Пепел державы

Глава 20

Морось. Рощи и леса стоят желто-красные, грязные, жухлые. Литовский воевода Филон Кмита с лицом сытой рыси осматривает раскинувшиеся перед ним просторы. Брошенные домики деревушки с забитыми дверями и ставнями (жители наверняка сбежали, узнав о приближении литовского войска) сиротливо жмутся к реке.

Выступив из Орши, Кмита со своим девятитысячным отрядом вторгся в Смоленскую землю, кою намеревался подвергнуть полнейшему разорению, и, награбив вдосталь, двинуться к Великим Лукам, где его ожидал сам король.

Жадный Кмита, уже провозгласивший себя "смоленским воеводой", давно бы осадил Смоленск, но решил обойти город с севера, дабы набрать больше полона и заодно узреть, нет ли поблизости скоплений московских войск, которые смогли бы ударить по занятым только что королем Великим Лукам. Но, как докладывали Кмите передовые отряды, далеко окрест не видать противника, стало быть, царь собрал все силы в центре государства, как и предполагал Баторий. Кмита незамедлительно доложил об этом королю в письме и двинулся дальше…

Войско литовского воеводы Филона Кмиты уже далеко прошел в глубь Смоленской земли, словно раскаленный нож в добротный кусок масла — на всем пути он разбил лишь один малочисленный отряд московитов, и более он не встретил никакого сопротивления. Там, где разъезжают его всадники, горят деревни, слышится вой захваченных в полон баб, плач ребятишек, разлучаемых с матерями, рев угоняемого скота.

И Дорогобуж стоял у него на пути…

О приближении литовского войска в Бугровом узнали в последнее мгновение — бежать надобно было либо сейчас, либо никогда.

Выслушав эту страшную весть от прибежавшего старосты, Анна молча захлопнула перед его лицом дверь (не простила, что сдал он Михайлу приставам!) и мрачно оглядела светлицу. Добро уже не спасти — надо было спасать хотя бы детей. Матвей и Васенька испуганно выглядывали из-за печи.

— Собери детей, — велела Анна Дарье, сама же бросилась собирать серебро, сама, не помня себя, зарыла его в землю подле дома.

— Скорее, Анна Архиповна! Не уйдем ведь! — молила Дарья, успевшая уже собрать в дорогу детей. У Анны после того, как поработала лопатой, кончились все силы, закружилась голова, лицо все в поту. Она понимала, что уйти не сможет.

— Возьми Матвея и Васю, — молвила она, с мольбой взглянув на Дарью, — спаси их, возьми с собой. Мне не уйти…

Дарья глядела ошарашенно на хозяйку, обдумывая, видать, ее слова, затем продолжила свои торопливые сборы.

За окном кричал люд, ревел скот, скрипели телеги — селяне покидали деревню, оставляли дома, схоронив добро. Как могли помогали друг другу. Надобно было только успеть в Дорогобуж, за спасительные каменные стены…

Немного позже, когда Анна пришла в себя, она окликнула Дарью и не услышала ответа. В сенях испуганными цыплятами, тесно прижавшись друг к другу, сидели притихшие Матвей и Васенька. Дарьи нигде не было. И Анна поняла — девка сбежала сама, не желая обременять себя господскими детьми. Нахлынувшая было ярость тут же ушла — не время!

Бросилась в хлев, вывела коня, торопилась запрягать его в телегу, в кою закинула детей. Руки тряслись, в голове путались мысли — неужто никто не спасет? Был бы Михайло… Уж он бы помог, уж он бы защитил… Вспомнились родители — уж и они не дали бы в обиду! Господи!

Стало совсем тихо. Надвигающиеся сумерки пугали страшной неизбежностью.

— Скачут! Скачут! — слышались всполошные крики, и Анна поняла, что уже точно не уйдет. Схватила снова сыновей, в хлеву засыпала сеном, заперла двери и побежала в дом. Может, обнесет Господь!

Уняв дрожь и слезы, Анна, повязав плат, села за стол, на мужнее место, под иконами. Стала ждать. Уложенные на столешнице руки била крупная дрожь. А снаружи уже слышны ржание и топот коней, крики мужиков на литовском наречии…

Три крепких литвина в овчинных тулупах и с оголенными саблями вступили в горницу, оторопев поначалу от смирно сидящей за столом бабы. И только сделали они к ней шаг, Анна, упершись руками о стол, поднялась во весь рост, показывая незваным гостям свой большой живот. В глазах ее, моливших о пощаде, стояли слезы. Один из ратных схватил ее за шею и швырнул из-за стола. Анна упала животом на пол, и внутри будто разом все перевернулось, глаза вмиг застлала черная пелена.

— Оставь! — по-русски сказал один литвин с пышными седоватыми усами. — Хату осмотрите!

А сам, взяв Анну за руку, поднял, и она шла за ним, едва волоча ноги. А снаружи литовские всадники уже всюду разъезжали по деревне, влачили за собой скот и захваченных людей. Кое-где показались огненные всполохи, дым стелился над Бугровым — жгли хаты. А из терема тащили иконы, ткани, ларцы…

Из хлева один литвин за руки тащил ревущих от страха Матвея и Васеньку.

— Матвеюшка! — позабыв о боли, закричала Анна и бросилась было к ним, вырвавшись из цепкой хватки усатого литвина, но появившийся у нее на пути ратник грубо отпихнул ее назад. Васенька ревел навзрыд, Матвей силился укусить обидчика за руку, пинал его ножками.

— Это дети мои! Дети! Мои! — задыхаясь, кричала Анна, выпучив безумные глаза на остановившего ее ратника, но он наотмашь ударил ее по лицу так, что она опрокинулась навзничь. Литвин, тащивший детей, плюнул и швырнул их к матери. Матвей и Василий с ревом кинулись к тяжело поднимающейся с земли Анне.

— Детки мои, маленькие. Вы со мной, все хорошо… Хорошо… — причитала Анна, прижимая сыновей к себе.

— Матунька, у тебя кровь! — жалобно, с испугом в глазах проговорил Матвей.

— Ничего, — улыбнулась Анна окровавленным ртом, — мне не больно. Не больно. Это пройдет…

Их погнали к остальным пленным, коих литвины сбивали в кучу. Мужики, бабы и дети, как испуганный скот, под ударами плетей брели туда, куда им укажут. Анна увидела, как староста пытался что-то объяснить одному конному ратному, держа его руками за сапог. Ратник, нахлобучив меховой треух на глаза, молча слушал, затем вынув саблю, рубанул вкось, и староста, рассеченный поперек надвое, повалился в грязь. Анна с ужасом отвернулась и прикрыла глаза сыновьям.

Вокруг слышны крики, стоны, плач, визжание лошадей. Огонь уже повсюду. Горел и терем Михайлы. Анна увидела лишь, как из лопнувших окон кровожадными змеями лезли языки пламени, и густой дым окутывал крышу. Анна закрыла глаза, не в силах глядеть на то, как погибал ее дом…

Затемно пленных вывели в поле за деревней, над коим всю ночь стояло страшное красное зарево — Бугровое, выжженное до основания, перестало существовать. Пленных тут была тьма — изможденные люди сидели или лежали на голой земле, кто-то хворал, натужно кашляя, кто-то разводил огонь. Видать, гнали их издали. В большом числе вокруг лагеря пленных разъезжала конная литовская стража.

И здесь, обессиленная, Анна рухнула на землю, ибо ее нутро разрывало от страшной боли. Она понимала, что сейчас родит. Матвей и Васенька сидели подле нее, трясясь от холода и с ужасом наблюдая страдания матери.

— А-а-а-а! — вдруг не выдержала Анна и, закусив губу, засучила ногами. Две какие-то бабы ринулись к ней, начали что-то приговаривать и хлопотать над нею. Стражники-литвины безучастно наблюдали за этим издали, хотя им надлежало следить, дабы пленные не слишком приближались друг к другу.

Анна, погруженная в пучину боли, толком и не помнила, как исторгла из себя синий комочек в кровавой слизи, как одна баба умело перерезала и перевязала ей пуповину, оторвав кусок ткани от своей одежи.

— Мертвый, глянь-ка, — молвила вторая.

— Мертвый, — подтвердила баба, вытирая окровавленные руки о сухую траву.

— Милая, все кончилось, — услышала Анна, — не доносила. Хорошо, выкинула его. А то бы и тебя погубил…

— Отдайте, — молила она бледными запекшимися губами, — отдайте…

Но труп ребенка уже унесли, и один литвин по-русски крикнул хлопотавшим возле роженицы бабам:

— Отошли! А то всех тут порубаем! Прочь!

— Отдайте! — скулила Анна, корчась на земле. Жить ей более не хотелось. Совсем.

…Победоносная рать Филона Кмиты двигалась дальше, к концу следующего дня разорив все в окрестностях Дорогобужа. Воевода, оставив позади многочисленных пленников, со всем войском ринулся дальше.

Хаты очередной захваченной деревни уже догорали, исходя густым черным дымом. Здесь Кмита оставил весь пушечный наряд и с литовскими всадниками отправился далее, разведать округу. После надобно было приказать, дабы пленников вели к Орше, в Литовскую землю. Воеводе страшно было представить, насколько он обогатится после столь удачного похода. Но он и не думал сейчас об этом. Нужно идти дальше, громить, убивать, жечь, дабы камня на камне не осталось вокруг Смоленска!

Скоро смеркалось, и Кмита велел разбить лагерь тут же, неподалеку от деревушки Настасьино, как называли ее местные жители. Деревня была брошена и, конечно, завтра будет уничтожена.

Литовский воевода проверил еще раз сторожу, убедился, что лагерь хорошо защищен, и, уставший, полез в свой шатер.

Там он с наслаждением улегся на солому, укрытую попоной. Перед тем как узнать, думал о дальнейших действиях. Завтра же надобно идти к Смоленску и осадить его. Если ему удастся в одиночку захватить этот город, какая милость его ждет от короля? Не меньшая, чем право называться воеводой смоленским. От этой мысли Кмита расплылся в улыбке. Полшага оставалось до великой победы, пожалуй, главной победы его жизни. В силу московитов уже не верил никто, оставалось лишь урвать у слабого все, что можно и необходимо урвать, и он, Филон Кмита-Чернобыльский, поступит именно так!

Казалось, он только начал погружаться в сонную негу, когда в шатер влетел один из слуг и начал кричать что-то нечленораздельное, указывая в сторону лагеря. В долю секунды литовский воевода, схватив саблю и натянув сапоги, вылетел из шатра и сразу понял, что времени строиться и отбиваться нет — его воины, рассыпавшись по лагерю, гибли в большом числе, а враги, одетые в простые зипуны, даже не в панцири, все появлялись и появлялись из тьмы.

Чудом Кмита выбрался из окружения и с остатками своего отряда возвращался к лагерю, в котором оставил остальное войско и пушечный наряд. Лил дождь, холод пробирался за ворот мокрой одежды, тьма была непроглядной, и земля Смоленская, коей в своих мыслях уже владел Кмита, казалась теперь чужой и страшной, порождающей, словно ниоткуда, своих непобедимых и бесстрашных стражей.

На запаленных конях отряд Кмиты прибыл в свой лагерь, где он приказал бросить весь обоз с награбленным, пленных и срочно отступать в литовские земли. Ратникам поначалу казалось, что их воевода сошел с ума, но прибывшие с Кмитой товарищи их, чудом уцелевшие в резне, заставили всех поверить в необходимость отступления. Еще не представляя, как разворачивать полк, как искать пути в непроглядной тьме в незнакомой местности, литовское войско начало отползать. Однако уйти далеко им не удалось.

Сразу с нескольких флангов их прижали и смяли. Войско без команды развернулось, дабы отбиться, но тщетно — драться было уже некому.

Литовский всадник на мгновение остановил коня, подняв его на дыбы, когда увидел несущуюся на него тень, удобнее взял в руки саблю, но неведомая сила вдруг завалила его скакуна в грязь, и он, придавленный конем и тяжестью своего панциря, не сумел встать. Конь бился и хрипел, видать, насмерть сраженный пулей. Литвин потянулся за лежащей рядом саблей, кою выронил при падении, но чья-то нога в покрытом грязью сапоге наступила ему на руку. Поднял глаза — над ним в тени стоял бородатый старик, и даже в темноте, что наполовину скрывала его лицо, литвин разглядел взгляд старика, холодный и безжалостный. Успеть достать из-за пояса кинжал и всадить ему в ногу — вот что тут же подумал воинственный литвин, и дернулся было, но Архип оказался проворнее и с хрустом всадил нож ему в глаз по самую рукоять…

Отряд смоленского воеводы Ивана Михайловича Бутурлина во весь опор преследовал противника, нещадно громя всех, кто попадался ему на пути. В полон не брали, убивали на месте. Войско Кмиты было разгромлено напрочь. Весь захваченный полон, обоз с награбленным и пушечный наряд были ими утеряны, немногие ратники смогли уцелеть и сбежать в литовские земли. Сам Кмита, по словам летописца, "еле пеш в лес утек", по преданию, потеряв при отступлении сапоги…

Лагерь пленных, где находилась Анна с детьми, был освобожден ранним утром. Не сразу все поняли, почему литовская стража устремилась прочь, хотя иные изготовились к отражению атаки…

Русские всадники наступали в два строя, обхватывая лагерь в кольцо. И несчастный люд, еще не осознавая своего спасения, бросился врассыпную — кто куда, лишь бы успеть сбежать. Где-то слышались одиночные выстрелы, крики — добивали литовскую стражу.

Анна, еще слабая после родов, влачила за собой детей, не зная, куда идти, куда податься, где найти убежище. Быть может, попросить помощи у тех русских ратников, что стоят поодаль…

И вот один, скинув шапку, ринулся Анне навстречу. Она замедлила шаг, пригляделась…

— Батюшка! — прошептала она, не веря своим глазам. — Батюшка…

Архип стоял перед ней в распахнутом зипуне, с саблей у пояса, и она бросилась ему на грудь, затем, зарыдав, упала перед ним на колени и обхватила его ноги. Матвей и Васенька во все глаза, изучая, глядели на не знакомого им дедушку, грозного, могучего и седого, на маму, что плакала у его ног…

— Все кончилось, донюшка, — проговорил до боли знакомый голос над ее головой, и Анна поняла, что, наконец, в безопасности. Теперь ей ничего не страшно…

Это была первая за долгое время победа московитян над противником, столь необходимая среди вездесущей безысходности и череды тяжелых поражений…

В конце октября 1580 года шведское войско осадило русскую северную крепость Корелу и спустя десять дней захватило ее, едва не уничтожив пушечными ядрами. Так Иоанн потерял огромную Корельскую волость, кою после столетий упорной борьбы по праву заполучила Новгородская республика еще три века назад…

Весть эта в крепость Падис[43] пришла довольно скоро, и престарелый воевода Даниил Чихачев срочно созвал военный совет. Ни у кого не было сомнений, что ежели шведы отхватили Карелию, то теперь возьмутся и за Эстляндию. Ревель хоть и не был захвачен русскими, шведское командование не решалось ослаблять гарнизон Ревеля, но теперь, когда с Карелии к врагам двинется подмога, наверняка русских начнут выбивать из Эстляндии. Постановили — привести крепость в полную боевую готовность. И многие заметили, как мигом помолодел старик Чихачев, как разом с него спала одолевавшая воеводу дряхлость, как в глазах его вновь воспылали озорные искры от предстоящих подвигов ратных.

Ночью старик, поднявшись через боевой ход на стену, осматривает укрепления, задумчиво глядит в пугающую холодную тьму, что мрачной бездной раскинулось за стенами крепости. Сухой старческой рукой он дотронулся до холодного камня высокого зубца, улыбнулся. Как родное дитя, Чихачев "выхаживал" разрушенную после захвата русскими крепость в 1576 году. Помнил, как в первый день, когда назначили его здесь воеводой, обведя опытным взором полуразрушенные каменные стены, развалившиеся башни, дал наказ младшим воеводам своим:

— Снарядите ратников да поезжайте по разные стороны! В округе полным-полно разрушенных монастырей каменных! Кладку разбирайте, везите сюда. Так и восстановим нашу крепость.

И вскоре потянулись в Падис груженные ломаным камнем возы, и так укреплялись наспех стены, заново возводились банши, и Чихачев сам помогал делать кладку, раздавал приказы, наблюдал, как со звоном долбили мерзлую землю, копая рвы. Сам копать не брался — силы не те. За четыре года смог восстановить твердыню, радовался, что отныне даже пушками строенные им стены не разбить, уж до прихода подмоги всяко выстоять можно!

Но теперь, когда слышно о падениях одной русской крепости за другой, надежда на любую помощь крайне мала. Гарнизон Падиса слишком малочисленный, а под началом уже легендарного шведского полководца Понтуса Делагарди, стоявшего во главе шведского войска, находились тысячи воинов.

Страшные вести приходят из Ливонии. Молвят, видели люди кровавую хвостатую звезду в небе, что предвещала беду, разорение и мор, и что чума вскоре выкосила всю Ливонию, где все города и деревни завалены мертвецами, и теперь "черная смерть" движется в Эстляндию. Отсюда еще одна беда — из-за чумы и значительной утраты крепостей уцелевшие русские твердыни в Эстляндии и Ливонии, отрезанные от нынешних границ России, перестали снабжаться съестными припасами. Чихачев вспоминал осмотренные им полупустые амбары и понимал, что ежели шведы возьмут в осаду крепость, то припасов хватит не больше, чем на месяц. А ведь здесь оставались еще мирные жители, коих также надлежало кормить! Необходимо урезать норму корма, но близится зима, и недоедание станет смерти подобно. Глядя со стены в пугающую черную пустоту, старый воевода, кутаясь в полушубок, поежился от пронизывающего холода и страшной неизвестности грядущего.

Старый воевода не ошибся — к концу октября один из шведских полков, посланных Делагарди, подступил к Пади-су. Здесь он был усилен выступившими из Ревеля шведскими и немецкими ландскнехтами. Колючий снег мел косо и густо, и за белой пеленой уже слышались командные крики шведов и гул разбредшегося по округе многолюдного войска.

Чихачев в облепленном снегом тулупе вышел к выстроившемуся гарнизону и, вглядываясь в лица ратников, кои с замиранием сердца взирали на любимого своего воеводу, молвил:

— Братцы! Дети мои! Настал и наш черед постоять за землю нашу! На моем веку шведов не раз били, отчего и теперь не побьем?

Лишь сотня воинов стояли перед ним, и больше половины — молодые мальчишки, пришедшие на смену сгинувшим в бесчисленных боях опытным ратникам. Многим из них ни разу не довелось участвовать в сражениях, и Чихачев видел, как с запавшими лицами, опустив головы, трясутся они в строю. И он, расхаживая, оправлял заснеженную бороду и говорил:

— Припасов у нас мало, сыны мои, хоть мужественно и безропотно приняли решение мое урезать вам корм, его надолго не хватит! Подмога к нам не придет, погнали ляхи наших далече отсюда! — Он указал одетой в рукавицу рукой куда-то в сторону. — Ведаем, что от шведов добра нам не ждать и отходить нам некуда! Так, быть может, покоримся воле Божьей и сделаем то, что должно?

Обернувшись и подняв голову, он поглядел на громаду строенных им стен, грозно возвышающихся на фоне снежной пелены.

— Содеял я все, что в силах моих, дабы защитить вас, дети мои! — сказал он, обращаясь не то к гарнизону, не то к крепостным укреплениям. Голос его осекся, в глазах показались слезы, он обернулся к ратникам своим и, сняв рукавицу, сжал все еще крепкий кулак и, воздев его, произнес:

— Стоять нам здесь насмерть! Так, покажем, быть может, тем, кто от ляхов бежит, как на Руси за Родину умирают?

Ратники, обнажив оружие, закричали громкое "стоять будем!", поддерживая своего воеводу. Иные падали пред ним на колени и кланялись. Утирая слезы, Чихачев с гордостью поглядел на своих ратников и кивнул:

— Быть посему!

Позже шведы отправили переговорщика, который верхом подъехал к закрытым воротам крепости и выстроившимся на стене ратникам принялся объяснять на ломанном русском языке, что сопротивление бесполезно, сюда идет еще более крупное войско и лучше сразу сдаться на милость победителя.

— Глянь-ка, ребята, нос какой отрастил, — хохотали на стене русские, глядя на яркое красное платье посланца.

— А голосистый какой! Карлуха!

— Ну-ну! Не разобрать ни черта, чего он там лопочет!

— А он по-нашему молвит, иль как, братцы?

— Да никак! Надоел! — окончил шутливые разговоры сослуживцев немолодой рослый стрелец, вскинул пищаль, прицелился. Грянул выстрел, выкрики шведского переговорщика смолкли. Ратники ринулись к краю стены, высунулись поглядеть — тело в цветастом платье лежало в снегу, заливая его кровью, а в сторону шведского лагеря, бросив убитого хозяина, с истошным ржанием неслась испуганная лошадь.

Вскоре ударили с грохотом шведские пушки, содрогнулись стены, но ядра не причиняли особого вреда — знатно воевода Чихачев подготовил свою твердыню. Когда пушечная канонада прекратилась, он сам поднялся на стены, поглядеть на повреждения от ядер, коих толком не наблюдалось за исключением нескольких вмятин и сколотых зубцов. Радостно похлопал он по каменной кладке, словно хвалил послушное дитя и, глянув в сторону чернеющего вдали шведского лагеря, погрозил кулаком.

Не решаясь взять неприступную крепость, шведские военачальники Дидерик Анрец и Аренд Ассериен приказали обложить ее, дабы взять измором. Знали о слабом снабжении русских крепостей в опустошенной болезнями и войной Эстляндии!

С наступлением ноября, завывая, с моря непрерывно дули пронизывающие холодные ветра. Чем дольше находилось шведское войско в заметаемом колючим снегом лагере, тем ожесточеннее и чаще происходили обстрелы крепости. Уже сбиты были едва ли не все башни, уже во многих местах расползлись широкие трещины в стенах.

Тогда же в шведском стане появлялись первые перебежчики — устрашенные мирные жители сбегали из крепости к противнику и просили одного — хлеба.

— Амбары пусты, защитники страшно изнурены, нигде нет ни крошки, — докладывали перебежчики и получали за сии драгоценные сведения по миске густого горячего варева.

В середине ноября шведы бросились на штурм — под грохот барабанов, увязая в глубоком снегу, они двинулись к стенам, таща лестницы. Едва они приблизились, грянула целая череда пищальных выстрелов, и шведы, падая один за другим, теряли строй, расползались, но продолжали идти. Еще несколько залпов окончательно разметали толпу наступающих, и воины, уже не слушая командиров, падая в снег, ползли в ужасе назад, побросав лестницы. Атака захлебнулась, и наблюдавший за сражением Дидерик Анрец велел протрубить отступление.

Более ста человек потеряли шведы в попытке взять Падис приступом. Из переполненного лазарета слышны громкие стоны и крики десятков раненых. Озлобленные и уставшие, шведы продолжили осаду…

Отражение последнего приступа старик Чихачев еще смог возглавить, но после того, истощенный голодом, слег в своей воеводской избе. Усохший, одряхлевший, изможденный цингой и голодом, он в полузабытьи лежал под овчиной. Глаза старика закрыты, но его слух улавливает раскатистый гром пушек, от ударов снарядов по уже изрядно потрепанным укреплениям дрожали стены избы, на столе, подрагивая, звенела глиняная утварь. Завтра надобно найти силы, дабы вновь возглавлять гарнизон, командовать, ободрять, приказывать. Но сил с каждым днем было все меньше.

Все изначально пошло не по плану. В первые же дни осады в крепости начались пожары, и амбар со всеми продовольствиями, которые Чихачев планировал растянуть на полтора месяца осады, сгорел. Погиб весь хлеб, весь! До сих пор от этой мысли было больно. И сейчас его воспаленный от изнурения и голода ум все больше подозревал, что амбар подожгли местные жители, которые хотят предаться шведам. Но, видимо осознав, что даже при отсутствии продовольствия русские не сдадут крепости, они, подобно крысам, начали перебегать в шведский лагерь, соорудив тайные ходы. Несколько таких ходов были найдены ратниками и уничтожены. Перебежчикам грозила смертная казнь, ибо Чихачев не отделял их от тех, кто, желая сдать крепость врагу, уничтожил хлеб и тем самым обрекал всех (и себя самих!) на страшную, голодную смерть…

В первый же день после того, как уничтожены были припасы, Чихачев приказал забивать лошадей, дабы суметь всех прокормить. За неделю несколько сотен человек съели всех коней, что находились в крепости, не оставив ни шкур, ни внутренностей. Коней убивали и свежевали прямо на улицах, и делали это непрерывно, за исключением начала обстрелов — тогда все неслись в укрытия, а туши коней оставались лежать на окровавленных улицах, заметаемых снегом. Чадили костры, ратники кормили себя и мирных жителей, коих изрядно набилось из опустошенных мором окрестных деревень. Чихачев наблюдал за этой жуткой сценой истребления лошадей. Кровавая грязь чавкала под сапогами, тяжелый запах убоины стоял над крепостью. Истерзанные и еще не освежеванные туши лежали всюду, залитые кровью ратники возились возле них, любопытные детишки оравами собирались глазеть на лошадиные внутренности, пока кто-нибудь из ратных не прогонял их с плетью в руке…

В декабре Чихачев слег и уже не вставал. Неизвестно, кто управляет крепостью сейчас, но для него, ослабшего и думающего только о еде, это не имело никакого значения…

…После лошадей принялись за немногочисленных собак и кошек, живущих в крепости. Их отлавливали уже отдельно мирные жители и ратники — людей нечем больше было кормить. И вскоре во всей крепости нельзя было найти ни одну собаку или кошку.

Чихачев вспоминал, как священнослужители, тесно обступив котел, вгрызались в вареные куски собачатины. Они съели ее так быстро, что, когда воевода подошел к ним, котел был уже пуст…

Сейчас, когда он, полумертвый, вспоминал об этом, ему становилось тошно. Господи, дай сил! А как забыть испеченный из толченых сена и соломы хлеб, который невозможно было проглотить? Этот хлеб — последнее, что ел старик, и это было, кажется, неделю назад.

Тогда же, неделю назад, к нему прибежала крестьянка-эстка, кою упорно не хотел пускать верный слуга и страж воевода. Растрепанный, едва живой, Чихачев принял ее, найдя в себе силы лишь сесть на край своей невысокой полати и свесить ноги. Женщина бросилась на колени, билась и выла, рвала на голове седые волосы. Отупевшим взглядом Чихачев глядел на нее, уже не пытаясь разобрать, что она хочет сказать. Слуга как мог переводил, склонившись над ухом старика. Оказалось, ее сын погиб при последнем обстреле — осколок ядра ранил мальчишку, и он вскоре умер на руках матери. У голодной женщины не было никаких сил, чтобы похоронить его, и двое ратников предложили ей свою помощь. Только хворь и слабость не позволили ей сразу пойти вслед за ними — ратники обещали выкопать яму под разрушенной башней, и когда женщина дошла до условленного места, ни ратников, ни ямы, ни тела ее сына здесь не было. Тщетно она, теряя последние силы, носилась по крепости и искала тело сына, уже осознавая страшное, и оказалась права — соседи сообщили, что ратники давеча варили в котле что-то мясное, ибо аромат наваристой похлебки распространился едва ли не по всей крепости.

Чихачев кивнул безразлично, туманно пообещав женщине найти виновных, на более у него не хватило сил. Снова валясь на свою полать, он смутно слышал, как слуга отволакивает прочь ревущую бабу, и успел подумать, прежде чем снова впасть в беспамятство, что ратники должны как-то кормиться. Ибо он знал, что в лютую зиму они съели свои сапоги и теперь ходят все в тряпичных обмотках, которые не спасают от обморожения. Они объели даже всю кожу на уже ненужных седлах, и, кажется, выели всю солому.

Воевода уже не узнал, как в другой раз ратники обманом заманили одного крестьянского мальчишку в укромное место, где убили его, разделали и съели. От доблестных ратников, геройски решивших до последнего вздоха оборонять свою крепость, будут сторониться, словно от лютых зверей (хоть далеко не все стали людоедами).

Вскоре в шведский лагерь вырвались некоторые из ближайших помощников Чихачева, несколько священников и ратников, что тоже устрашены были начавшимся людоедством. Оголодавшие, истощенные люди, тараща глаза, кажущиеся огромными на высохших лицах, рассказывали о страшном голоде собравшимся вокруг них врагам, плакали и молили об одном — дабы дали поесть. Шведские военачальники Ассериен и Анрец брезгливо глядели, как вчерашние противники, грозные московиты, пожирают из мисок остывшее варево, окуная туда свои морды и грязные пальцы, и думали об одном — надобно штурмовать крепость как можно скорее. Нелюдей, что позволили себе поедать детей, решено было убивать нещадно.

Следующим утром ландскнехты вновь потащили лестницы, воровато взглядывая на разбитую снарядами верхушку стены. Было тихо, никто и не думал сопротивляться, словно крепость вымерла. Беспрепятственно шведы подставили лестницы, кои помогали поднимать те московиты, что вчера бежали из Падиса. Едва вошли они в город, мирные жители бросились к ним, словно освобожденные из плена, — им позволили уйти. Русских ратников, что еще не умерли от голода (а неубранные трупы их, припорошенные снегом, лежали всюду во множестве), встретили в укрытии, куда все обычно сбегали во время обстрелов. Шведские ландскнехты с мушкетами наизготове подступили к ним осторожно со всех сторон. Московиты, коих нашли здесь, были страшны — поросшие длинными бородами, оборванные, похожие на обтянутых кожей скелетов. Взгляды их, устремленные из черных ям глазниц, были цепкими и такими же страшными — казалось, безразличные ко всему окружающему, но еще пристальные, с полным осознанием происходящего. Шведы, как по команде, вскинули ружья, и выстрелы десятков мушкетов слились в один мощный залп. Позже, ежели кого находили еще в крепости, резали их на месте.

К своему счастью, Чихачев не дожил до этого страшного и позорного мгновения, умерев от голода несколькими днями раньше…

Пока войско Анреца и Ассериена занимали Падис, по льду Финского залива к Эстляндии приближалась мощная рать. Конница, двигаясь двумя шеренгами, замыкала со всех сторон строй тяжело шагающей пехоты. Лес алебард и пик колыхался над этим неровным строем, упорно идущим навстречу ледяному, утробно завывающему ветру. Один всадник, отделившись от войска, остановил коня, морда коего густо покрыта инеем, и снял меховой капюшон своего теплого дорожного платья. Щурясь, он рукавицей отряхнул ото льда свои черные бороду и усы и оглядывался, чуть привстав в стременах, на раскинувшуюся в округе бесконечную снежную степь. Войско, гордо водрузив знамена шведского королевства, проходя мимо него, словно ныряет в стену метущей снежной пыли, и марш ее страшен, бесконечен. Надев капюшон, всадник тронул коня, и тот, шумно отфыркивая из ноздрей лед, двинулся дальше.

Легендарный шведский генерал Понтус Делагарди вел свое многотысячное войско в поход на Россию…