Пепел державы

Глава 17

Неизбежность нового похода Батория на Россию была очевидна. Полгода Иоанн и его советники готовились к войне: в пограничные крепости отправлялись рати, тянулись возы с порохом и провиантом, но все равно гарнизоны были очень малочисленны, ибо те силы, что имела держава тогда, приходилось рассредоточивать в различных направлениях — неизвестно, куда Баторий решит нанести удар. На Западную Двину, на Псков, на Смоленск? К тому же постоянно приходилось держать полки на юге против крымцев и ногайцев, а на севере — против шведов.

В сводах думной палаты гудят голоса — идут споры о предстоящих боевых действиях. Прошлогодние поражения и пугающая военная мощь войска Батория мрачной тенью нависли над всей страной, в том числе и над теми, кто в руках своих держал власть и обязан был эту страну защитить. Иоанн выглядит худо, кажется, постарел еще больше, но он все еще величественно восседает в своем кресле. Рядом, как всегда, царевич Иван, пышущий здоровьем и молодостью, надежда медленно погибающего Русского государства.

Среди думцев заметно присутствие нового человека. Федор Нагой, брат Афанасия Нагого, пожалован в окольничие и наравне со всеми участвует в заседании. Новых ставленников государевых бояре не любят и опасаются, зато видно, как светится от довольства Афанасий Нагой, разодетый в шитый серебром кафтан с пуговицами из драгоценных камней. Никита Романович Захарьин, опершись обеими руками о посох, украдкой глядит в их сторону. Очередные изменения в придворной среде вызывали у него тревогу, ибо любой самодур, добившись расположения государя, может изменить все в худшую сторону. Все помнят опричные годы…

— Надобно укреплять города! Крепости, кои невозможно снабдить должным числом ратников, следует уничтожить, дабы не достались они полякам. Баторий сжег множество захваченных им крепостей, дабы не тратить деньги впустую на их содержание! — говорил со своего места Федор Трубецкой.

— Нет у нас должного числа ратников! — ответил ему Никита Романович. — С каждым годом на службу поступает все меньше людей! Десять лет назад чума выкосила половину страны, вот и сказывается ныне! Среди опытных ратников большие потери…

— Дворяне худо службу несут, — вторил ему Василий Голицын, уже располневший, с ранней сединой в бороде и нездоровым, землистым цветом лица. — Самовольно сбегают с позиций иль вовсе не являются туда! Молвят, боятся они с поляками воевать!

— Боятся, это навряд, — усмехнулся Иван Мстиславский и поглядел на государя. — Нищают они от войны. Тяжко им служить, когда поборы съедают весь доход от земли…

— Так заставьте их служить! — Иоанн поглядел в глаза Мстиславскому. — Иль забыли они мою тяжелую длань? Что ж, я им напомню!

— Государь! — Борис Годунов поднялся со своего места и поклонился. — Вели слово молвить. Думается, государь, ежели дворян, и без того злых и напуганных поражениями, подвергнуть казням, это полякам будет только на руку.

Никита Романович оценивающе поглядел на молодого боярина, улыбнулся в бороду.

— Это верно, государь, — поддержал Годунова Никита Романович. — Сколько отпущенных Баторием ратников вернулось к тебе на службу! А ежели их казнями пугать, так они сами к нему уйдут.

— Это война! — повысил голос Иоанн и произнес с издевкой. — Воевать никто не хочет, так, стало быть, надобно сразу Баторию все города отдать? Чего ждать? Так?

Утихла думная палата. Иоанн, опустив голову, молвил устало:

— Заставьте их воевать. Посылайте людей к ним в имения, пусть силой выгоняют оттуда. Но и неявки на службу я все одно прощать не стану. Значит, сечь буду их, как детей нерадивых. — Помолчал государь, вновь поднял голову. — Ежели не знаем мы, куда ударит Баторий, основные силы надобно держать ближе к Москве, в глубине обороны. Но и врага не следует оставлять просто так. Велю написать послание воеводе Хилкову. Нельзя дать полякам зорить наши земли, потому и мы будем его трепать хорошенько. Пущай Хилков со своим отрядом нападает на польские заставы, грабит их обозы, бьет мелкие отряды мародеров. Ратникам же в приграничные крепости велю также разослать послания, дабы бились они с врагом храбро и стояли насмерть.

— Верно, верно, — загомонили думцы, кивая головами.

— Дозволь, государь, и мне сказать, — поднялся с места Афанасий Нагой. Все взоры бояр разом обратились к нему.

— Боюсь, великий государь, одних посланий будет недостаточно. Вели в крепости отправить доверенных тебе людей, дабы следили они за тем, как исполняются приказы твои!

— Добро, — кивнул головой Иоанн, — благодарю, Афанасий. Истинно! Полоцк мы потеряли из-за измены воевод! А тем воеводам, что в плену, не полки надобно водить, а коров пасти! Псы!

— Вот боров жирный, — злобно шепнул на ухо отцу молодой боярин Федор Мстиславский. — Что теперь в войсках твориться будет? Кому ратники подчиняться станут?

— Думается, не сам Нагой это придумал, — ответил Иван Мстиславский тихо. — Нашептали! Давно о том говорят! Не доверяет государь никому. Думает, что поражения наши оттого, что приказов его не слушают, что изменников много. Гляди глубже, сын! Учись…

Старый боярин чуть откинулся на скамье, перекрестился и молвил:

— Лишь бы новой опричнины не было. Не переживет больше такого страна. Не переживет…

В доме Никиты Романовича Захарьина давно не было такой суеты. Холопы вычистили двор от талого весеннего снега, бабы выскребли крыльцо и полы, постелили бархатную кайму чуть ли не от самых ворот. Поварни с раннего утра чадили печным дымом — готовили всевозможную снедь. Дворовые девки принарядились, все высыпали во двор. Княгиня Евдокия Алексеевна, следившая за хозяйством в этом большом доме, заметно волновалась, переспрашивала порой об одном и том же, сделано иль нет. Мягкая, она никогда не срывала свою злость на прислуге, и прислуга из-за любви своей к матушке-боярыне старалась исправно выполнять свою работу. Дочери, тринадцатилетняя Евфимия и семилетняя Ирина, нарядные, следовали всюду за матушкой.

— Матунька, пора гостей встречать! Упустим ведь, матунька! — молила ее поскорее выйти во двор Ирина, уже несколько дней грезившая приездом таинственного царевича…

Никита Романович, накинув на плечи меховую ферязь, щурясь от яркого мартовского солнца, медленно спускался с крыльца. Сойдя, он, радуясь теплу, вдохнул поглубже свежий весенний воздух. Сейчас боярин не думал о войне, о разоренном государстве, о придворных склоках. Господи, как хорошо! Он по-хозяйски оглядел свой двор. Постаралась Евдокиюшка, подготовилась. Сыновья, все в нарядных кафтанах, красавцы, стояли по старшинству. Девятилетний Василий хотел было поковырять в носу, но воспитатель мягко убрал руку от его лица и что-то шепнул ему на ухо, от чего Василий вдруг вытянулся струной и высоко поднял подбородок. "Важный какой, боярчонок", — подумал Никита Романович, улыбнувшись. Трехлетнего Никифора, младшего сына боярина, нянька держала на руках, и он, насупившись, засыпал после сытного обеда.

Боярин догадывался, почему царевич Иван решил навестить дядю. День назад Марфа, одна из дочерей Никиты Романовича, родила в браке с Борисом Камбулатовичем Черкасским[40] сына Ивана. Никита Романович впервые стал дедом…

— Едут! Едут! — раздались крики. Кто-то из домашних дал знак, и с колокольни домовой церкви Знамения Пресвятой Богородицы донесся праздничный, радостный колокольный перезвон.

Улица вдруг наполнилась обилием звуков. Ватага всадников с грохотом копыт, со свистом и окриками приближалась к распахнутым воротам. Заливисто лаяли дворовые псы. Всадники, въехав, остановили разгоряченных скакунов. В их главе был сам царевич Иван, облаченный в атласный кафтан, видневшийся из распахнутой бархатной ферязи. Он стянул с головы украшенную жемчугом червленую мурмолку и, взглянув на купола церкви, встретившую его колокольным звоном, перекрестился, затем сошел с коня на устеленную бархатную кайму. Следом спешились стража и свита. Мгновенно подоспевшие конюхи приняли лошадей и увели их.

Иван медленно шел по кайме, и все, кто стоял во дворе, поклонились ему в пояс.

— Здравствуй, дядя, — молвил он, подойдя к склонившему голову Никите Романовичу.

— Здравствуй, великий князь, — ответил боярин с улыбкой и они, обнявшись, троекратно расцеловали друг друга в обе щеки.

— Дозволь поздравить тебя с рождением внука. Посему на память прими от меня сей подарок, — говорил царевич и, приняв из рук своего слуги завернутую в бархатный покров икону Знамения Пресвятой Богородицы, отдал ее боярину. Богатый оклад, усыпанный драгоценными камнями, ярко сверкал на солнце. Никита Романович поцеловал икону, приложился к ней лбом и передал супруге, принявшей ее бережно, словно хрупкую древнюю святыню.

— Сия икона займет самое почетное место в красном углу. Благодарю, великий князь, — молвил с улыбкой Никита Романович.

После приветствия гостей провели в дом. В низкой сводчатой палате стоял уставленный всевозможными блюдами в богатой посуде стол. Во главу стола хозяин хотел посадить почетного гостя, но царевич уступил дяде положенное ему место и сел по правую руку от него. За ним на его сторону, по старшинству рода, расселась его молодая свита, дети знатных бояр. По левую руку от хозяина сидели его старшие сыновья.

Поначалу мирно обсуждали написанное недавно царевичем Похвальное письмо Антонию Сийскому[41]. Получив благословение митрополита Антония, царевич начал переработку писанного сийскими монахами жития святого.

— Труд прежний в значительной легкости написан. О том я и упомянул во вступлении, — с блеском в глазах говорил царевич Иван. — Опосля написана была мною служба преподобному Антонию.

— Слышал я, что многих и многих святых упомянул в своем труде, — с гордостью глядя на сыновца, говорил улыбающийся Никита Романович. — От княгини Ольги до прославленных ныне…

— Ибо земля наша — Святая Русь, самим Всевышним оберегаемая. И верую, все святые нашей земли, все они молятся за нас. И потому не можем мы сгинуть, не можем подчиниться неверным, — опустив глаза, с грустью проговорил царевич. — Господь ведь с нами…

Так разговоры о войне, насущные всюду, возникли и за этим столом. Царевич, гневаясь, говорил о недавней вести, кою принесли русские купцы — император Священной Римской империи Рудольф, заручившись дружбой с Баторием, запретил ввоз в Московскую державу олова, свинца и меди, столь необходимых сейчас в текущей войне, ибо самостоятельно добывать и разрабатывать сии металлы русские мастера пока не научились. А потери в пушечном наряде были колоссальными в последние годы…

— Ничего, мы и без европейского олова как-нибудь повоюем! — успокоил Ивана Никита Романович, хотя и ему новость эта была неприятна. С неудовольствием подумал об Иоанне — как им была воспринята сия весть? Ведь он рассчитывал на помощь и дружбу Рудольфа, сына и наследника покойного союзника Иоанна.

Но сейчас это было неглавное. В коем-то веке царевич сам пожаловал в дом Никиты Романовича, и ему хотелось о многом поговорить с сыновцем наедине, ибо знал, здесь не подслушают, не помешают.

— Угощай гостей, — шепнул сыну Федору Никита Романович, а сам пригласил царевича в свой небольшой покой, где боярин, по обыкновению, работал. Никита Романович запер тяжелую кованую дверь на ключ, зажег несколько свечей и сел за стол, напротив царевича.

— Хорошо здесь у тебя. Спокойно, — откинувшись в кресле, молвил царевич, оглядывая убранство покоя.

— Ежели опротивело тебе все при дворе, приезжай сюда чаще, — развел руками Никита Романович. — Этот дом и тебе принадлежит. В нем выросла твоя мать. Он хоть и горел… но я все велел воссоздать так, как было здесь до того. Таким сей дом видела твоя мать, Анастасия Романовна, царствие ей небесное…

Оба перекрестились, а царевич грустно улыбнулся, ибо боярин говорил о невозможном. Да и знал, что отцу излишнее общение сына с Захарьиными доставляло мало удовольствия.

— Долг не позволит, дядюшка. Надобно всегда быть возле государя. И надобно видеть, как он себя окружает этими…

Он замолк, стиснул зубы, глаза его загорелись гневом. Никита Романович пристально глядел на него, слушал.

— Нагие скоро захватят всю власть при дворе. Они уже набирают силу. Скоро случится сие, ежели…

И снова замолк. Никита Романович не мигая молвил:

— Ежели что?

— Ежели отец женится вскоре на дочери Федора Нагого.

Так тайное, о чем знали лишь немногие при дворе, стало известно Никите Романовичу. Вот почему Федору Нагому был пожалован титул окольничего! Вот почему Нагие в думе начали так явно показывать свою растушую силу! Иван с мольбой поглядел на дядю и произнес:

— Прошу. Никто не знает и не должен знать… Того и я не знал…

— Кто сказал тебе? — спокойным тоном вопросил боярин, а сам уже обдумывал, как не допустить появления новых временщиков, кои обычно только сеяли еще большую смуту в державе.

— Федор, брат мой. Он говорит, что отец желает рождения нового наследника, дабы ему отдать престол, мимо нас с ним.

Никита Романович внешне никак не проявил озабоченность, но внутри него бушевала буря. Это то, чего он боялся! Ежели царевичи Иван и Федор по решению государя будут отстранены от наследования московского стола, то Захарьины как их ближайшие родичи лишатся власти раз и навсегда. Боярин даже догадывался, кто говорит о том с царевичем Федором: его окружение — Годуновы. Уж у них много слухачей при дворе, то точно! Видать, и они встревожены этими слухами.

— Государь не станет лишать тебя права наследовать ему, — спешил успокоить сыновца Никита Романович. — Иначе зачем бы он так готовил тебя к тому и всюду брал с собой?

— Отец не верит мне. До сих пор не верит, я ведаю. — Глаза Ивана лихорадочно заблестели. — Разве не потому он не позволяет мне возглавить рать против Батория? Почему он не дозволяет мне одержать мою первую победу? Почему?

— Батория не так просто победить, в войсках наших большие потери, он боится потерять тебя, — ответил Никита Романович, но Иван словно не слышал, продолжал говорить, багровея от гнева:

— Он никому больше не верит! Он не доверяет Федору, ибо видит, что его обступили со всех сторон Годуновы. Отец не раз говорил, что Федор стал куклой в руках Бориса и Дмитрия Годуновых.

— Но Федору не быть царем, — вновь возразил Никита Романович. — Твои страхи понятны. Но поверь, однажды им всем придется покориться и присягнуть тебе. И ежели они будут помышлять дурное, тогда ты будешь иметь достаточно сил, чтобы обрушить на них свой гнев.

— Когда я буду царем, дядя. — Иван, поостыв, взглянул боярину в глаза. — Будь рядом. Мне без тебя не справиться.

Он встал и, раскинув руки, подошел к Никите Романовичу, и тот, поднявшись, обнял сыновца в ответ, прижал к себе, стал оглаживать его голову и плечи. Давно царевич не позволял себе так явно показывать свои чувства, но здесь, в доме своего дяди, он мог себе это позволить, и изнутри прорвалось то, что так долго не давало ему покоя и тлело внутри:

— Я до сих пор не могу забыть Феодосию. Почему он так со мной? Господи!

И разрыдался, уткнувшись лицом в плечо боярина. Никита Романович понял, что Иван тоскует об отправленной государем в монастырь своей супруге, с коей четыре года был счастлив. Боярин понимал, почему Иоанн так поступил — ему нужны были внуки, наследники, продолжатели его рода, а Феодосия, судя по всему, была бездетной.

— Я буду рядом, конечно, буду! Как иначе! Разве когда бросал я тебя? — молвил боярин, все крепче обнимая Ивана. — Тут не сомневайся! Вместе мы наведем порядок…

Надобно снова женить царевича, на девушке из их, Захарьиных, корня, дабы окончательно закрепить за собой право быть ближайшими соправителями будущего государя. И Никита Романович уже знал, кого выдать за несчастного царевича..

С песнями, смехом и лихими посвистами поезд государя катил по Москве. Иоанн, одетый в парчовый кафтан с ушитыми жемчугом рукавами и воротом, в соболином полушубке, едет в открытом возке, его окружает нарядная, веселая свита. Афанасий Нагой, в шубе до пят, упираясь в стремена высокими тимовыми сапогами, лихо скачет рядом с возком государя. Он так и светится от счастья — государь наконец решился и едет в дом Федора Нагого, глядеть на свою будущую невесту. Богдан Вельский, по-щегольски нарядный, едет тут же, свистит, сунув пальцы в рот, бесстыдно заглядывается на горожанок, что при виде государева поезда останавливаются и падают на колени.

На полпути Иоанн остановил поезд, велел подать коня. Подвели белого жеребца с цветастой попоной и седлом, луки коего украшены были серебряными пластинами. Превозмогая слабость и боль в дряхлеющих членах, Иоанн влез в седло, дабы пред будущей невестой предстать во всей красе.

Соседи и прочий люд уже столпились у дома Федора Нагого. Иоанн ехал на белом коне впереди поезда, задрав бороду, и толпа, завидев его, бухнулась на колени, зашелестели с подобострастием голоса:

— Государь! Батюшка!

Иоанн спешился, аккуратно вступив на землю. Тут его поддержал вовремя подоспевший Богдашка Вельский, аккуратно взяв под руку. Коня тут же отвели. Дородная баба (видимо, мать будущей невесты) в ярком сарафане и в цветастом платке держала широкое блюдо с караваем, рядом с ней стоял Федор Нагой и два их юных сына. Все поклонились в пояс.

— Великий государь, честь-то какая, — с придыханием говорил Федор Федорович. — Здравствуй!

Иоанн, отламывая пальцами кусочек каравая и макая его в соль, заметил, как в руках хозяйки дрожит блюдо. Задрав бороду и тяжело печатая шаг, царь вошел в дом первым.

Из верхней горницы в щелку закрытых ставен наблюдала за приездом гостей юное девичье личико, накрашенное белилами и румянами, с подведенными сурьмой черными бровями. Юная Мария, с трепетом предвкушавшая грядущие события, заголосила по-детски радостно.

— Приехали, матунька! Приехали! — дергала она за рукав свою старую няньку. Та крестилась, приговаривая что-то, не веря такому счастью — сам государь пожаловал!

Федор Федорович, бледный и промокший насквозь, суетился, рассаживая гостей за богато уставленный стол. Иоанну отвели самое почетное место. Кратко поприветствовав всех поклоном и перекрестившись, Иоанн опустился в кресло, стоявшее во главе стола.

Осенив себя крестами и кланяясь государю, разместилась на лавках свита, Афанасий Нагой уселся по правую руку от государя, словно он был хозяином здесь.

Иоанн, дабы уважить хозяев, откушал несколько блюд, начал жаловать придворных чашами вина, затем велел принести подарки. Сундуки со всевозможной рухлядью несли сюда, и Федор Федорович бледнел все больше, не веря будто, что все это происходит наяву. Слуги вносили и вносили новые блюда, играли приехавшие вместе с государем домрачеи. Но царю было скучно среди этого наигранного веселья — шумные пиры, долгие, насыщенные всевозможными обычаями и порядками, давно не вызывают у него радости. Лениво оглядывая застолье, он вдруг притянул к себе за ворот кафтана Афанасия Нагого и что-то шепнул ему на ухо. Тот вмиг вылетел из-за стола, оббежал вокруг кресла Иоанна и сказал на ухо своему брату, сидевшему по левую руку от царя:

— Жрешь, сидишь! Скорее, невесту веди, ну!

Спохватившись, Федор Федорович стрелой вылетел из светлицы, и вскоре перед затихшими враз гостями появилась Мария. Пряча глаза, она стояла в белом атласном сарафане, вся в серебре и жемчуге. Поклонилась сначала государю, потом гостям, и было видно, как дрожат ее сцепленные руки. Мать и нянька со слезами на глазах притаились за ее спиной, замерли, ждут.

Иоанн оценивающим взглядом смерил ее с ног до головы. Лицо почти детское, кукольное, хоть и изрядно ее набелили-нарумянили, широкая в бедрах и груди, спелая, словно созревший плод. Чуть улыбнувшись, царь кивнул, и Марию тут же увели. Афанасий Нагой, сам побледневший и не смевший сдвинуться с места, смог взять себя в руки и дать знак домрачеям. Вновь грохнула веселая музыка, вновь взмыли кверху кубки в руках гостей, зазвучали здравницы.

Но застолье продолжилось недолго — получивший то, что хотел, Иоанн скоро начал уходить. В сенях попрощался с хозяевами и обратился впервые напрямую к Федору Федоровичу:

— Люба мне оказалась твоя дочь. Ты ее не отдавай в жены никому. К концу лета пришлю сватов.

Едва сказал он это, тут же вышел, а жена хозяина, обмякнув, рухнула на руки подоспевших сыновей. Сам Федор Федорович что-то прошептал невнятное, поклонился. И даже не понял, как брат Афанасий сгреб его в объятия и, расцеловывая в щеки, говорил счастливо:

— Ну, Федька, теперь заживем! Заживем!