельзя, никак нельзя! — отвечал так же с места князь Татев.

— На ливонских землях куда важнее собрать большую рать! — отвечал ему Никита Захарьин. Снова зашумели голоса.

И он был прав. Недавно пришла весть о том, что Венден, одна из главных ливонских крепостей, пала, Магнус вместе с даренным ему когда-то Оберпаленом перешел на службу к польскому королю. Иоанн ожидал этой измены, потому мог внешне сохранять спокойствие, хотя душу переполняли гнев и жажда возмездия.

— Венден надобно вернуть, — сказал он коротко, когда голоса начали стихать. Бояре, склонив головы, согласились с этим приказом.

— Тебе, Иван Федорович, — обратился он к Мстиславскому, — и сыну твоему поручаю вернуть Венден, выступайте скорее, отбейте и Оберпален. Ежели там будет Магнус, возьмите его живым… Уничтожайте любое сопротивление. Надобно остановить поляков в Ливонии…

— Тебе, Никита Романович, собирать войска, — обратился Иоанн к Захарьину. — Как можно скорее…

С военного похода начался новый, 1578 год…

Стены Вендена изрядно пострадали после осады города Иоанном, теперь же шведы наспех залатали бреши в укреплениях и были готовы к новой осаде — к городу подошла рать под командованием Ивана Мстиславского.

Морозы, а за ними пронизывающие ветра с метущим стеной снегом обрушились вскоре на русский лагерь. В метель Мстиславский, облаченный в шубу, надетую поверх брони, объезжал позиции — сам проверял защиту лагеря и заставы. Рядом, опуская лицо, силясь спрятать его от колючего снега, ехал его сын Федор. Видя, с каким неудовольствием сын следует за ним, князь молвил сурово:

— Слыхал я, как под Ревелем шведы множество пушек попортили в твоем лагере. Для того заставы в лагере и делаются, дабы защитить его от внезапных нападений!

— Были заставы, — с раздражением пробурчал Федор.

— Были бы — ни одной пушки бы не уничтожили! — в сердцах крикнул старый князь, затем, погодя, добавил уже мягко: — Щеки снегом натри…

Войдя в шатер, Иван Федорович тут же при входе перекрестился у образов. Слуги сняли с него облепленную снегом шубу, броню, начали переодевать в сухую одежду. Заиндевевшая борода его начала оттаивать и истекать водой.

Трапезничать князь и его сын уселись тут же, в шатре, за небольшой походный стол. Блюд было немного — князь не позволял себе в походах привычной роскоши. Также здесь не было ни вина, ни крепкого меда — на войне Иван Федорович не пил хмельных напитков и запрещал всем остальным.

— Отец, больше двух недель стоим здесь, бьем из пушек. Когда пойдем на приступ? — исподлобья глядя на отца, спросил молодой князь, так и не притронувшись к еде. Рука Ивана Федоровича, крепкая, с узлами толстых вен, с длинными и аккуратными пальцами аристократа, взялась за двузубую вилку с белым черенком из рыбьей кости. Даже в том, как он сидел, говорил, ел, были видны его княжеская стать и дородство. Медленно двигая челюстями, князь молвил:

— Прежде чем отправлять людей в бой, убедись, что не посылаешь их на верную смерть.

Федор, насупившись, глядел на отца. Иван Федорович поднял на него свой взор и продолжил:

— Ты узнал, сколько обмороженных в твоем лагере, больных и умерших? Что с фуражом?

— Я тебе каждый день о том докладываю! — ответил с раздражением молодой князь и опустил голову, словно разъяренный бык.

— И насколько боеспособно твое войско?

Старый князь нарочно говорил "твое", как бы оставаясь в стороне от командования. Сын должен постигать ратное мастерство!

— Ежели разнести укрепления ядрами и после того хорошенько их обстрелять, они не выстоят, — уверенно произнес молодой князь.

— Допустим, ты отправил в бой обмороженных и голодных ратников на крепость, в коей достаточно снарядов и пороху, кроме многочисленного гарнизона, сытого и обогретого. Допустим, ты даже возьмешь город, с немыслимыми потерями, конечно. Что дальше?

Федор молчал. Иван Федорович отложил вилку, пристально взглянул на сына и спросил:

— Что ты знаешь о противнике? Я не о гарнизоне.

— Знаю, что польское войско Дембинского еще здесь, и, возможно, набрав новые силы, они придут сюда, — немного подумав, отвечал Федор, вновь, как в детстве, чувствуя себя избалованным мальчиком, не желающим постигать науки, не слушающимся домашних учителей и тут же робеющим при одном взгляде отца. — Знаю, что многие крепости вокруг заняты поляками…

— Недооценить врага — заведомо проиграть битву! — строго молвил Иван Федорович. — Учел ли ты, как относятся к нам местные жители? Как при этом будет проходить дальнейшее снабжение войска? Сможет ли войско удержать крепость? — чуть откинувшись в деревянном кресле, продолжал говорить князь, и во взоре его, немигающем, темном, зловеще отражались огоньки свечей. Он потянулся за рушником, вытер руки и с раздражением швырнул его на стол.

— Видел ли ты хоть раз, как гибнет войско? Целиком… Как люди в муках умирают в лужах крови и мочи, как их, словно свиней, дорезают безжалостные противники? Ты не видел! А я видел. Я видел, как в сожженной татарами Москве ратники, теряясь в дыму, гибли вместе с людом, сгорая заживо! Я видел, как под Лоде погибло все наше войско, и я чуть было не погиб. А сколько было таких сражений за эти годы? Жизнь, человеческая жизнь утратила какую-либо цену… И ныне государь ушел из Ливонии, оставил в крепостях малочисленные гарнизоны, и вот они умирают в неравных схватках. Ни за что!

Федор сидел, словно оглушенный, — никогда он не слышал от отца таких слов о войне и действиях государя. В думе отец всегда был смиренным слугой, никогда не оспаривавшим решений Иоанна. Грохнув креслом, старый князь встал из-за стола. Федор тоже было поднялся, но Иван Федорович, обойдя стол, жестом приказал сесть обратно, а сам, сложив руки за спину, встал позади сына. Слуги и стражники, угадав желание князя говорить наедине со своим чадом, тихо покинули шатер.

— Чем дольше длится эта война, тем больше я понимаю, чем она закончится для нас. Я с ужасом оглядываюсь назад и вижу лишь реки крови, омывающие мнимое величие Иоанна! А ведь царь давно мог ее закончить! Давно, еще десять лет назад… Да и мы могли десять лет назад отобрать у него власть…

Задохнувшись от ярости, Иван Федорович замолчал, понял, что сказал лишнего.

— Даже если мы возьмем Венден, нам его не удержать… Но и взять его будет трудно, — молвил он, умерив пыл. — На подмогу осажденным идет польское войско… Сегодня мне доложили об этом…

Федор, еще больше потрясенный тем, что услышал, не мог произнести ни слова.

— Даже если мы победим, отбросим поляков и возьмем город, мы потеряем много людей, но нам не удержать Ливонии… Нужен мир! Мир, дабы восстановить силы, дабы вновь заселить и застроить опустевшую страну…

— Отец… но ведь это… измена… — дрогнувшим голосом произнес Федор и, обернувшись к отцу, поднял на него застланный пеленой слез взор. Иван Федорович стоял над ним истуканом — крепкий, прямой, твердо уверенный в своих словах.

— Пусть, — отвернувшись, ответил князь. — Пусть! Но я не отправлю наше войско на убой… Не хочу быть виновным в их смерти… И так много грехов…

Еще две недели русское войско обстреливало Венден. Мороз крепчал, вести осаду было все труднее. На подходе была и подмога осажденному Вендену.

Вскоре Иван Мстиславский, так и не решившись штурмовать город, принял решение отступить. Под снегом он разъезжал на коне перед выстроившимся войском, глядел в лица ратников, преимущественно еще молодых отроков и, задерживая взгляд на каждом, словно желая запомнить всех, кого уберег от напрасной смерти, он кричал, удерживая волнующегося жеребца:

— Жизни ваши дороже владения этим городом! Да, я не исполнил государев приказ, но зато я сохранил войско! На подмогу Вендену идут польские полки, и я ведаю, что ежели мы и возьмем город, мы его не удержим! Потому я приказываю — отступать!

Войско, словно онемев, безмолвием ответило на приказ воеводы. Мстиславский глянул сурово — и тотчас забили барабаны, заревели трубы, и рать, словно нехотя, шелохнулась и, рассыпаясь, повалила прочь от Вендена.

— Передаю себя в руки твои, Господи, — шептал Мстиславский, провожая глазами уходящую рать. Он ведал точно — государь не простит ему такого своевольства. Не простит!

Торговая площадь Львова, серая, устланная грязным весенним снегом, была заполнена людом. С ратуши в последний раз ударил колокол и замолк. Звон его, повиснув над площадью, еще долго гудел, заглушая гомон сотен голосов.

Шум толпы понемногу затих, когда на эшафот, оцепленный вооруженными стражниками, взошел приговоренный к смерти. Пока ему развязывали руки и срывали с него рубаху, обнажая его истощенное, избитое, но все еще крепкое тело, он стоял, опустив голову с отросшим длинным казацким чубом, вокруг которого пучками росли редкие полуседые волосы. Не глядя на жаждущую его смерти толпу, он что-то сказал палачу, и ему поднесли чарку. Взяв ее дрожащей рукой, казак опрокинул ее в себя, обмочив вином лохматую бороду, и по-православному перекрестился…

Баторий все же сумел помочь подавить казацкое восстание в Молдавии, обманом заманил атамана Ивана Подкову во Львов, обещая помощь, и дабы годить османскому султану, велел схватить атамана и приговорил его к смерти.

Курбский не стал досматривать казнь. Поглядев, как Подкова ложится на плаху, он развернул и тронул коня. Вооруженные холопы, что следовали за ним, сворачивали шеи, жадно всматриваясь в сторону площади. По всплеску народного ликования князь понял, что палач наконец сделал свою работу…

Король принял князя на следующий день. В его кабинете было душно от свечного угара и пыли многочисленных книг и бумаг, коими был уставлен весь письменный стол. Баторий с невозмутимым видом сидел за этим столом, скрипел пером, принимал от пожилого секретаря, тенью стоявшего над ним, новые бумаги, кратко читал и снова подписывал.

— Вы ведь говорите на латыни, князь?

— Достаточно, чтобы вы поняли меня…

— Садитесь, — не поднимая глаз, велел король. Его тон и бесстрастное выражение сурового лица заставляли беспрекословно ему подчиняться. Откинув полы дорожной плотной ферязи, Курбский уселся в резное кресло напротив Батория.

— Как обстоят дела в ваших владениях? — отдав секретарю подписанную только что грамоту, спросил король.

— Неспокойно, как и во всей Литве, Ваше Величество, — усмехнувшись, ответил Курбский. Ответ королю явно не понравился, скрип пера на мгновение прекратился, и он, взглянув исподлобья на князя, произнес недовольно:

— Мне, признаться, надоела ваша грызня с княгиней Гольшанской. Каждый месяц она отправляет мне письма, где обвиняет вас в различных грехах! Вы бьете ее палкой, держите в заточении, насилуете ее служанок…

— Моя супруга любит привирать, — смутившись, ответил Курбский и заерзал в кресле. Он даже не подозревал, что жена приписывает ему такие невозможные обвинения. — Простите, что наша с нею вражда так беспокоит вас в столь нелегкое время…

Баторий наконец махнул рукой, повелев секретарю пойти прочь. Тот, прижав к груди не просмотренные королем бумаги, откланялся и исчез. Король вскинул на Курбского свой тяжелый пристальный взгляд.

— Накануне большой войны мне нужно навести порядок в стране, дабы все старосты и наместники не грызлись меж собой, а все свои силы обратили против московитов!

Король отложил перо, откинулся в своем кресле и пристально взглянул на своего гостя.

— Что касается общего врага… Недавно ко мне пришел некий Генрих Штаден. Он сказал, что был приближенным великого князя и служил в его личной гвардии. Вы знакомы с ним?

— Нет, видимо, я отъехал в Литву раньше, чем он попал в Москву. — Курбский отвечал спокойно и уверенно, глядя Баторию прямо в глаза. Король же перебрал кипу грамот и взял в руки какую-то тетрадь.

— Это его рукопись. С подобной он отправился к германскому императору. Возьмите…

Курбский с некоторым недоверием принял тетрадь, взглянул на титул. Он плохо знал германский язык, но название перевел как "Обращение Московии в провинцию".

— Мне вскоре ее переведут, — молвил король, вновь откинувшись в кресле. — Некоторые выдержки он успел зачитать мне. Он пишет, что великий князь сейчас слаб и ни перед кем не может устоять в открытом поле. Также он говорит, что ста тысяч человек хватит, чтобы захватить и удержать Московию. Штаден не только сообщает, где на той земле нанять солдат, но и указывает точный путь к Поморью. Мол, это дело не составит труда, ибо Иоанн убил своих лучших воевод, а русский народ без оружия слаб и труслив.

Курбский поморщился и криво усмехнулся. Даже ему, беглецу, было не по себе от таких бредней хитрого немца.

— Кажется, это очередной прохвост, жаждущий чьего-либо покровительства. Надеюсь, вы не слишком ему поверили.

Тут князь впервые увидел улыбку короля — она была холодной и мрачной.

— Я не глупец. Но вижу, что от великого князя бегут его слуги. Может, чувствуют его скорый конец?

— Мне трудно судить, я давно там не был. Но одно могу сказать точно — победа эта не будет столь легкой, как вам описал этот немецкий прохвост. Нужно тщательно подготовиться…

— Предполагаете, что мои военные реформы недостаточно укрепят войска? — В глазах Батория сверкнуло что-то недоброе.

— Говорят, введенные вами вооружение и доспехи польских гусар сделают наше войско непобедимым, — примирительно и льстиво улыбнулся Курбский.

— Ни у одного государства нет такой ударной конницы. В степи им не будет равных!

— Возможно. — Курбский кивнул и чуть склонил голову набок. — Очень возможно. Но у польского и литовского войска осталась одна беда. Слабая и малочисленная пехота.

Конница не возьмет крепости, а в пешем бою потеряет свою силу. Нужна пехота.

— Для этого есть наемники! — возразил Баторий.

— Да, наемники… Сброд, дерущийся за деньги… Ваше Величество, я вспоминаю годы, когда великий князь был еще молод и вокруг него были дельные советники… Перед тем как покорить Казанское ханство, мы создали в Московии особый род войск — стрельцов. Хорошо обученные стрелки и рубаки, которые, выстраиваясь в шеренгу, ведут плотный огонь, и не скрыться противнику от этого града пуль. В городах они прекрасно справляются в уличных боях, которые не удобны для конницы… На их плечах мы добыли свои самые славные победы, кои великий князь приписывает лишь себе… Считаю, пехота с огнестрельным вооружением — будущая военная сила. Подумайте, Ваше Величество…

— Мне многие сообщают о дикости великого князя, что в Новгороде и Пскове однажды он замучил многих людей, что детей с матерями топили в реке, а священников и купцов резали, словно скот. — Баторий говорил, и гнев постепенно переполнял его. — Я слышал о зверствах, что совершали его воины в Ливонии год назад. И если столь кровожадный тиран стремится к господству, стремится вылезти из своих дремучих лесов, то я считаю своим долгом остановить его и силой оружия воздать ему по заслугам. Вот моя миссия — разгромить его и посадить в клетку. Вот для чего мы воюем!

Курбский сдержанно молчал, не став переубеждать короля — у него были свои основания считать Иоанна деспотом и самодуром, и уж тем более желать ему поражения. Страшно было подумать, что будет с Курбским, ежели Литва откачнет под цепкую руку русского царя…

Когда он уходил, Баторий произнес, вновь принимаясь за чтение бумаг:

— Я одобрю личным приказом ваш развод с княгиней Голыпанской. Третейский судья по закону и справедливости разделит ваше имущество.

— Благодарю, Ваше Величество, — чуть склонившись перед ним, ответил Курбский и, не разгибаясь, попятился к дверям.

Уезжая, князь думал о скором конце правления Иоанна, о крушении его царства. Что ж, он сам виноват в этом, пошел на поводу у коварных советников, отстранил от власти тех, кто строил с ним великую державу, а затем и вовсе уничтожил их. Теперь слова Иоанна, коими хвалился он в своем последнем послании, казались Курбскому смешными и нелепыми.

Выезжая из королевского дворца, Курбский миновал ратушную площадь, где на месте утренней казни была выставлена напоказ отрубленная голова атамана Подковы. Оглядев это место с безразличием, двинулся дальше, вскоре петляя по узким улочкам меж старинных каменных домов с грубой кладкой. Так он выехал на Краковскую улицу, где жил его давний знакомец, печатник Иван Федоров.

У его дома стояли груженные различной рухлядью и сундуками две телеги. В одной из них, накрытый полотнищем, массивно возвышался печатный станок. Василь, долговязый слуга и помощник Федорова, выносил книги и укладывал их в сундуки.

— Уезжаем вот, — широко улыбаясь, пояснил Василь подъехавшему Курбскому. Князь удивленно хмыкнул и, велев своим боевым холопам ждать его, спешился и, нагнувшись, втиснулся в низкий дверной проем.

В жилище печатника было уже пусто, и его сын Иван, рослый светло-русый юноша в первом пуху бороды, верный помощник мастера, в хлопотах не сразу заметил гостя, позвал отца. Наконец вышел сам Федоров, в простом зипуне, подпоясанном старым кушаком, с немытыми сальными волосами, убранными в косицу. Курбский помнил его крепким мужем с грубыми крепкими дланями, от коих, казалось, малость горбились его широкие плечи. Теперь же это был худощавый старик с болезненным восковым лицом в неухоженной седоватой бороде.

— Здравствуй, князь. Ты как здесь? — молвил он без удивления, шаря выпуклыми серыми глазами по лицу гостя.

— Был на приеме у Его Величества, вот, проездом к тебе… — пояснил Курбский, присматриваясь к изменившемуся до неузнаваемости Федорову.

— В Острог меня позвали. Заказ крупный есть… Чудом успел ты меня застать. Ну, давай присядем, князь. Прости, угостить тебя нечем…

— Я не голоден, — успокоил его Курбский, а сам оглядывал тесное жилище мастера, представляя, как здесь он работал над уже ставшим легендарным Львовским "Апостолом"…

— Что король? К войне, слыхал, готовится? — вопросил Федоров. Курбский кивнул и внимательно взглянул на печатника.

— Понятно, — хмыкнул Федоров и отвернулся.

— Уложено все, бать! — послышался зов его сына.

— Добро! Ступай! — махнул рукой мастер и натужно кашлянул. Князь с тревогой поглядел на него, а Федоров, пожав плечами, ответил:

— Хворь точит уж давно. То ничего! Выдюжим!

Курбский и Федоров не были близкими друзьями, но князь чувствовал, что привязан к мастеру, что он как никто нуждается в обществе Федорова, ибо когда при встречах обсуждают они истины Священного Писания, говорят о вере и книгопечатании, Курбский чувствовал необыкновенный духовный подъем. Князь с упоением вспоминал время, когда Федоров работал над изданием "Учительного Евангелия" в Заблудове — мастер часто обращался за помощью к Курбскому, во многом советуясь с ним, как со знатоком православной литературы. Курбский гордился, что был причастен к выходу этой книги, первой, созданной Федоровым за пределами России. Покойный гетман Григорий Ходкевич был тогда покровителем мастера — он-то и позвал его в Литву из Москвы, где против Федорова уже настроена была и Церковь, и многие из знати…

Когда скончался митрополит Макарий, основавший Печатный двор в Москве, где работал Федоров, для мастера все и закончилось. Издав "Апостола", Федоров уехал из Москвы, предчувствуя надвигающуюся грозу — уже тогда только-только создавалась опричнина…

Иван Федоров всю жизнь вынужден был скитаться, всюду влача за собою свой огромный книгопечатный станок. После смерти Ходкевича Федоров переехал во Львов, и в этом тесном неуютном помещении на какое-то время появилась первая типография на будущей Украинской земле…

— Сам-то воевать отправишься? — вопросил Федоров.

— Отправлюсь, — кивнул Курбский.

— Да, — протянул с сожалением мастер, — долго, видать, русские русских бить будут. А ляхи со стороны глядеть станут и радоваться, что один народ лбами сталкивает.

Князь молчал, обдумывая эти слова. Действительно ведь, большая часть населения Литвы — православные русичи, веками сохраняющие свою веру, несмотря на нападки католиков.

— Один ли это народ? — усомнился Курбский.

— Чем русские от литовских русинов отличаются, скажи? Бог и вера у нас одна, язык один, кровь одна. Однако гонят их на войну друг против друга и говорят им при этом: "Это не те православные. Не те русские. Это другие! Бейте их". И они бьют. Ты и сам знаешь, с каким остервенением, жестокостью они друг друга бьют! Московиты русинов режут, а в Могилеве на невольничьих рынках вспомни, сколько "москальских девок" продавали задешево в рабы?

Курбский молчал, обдумывая эти слова.

— Вечный спор славян меж собою! — продолжал Федоров, опустив голову. — Мыслю, никогда ему не завершиться. И чем больше государи нас лбами сталкивают, тем сильнее разделение. Вспомни ранее! Ежели раньше Литва и Русь воевали и захватывали земли друг друга, то люд, проживающий на тех землях, и помыслить не мог, чтобы покинуть свой дом. А сейчас? Московиты захватят город и всех русинов литовских в шею гонят! Прочь, мол, чужаки! И заселяют своим народом! И сколь уже так воевали? Сколь будем еще воевать? Я это токмо здесь увидел и осознал, что это война одного народа меж собою. Ненависть взращивают друг в друге…

— И чем сей спор завершится, думаешь? Объединимся когда-нибудь? — Курбский искоса глянул на него.

— Это вряд ли. Мыслю, война эта окончательно народ разделила. Ибо то, что они учиняют друг над другом — такое не забудется. Уже не забудется… А сохранят ли русины в Литве свою веру? После проклятой Люблинской унии ляхи господствуют всюду. И православную веру в покое они не оставят! Уже начинают притеснять… И два народа единоверных меж собой стравливают…

Взгляд печатника обращен в вечность. Сгорбив похудевший стан, сидит он на лавке неподвижно, глядит перед собой, словно сумел узреть то далекое будущее, о коем он с таким опасением и скорбью говорил. Мог ли знать он, что неизбежное этническое разделение, уготованное историей, приведет однажды к тому, что на землях этих возникнут три нации — русская, белорусская и украинская, и ненависть эта, копившаяся веками, никуда не уйдет и будет углем тлеть под золой, грозя разгореться вновь этим страшным пламенем!

— Сие неизбежно. Тем более, пока Россией будет править такой царь, как Иоанн, — покачал головой Курбский. Федоров печально усмехнулся, словно дивясь наивности князя.

— А ежели и суждено быть этой борьбе, да будет так. И победит сильнейший, — продолжал князь. — Пусть выживет достойный. Ты и сам видишь, мастер, каково живется на Руси, что люди там погрязли в холопстве и невежестве. Здесь тебя боготворят, ибо понимают, какое великое дело ты несешь в мир. Там тебя не понял никто, кроме покойных Макария и Сильвестра. Ты в Москве был подобно белой вороне, а тут? Здесь твой великий ум нашел свое применение. Так, быть может, будущее за литовскими русинами?

— Не понял ты меня, князь, — покачал головой Федоров.

— Я помню, — перебил его Курбский, — помню, как ты сказал: "Не пристало мне ни пахотою, ни сеянием семян сокращать время своей жизни, ибо вместо плуга я владею искусством орудий ручного труда, а вместо хлеба должен рассеивать семена духовные по вселенной". И я пытался так же. И понял, что бесполезно. Стало быть, ничего мы не можем содеять, и все идет своим чередом! Потому и говорю — ежели и быть борьбе, то пусть она будет кровавой, но раз и навсегда разрешит наши вечные споры… Что ты молчишь, мастер? Ответь мне!

Но мастер молчал. Курбский почувствовал, как у него от волнения нехорошо схватилось в груди, на мгновение словно он утерял возможность дышать.

— Ехать надобно, — молвил Федоров, поднимаясь с лавки, — ступай, Андрей Михайлович, и делай, что должен.

Курбский поднялся следом и, пытаясь затянуть печатнику в таза, ответил:

— Увидимся ли снова?

— Ежели Бог даст. Прощай, князь, — ответил, не оборачиваясь, Федоров и тяжкой поступью прошел мимо него.

Курбский уезжал, оглядываясь на оставшееся позади жилище мастера, и в душе томилось страшное предчувствие — он больше не увидит Федорова. На всем пути к дому Курбский обдумывал сказанные печатником слова, размышлял о своих изречениях, силясь понять, чем он мог обидеть Федорова (и есть ли эта обида?). С тревогой вспоминал он болезненный лик мастера, и на ум приходило страшное — Федорову недолго осталось. А ему, князю Курбскому, сколько? Переживет ли он эту войну, в коей пытается принять деятельное участие?

Они все же никогда больше не увидятся, но Курбский не услышит о смерти Ивана Федорова. Когда печатник спустя годы после долгой хвори упокоится тихо в своей постели, князь Курбский уже полгода будет лежать в своей могиле…